Спектакль с участием А. Кулагина.
"Врач долго смотрел снимки, потом исследовал его и, хорошо
намыливая руки под краном, не оборачиваясь, сказал: "Ничем, к
сожалению, обрадовать вас не могу. Потребуется операция". И сел
записывать в историю болезни.
Показалось Николаю Ивановичу, врач не владел голосом и лицом. После раздевания и одевания в присутствии медсестры он чувствовал себя раздавленным. Молодыми, бывало, в госпитале, во время войны, они не столько сами стеснялись, сколько шуточками смущали сестер. Пожилому стыдно.
Он присел на стул, ждал, смотрел, как врач со строгим лицом, исключающим неуместные вопросы, пишет и пишет что-то. Хотелось спросить: доктор, это - рак? Но не скажет, соврет. А уж на это человек должен иметь право: знать, сколько ему осталось, и оставшейся жизнью распорядиться по своему разумению. Диагноз себе он поставил заранее, был, как ему казалось, готов ко всему и спокоен, но когда сестра выписала направление на анализы и подвинула бланки, Николай Иванович зачем-то достал шариковую ручку, надел очки и начал было расписываться внизу, как на денежном документе. Значит, напуган, нервничает. А всегда считал, что самое страшное в его жизни случилось, бояться ему нечего.
Он вышел на улицу. Нет, в мире ничего не переменилось. Это он другими глазами видит сейчас все вокруг, а люди так же спешат. И на него, наверное, кто-то смотрел вот так в свой час, да он тогда не чувствовал, не понимал: самого еще не постигло.
Но жизнь тем временем оставалась жизнью, и в ней были у него обязанности. Как раз сегодня исполнялась годовщина смерти человека, который в молодости считался его товарищем, вдова настойчиво просила: "Вы столько сделали для Васи!" - он обещал быть, но - видит бог! - не хотелось. Сегодня особенно не хотелось.
Тысячу лет назад, еще до войны, до школы, прочел он у кого-то из американских писателей историю про то, как два индейца спасались от стаи волков, и вот, поняв, что двоим не уйти, один из них пожертвовал товарищем: на скаку перерубил связки его коню, волки набросились на упавшего, а этот ускакал.
История древняя как мир, ее только примерили на индейцев. Вот и Вася в сложные послевоенные годы пожертвовал им. Но, решившись, бледный, пришел к нему доказывать: ты не понимаешь, так надо, время требует. Добивался, чтобы он еще и вину взял на себя и тем очистил Васину совесть. Потом времена переменились, и однажды Васина жена, с которой он знаком не был, прибежала к нему: "Я знаю, между вами что-то произошло, но я слишком хорошо знаю Васю, это такая кристальная натура, ничего недостойного
он сделать не мог. Ему сейчас плохо, от вас зависит, но он горд, я умоляю вас."
Когда женщина собою заслоняет мужа и готова на все - у кого хватит духу отказать? Но, сделав раз, он связал себя, отныне он был обязан, а Васе и в дальнейшем почему-то все требовалось помогать, неудачи и беды преследовали его, и вновь: "Вы столько сделали для Васи." И так благодарила, так благодарила заранее, что невозможно было отказать и впредь.
А Вася все тяжелей ненавидел его . . . "
Показалось Николаю Ивановичу, врач не владел голосом и лицом. После раздевания и одевания в присутствии медсестры он чувствовал себя раздавленным. Молодыми, бывало, в госпитале, во время войны, они не столько сами стеснялись, сколько шуточками смущали сестер. Пожилому стыдно.
Он присел на стул, ждал, смотрел, как врач со строгим лицом, исключающим неуместные вопросы, пишет и пишет что-то. Хотелось спросить: доктор, это - рак? Но не скажет, соврет. А уж на это человек должен иметь право: знать, сколько ему осталось, и оставшейся жизнью распорядиться по своему разумению. Диагноз себе он поставил заранее, был, как ему казалось, готов ко всему и спокоен, но когда сестра выписала направление на анализы и подвинула бланки, Николай Иванович зачем-то достал шариковую ручку, надел очки и начал было расписываться внизу, как на денежном документе. Значит, напуган, нервничает. А всегда считал, что самое страшное в его жизни случилось, бояться ему нечего.
Он вышел на улицу. Нет, в мире ничего не переменилось. Это он другими глазами видит сейчас все вокруг, а люди так же спешат. И на него, наверное, кто-то смотрел вот так в свой час, да он тогда не чувствовал, не понимал: самого еще не постигло.
Но жизнь тем временем оставалась жизнью, и в ней были у него обязанности. Как раз сегодня исполнялась годовщина смерти человека, который в молодости считался его товарищем, вдова настойчиво просила: "Вы столько сделали для Васи!" - он обещал быть, но - видит бог! - не хотелось. Сегодня особенно не хотелось.
Тысячу лет назад, еще до войны, до школы, прочел он у кого-то из американских писателей историю про то, как два индейца спасались от стаи волков, и вот, поняв, что двоим не уйти, один из них пожертвовал товарищем: на скаку перерубил связки его коню, волки набросились на упавшего, а этот ускакал.
История древняя как мир, ее только примерили на индейцев. Вот и Вася в сложные послевоенные годы пожертвовал им. Но, решившись, бледный, пришел к нему доказывать: ты не понимаешь, так надо, время требует. Добивался, чтобы он еще и вину взял на себя и тем очистил Васину совесть. Потом времена переменились, и однажды Васина жена, с которой он знаком не был, прибежала к нему: "Я знаю, между вами что-то произошло, но я слишком хорошо знаю Васю, это такая кристальная натура, ничего недостойного
он сделать не мог. Ему сейчас плохо, от вас зависит, но он горд, я умоляю вас."
Когда женщина собою заслоняет мужа и готова на все - у кого хватит духу отказать? Но, сделав раз, он связал себя, отныне он был обязан, а Васе и в дальнейшем почему-то все требовалось помогать, неудачи и беды преследовали его, и вновь: "Вы столько сделали для Васи." И так благодарила, так благодарила заранее, что невозможно было отказать и впредь.
А Вася все тяжелей ненавидел его . . . "