вряд ли менее логичным и последовательным, чем наш, и — главное! — вполне
соответствовавшим потребностям общества, выработавшего народное право.
Наконец, следует отметить своеобразный формализм варварского права,
выражавшийся в крайней приверженности ко всякого рода актам, процедурам и
формулам, отступление от которых было равносильно отказу от права, уничтожению
самой юридической нормы. Эта черта, присущая не только одному
древнегерманскому праву, опять-таки непосредственно связана с особенностями
мышления варваров. Некоторые судебные процедуры и обычаи кажутся теперь
нелепыми и смешными. В норвежских «Законах Фростатинга», устанавливающих
порядок организации посреднического суда, сказано, что члены его, представляющие
ту и другую стороны, должны усесться неподалеку одни от других, но если окажется,
что они не смогут дотронуться до представителей противоположной стороны рукой,
то пусть двигаются вперед в сидячем положении, а если кто-либо из них поднимется
на ноги, то суд считается недействительным
11
.
К Правдам невозможно подходить с критериями и категориями,
применяемыми к памятникам феодального и тем более буржуазного общества, и
предполагать у варваров столь же разработанные и расчлененные понятия
«собственности», «права», «свободы» и т.п., какими пользуемся мы при изучении
этих Правд. Можно пойти дальше и утверждать, что исследователь варварского
права сталкивается с особым тилом мышления.
Действительно, как мы видели, «казуистичность» Правд, «неумение» их
составителей построить общую норму оказываются при более глубоком анализе
выражением конкретно-образного мышления. Рассказывая на народной сходке об
обычаях отцов и дедов, а затем и фиксируя это право, частично оформляя его в виде
Правды, его знатоки и «законоговорители» неизбежно представляли себе в полной
конкретной реальности деяния и проступки, подлежащие каре, и все обстоятельства
сделок и процедур, которые совершались в определенных случаях жизни. Каждый
казус, о котором говорит Правда, как бы «разыгрывался» перед умственным взором
«сведущих людей», диктовавших право писцам, а равно и в воображении их
слушателей — участников судебных сходок, маллюсов, тингов. Поэтому невозможно
было записать обычную норму, которая устанавливала бы, например, наказание за
кражу вообще: нужно было представить себе конкретные обстоятельства кражи,
реальный объект ее и т.д. В «Салической Правде», одной из наиболее архаичных
записей варварского права, нет единого и общего постановления о наказании за
кражу имущества; зато во многих титулах со всеми подробностями разбираются
случаи кражи свиней, рогатых животных, овец, коз, собак, птиц, пчел, рабов, лодок,
дичи, изгороди и т.д. Различаются кражи, совершавшиеся свободными и рабами;
предусматриваются случаи, когда крали одно или нескольких животных, учитывая
при этом, оставались ли еще другие или нет, и т.п. Детализация шла дальше.
Невозможно было, скажем, внести в судебник постановление о краже свиньи: сразу
же возникала потребность отметить возраст и пол свиньи, знать, супоросая она или
нет, выяснить, откуда ее увели: из стада или из хлева, одну или с поросятами. Точно
так же нельзя было ограничиться указанием кары за покражу ястреба: отмечены
особо случаи кражи ястреба, сидящего на дереве, ястреба, сидящего, и кражи ястреба
из-под замка. В том же титуле VII упоминаются отдельно кражи петуха, курицы,
журавля, домашнего лебедя, гуся, голубя, мелкой птицы, хотя во всех этих случаях
штраф был один и тот же — 3 солида.
Вместо нормы, каравшей за словесное оскорбление, упоминали то
ругательство, которое действительно было когда-то кем-то произнесено, и
возмещение, за него уплаченное. В титуле XXX «Салической Правды» перечислены
11
Frostathings-Lov, X, 15.