энергию и экстракт того живого разума, который их произвел. Я знаю, что они столь же
живучи и плодовиты, как баснословные зубы дракона, и что, будучи рассеяны повсюду,
они могут воспрянуть в виде вооруженных людей. Тем не менее если не соблюдать здесь
осторожности, то убить хорошую книгу значит почти то же самое, что убить человека:
кто убивает человека, убивает разумное существо, подобие Божие; тот же, кто
уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум, убивает образ Божий как бы в
зародыше. Многие люди своей жизнью только обременяют землю; хорошая же книга —
драгоценный жизненный сок творческого духа, набальзамированный и сохраненный как
сокровище для грядущих поколений. Поистине, никакое время не может восстановить
жизни — да в этом, быть может, и нет большой потери — и длинный ряд веков часто не
в состоянии пополнить потери отвергнутой истины, утрата которой приносит ущерб
целым народам. Поэтому мы должны быть осторожны, преследуя живые труды
общественных деятелей, уничтожая созревшую жизнь человека, накопленную и сбе-
реженную в книгах; в противном случае мы можем совершить своего рода убийство,
иногда подвергнуть мученичеству; если же дело идет о всей печати, — то своего рода
поголовному избиению, которое не ограничивается просто умерщвлением жизни, но
поражает самую квинтэссенцию, самое дыхание разума, поражает бессмертие раньше
жизни. Однако, чтобы меня не обвинили в том, что я, нападая на цензуру, оправдываю
излишнюю вольность, то я не отказываюсь сослаться на историю, поскольку это будет
нужно, для выяснения мер, принимавшихся в славных древних государствах против
литературных непорядков до того времени, пока проект о Цензуре не выполз из
инквизиции, не был подхвачен нашими прелатами и не захватил некоторых из наших
пресвитеров.
В Афинах, всегда изобиловавших книгами и талантами более, чем остальная Греция,
я нахожу только два рода сочинений, за которыми власти считали нужным иметь
наблюдение: это — во-первых, сочинения богохульные и безбожные, а во-вторых, кле-
ветнические. Так, по постановлению ареопага, были сожжены книги Протагора и сам он
изгнан из пределов государства за сочинение, которое начиналось с заявления, что он не
знает, «существуют боги или нет». В предупреждение же клеветы было запрещено прямо
называть кого-либо по имени, как это обыкновенно делалось в старой комедии, откуда и
можно догадываться, как афиняне относились к клеветническим сочинениям. По
свидетельству Цицерона, этого, как показали результаты, было вполне достаточно, чтобы
укротить безумные головы атеистов и положить конец открытым оскорблениям. За
другими сектами и мнениями, хотя они и вели к чувственным излишествам и отрицанию
Божественного Промысла, греки совершенно не следили. Поэтому мы нигде не читаем,
чтобы эпикурейцы, или распушенная школа киренцев, или бесстыдство циников когда-
либо преследовались законом. Равным образом, нигде не упоминается, чтобы не
разрешалось чтение комедий старых авторов, хотя представления их и были запрещены.
Хорошо также известно, что Платон рекомендовал чтение Аристофана, самого
несдержанного из них, своему царственному ученику Дионисию, — и это тем более
извинительно, что св. Златоуст, как говорят, весьма внимательно изучал по ночам этого
автора и обладал искусством очищать его грубое вдохновение в пламенном стиле своей
проповеди.
Что касается другого главного государства Греции — Лакедемона, то замечательно,
как глубоко Ликург, его законодатель, был предан изящной литературе: он первый вывез
из Ионии рассеянные по разным местам сочинения Гомера и послал критского поэта
Талета своими сладкозвучными песнями и одами подготовить спартанцев и смягчить их
грубость, дабы лучше насадить между ними закон и гражданственность. Изумительно
поэтому, как мало спартанцы любили муз и книги, думая только о войне. Они совсем не
нуждались в цензуре книг, так как не ценили ничего, кроме своих собственных
лаконических изречений, и малейшего повода было достаточно, чтобы они изгнали из