Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

исключительно зрительные образы. Предлагалось вообразить в мель-

чайших подробностях большое здание со многими комнатами и их уб-

ранством. Это были «места», по которым располагался заучиваемый

материал. Для лучшей ориентировки каждое пятое место отмечалось

каким-нибудь приметным признаком. Сам заучиваемый материал дро-

бился на части, каждая из которых представлялась зрительно как образ,

иконический или символический: например, что-то относящееся к морю

могло быть представлено в виде якоря. Эти образы, imagines, располага-

лись воображением по всем местам, loci, заранее готового фона. Произ-

нося речь, оратор обводил мысленным взглядом в постоянной последо-

вательности свой «дворец» от места к месту и на каждом месте вспоми-

нал расположенный там образ, подсказывавший ему очередной кусок

его темы. Разумеется, таким образом могло быть запомнено только со-

держание и композиция речи, res, а словесное выражение, verba, импро-

визировалось уже по ходу действия (XI, 2, 1—51). Человеческая память

имеет много разновидностей; что греки опирались исключительно на

одну из них, на зрительную память, небезразлично для характеристики

всей античной историко-культурной психологии. Как бы то ни было,

профессиональная память у риторов была замечательно развита, и рас-

сказы о тех, кто мог с одного раза повторить только что прослушанные

сотни стихов (иногда — в обратном порядке) или после аукциона безо-

шибочно перечислить все продававшиеся предметы и предлагавшиеся

цены,

— не единичны.

12.

Произнесение имело два названия — pronuntiatio и actio: первое

относилось преимущественно к игре голоса, второе — к игре тела. Не

нужно забывать, что античный оратор выступал не с кафедры, скрывав-

шей фигуру, а с помоста, на котором он был виден во весь рост, — «крас-

норечием тела» называл произнесение Цицерон («Оратор», 17, 55). От

голоса требовались три свойства: громкость (от природы), твердость и

гибкость (от обучения): magnitudo, firmitudo, mollitudo. Гибкость позволяла

применять голос для трех основных целей: разговора, спора и возвели-

чения (sermo, contentio, amplificatio). Разговор предполагал в голосе одно

постоянное качество, достоинство (dignitas), и три, проявляемых от слу-

чая к случаю: повествовательность для спокойного изложения, изобра-

зительность для наглядного выражения и шутливость для эмоциональ-

ной окраски (narratio, demonstratio, iocatio). Спор предполагал двоякое пользо-

вание голосом: непрерывное при связном изъяснении мысли и прерыв-

ное при обмене репликами с партнером (continuatio, distributio). Возвели-

чение предполагало две цели, для которых служил голос: возбуждение

негодования по отношению к обвиняемому и возбуждение сострадания

по отношению к подзащитному (cohortatio, conquestio).

Этим действиям голоса (vox) должны были аккомпанировать дви-

жения тела (gestus) и лица (vultus). Они прежде всего должны были быть

сдержанны, чтобы не казаться самоцелью. Нормальное положение тела

было неподвижным, лицо — спокойным, со сдержанным выражением

переживаемого чувства, жесты допускались лишь умеренные, правой

рукой. Для наглядности (demonstratio) позволялись более энергичные

движения головой. Для спора пускались в действие не только лицо и

голова, но и руки, а при быстром обмене репликами — даже притопы-

вание ногой. Для возвеличения перенимались жесты трагических ак-

теров: простирали руки к небу для возбуждения гнева, рвали на себе

одежду и волосы для возбуждения жалости; но и то и другое — нена-

долго, чтобы это выглядело лишь как бы цитатами из иного поведения.

Нормой оставалась sermo cum dignitate, достоинство в голосе и сдержан-

ность в движениях.

Такова была система античной риторики, сложившаяся в первых

столетиях нашей эры. Порожденная конкретными практическими нуж-

дами суда и правления, она быстро приобрела самодовлеющую целост-

ность, связность и законченность, хорошо вписавшуюся в общую систе-

му античной культуры. Мы не останавливаемся специально на анало-

гиях внутреннего строения античной риторической системы и антич-

ных философских систем — это могло бы стать содержанием отдель-

ного исследования, — но однородная внутренняя логичность их заметна

даже в этом беглом очерке. Обострившееся в XX в. внимание к опыту

античной риторики — сперва в немецкой науке 20-х годов XX в.

, а за-

тем во французской науке последних десятилетий

— вполне объяс-

нимо и оправданно

. Она дает в руки литературоведению превосходно

систематизированный инструментарий научного описания и исследо-

вания любого словесного материала. Выявление субстрата античной

риторики за самыми различными произведениями не только средневе-

ковой, ренессансной и классицистической, но и самой новой литерату-

ры XIX—XX вв. — задача дальнейших исследований.

Приложение:

Статусы обвинения в рассказе А. П. Чехова «Хористка* (1886).

Муж сидит у любовницы-хористки; появляется его жена, «по всем

видимостям, из порядочных». Муж скрывается в соседнюю комнату, а у

хористки с женой происходит такой разговор

См. обзор: Шор Р. О. Формальный метод на Западе // Arspoetica. М., 1927.

Сб.

1. С. 127—143.

Кроме «Общей риторики» (см. примеч. 8), следует назвать столь же пере-

усложненный монументальный словарь:

Morier

Н. Dictionnairc de poetique et de

rhetorique. Ed. 3. P., 1981.

Лотман

Ю. M. Риторика // Труды по знаковым системам. Тарту, 1981.

Вып.

12. С. 8—28.-

Пропуски в цитатах отмечаются знаком , многоточия «...» принадле-

жат Чехову.

(1) «—Мой муж у вас? — спросила она, наконец. — Какой муж? —

прошептала Паша и вдруг испугалась. — Мой муж... Николай Петро-

вич Колпаков. — Не... нет, сударыня... я... никакого мужа не знаю.

— Так его, вы говорите, нет здесь? — Я... я не знаю, про кого вы спра-

шиваете. — Гадкая, подлая, мерзкая... — пробормотала незнакомка»

и т. д.

Перед нами — первая линия обороны хористки: полное отрица-

ние. Это статус установления (coniecturalis): решается вопрос, «имел ли

место поступок» (ansit). Хористка говорит «нет». Жена сбивает ее с этой

позиции следующим образом:

«— Обнаружена растрата, и Николая Петровича ищут... — Сегод-

ня же его найдут и арестуют — Я знаю, кто довел его до такого ужаса!

— но есть кому вступиться за меня й моих детей! Бог все видит! — Он

взыщет с вас за каждую мою слезу, за все бессонные ночи!

— »

Вопрос простой: «у любовницы ли муж?» — подменяется состав-

ным:

«совершил ли муж растрату и у любовницы ли он прячется?» Так

как у хористки нет данных, чтобы оспаривать первое положение, то по

смежности она перестает оспаривать и второе положение. Эмоциональ-

ный толчок к этому сдвигу — патетическая апелляция гостьи к богу.

(2) «— Я, сударыня, ничего не знаю, — проговорила <Паша> и

вдруг заплакала. — Лжете вы! — крикнула барыня. — Я знаю, в пос-

ледний месяц он просиживал у вас каждый день! — Да. Так что же?

Что ж из этого? У меня бывает много гостей, но я никого не неволю.

Вольному воля».

Перед нами — вторая линия обороны хористки: «да, я его прини-

мала, но я его не обирала». Это статус определения (finitionis) — «в чем

состоит поступок» (quid sit). Хористка говорит: «только в том, что ваш

муж бывал у меня». Жена сбивает ее с этой позиции, перенося все вни-

мание на вопрос об «обирании».

(1а) «— Если я сегодня внесу девятьсот рублей, то его оставят в

покое. Только девятьсот рублей! — Какие девятьсот рублей? — тихо

спросила Паша. — Я... я не знаю... Я не брала... — Я не прошу у вас

девятисот рублей — - Возвратите мне только те вещи, которые дарил

вам мой муж! — Сударыня, они никаких вещей мне не дарили1 —

взвизгнула Паша, начиная понимать».

Перед нами опять статус установления, «имел ли место поступок»

(в данном случае — обирание). Паша говорит «нет». Жена сбивает ее с

этой позиции следующим образом:

(2а)

« —

Я была возмущена и наговорила вам много неприятного,

но я извиняюсь — если вы способны на сострадание, то войдите в мое

положение! Умоляю вас, отдайте мне вещи! — Гм... — сказала Паша и

пожала плечами. — Я бы с удовольствием, но, накажи меня бог, они

ничего мне не давали — Впрочем, правда ваша, — смутилась певица, —

они как-то привезли мне две штучки. — Паша выдвинула один из

туалетных ящичков и достала оттуда дутый золотой браслет и жид-

кое колечко с рубином».

Перед нами опять отступление к статусу определения — «в чем

состоял поступок» (обирание). Эмоциональный толчок к этому отступле-

нию — перемена тона дамы: «...я извиняюсь -- войдите в мое положе-

ние». На вопрос, «в чем состоял поступок», хористка отвечает: «в пус-

тяках»— и предъявляет эти пустяки. Но теперь уже дама сама перево-

дит борьбу на третью линию Пашиной обороны:

(3) «— Что же вы мне даете? — Я не милостыни прошу, а того, что

принадлежит не вам... что вы --- выжали из моего мужа... этого сла-

бого,

несчастного человека — Вы же ведь разорили и погубили мужа,

спасите его — Я плачу ... унижаюсь... Извольте, я на колени стану!

Извольте!» — «Хорошо, я отдам вам вещи, — засуетилась Паша, ути-

рая глаза. — Только они не Николая Петровичевы — я от вашего

мужа никакой пользы не имела — А больше у меня ничего не оста-

лось...

Хоть обыщите!»

Перед нами третья линия обороны, «статус оценки» (qualitatis), ре-

шается вопрос, «каков же был поступок» (quale sit). До сих пор с утверж-

дениями (отрицаниями) по каждому статусу выступала Паша — теперь

это делает барыня. Ее утверждение: «Сколько бы вы ни взяли от моего

мужа — это вы разорили его». На это утверждение хористка уже не

находит, что отвечать, признает себя виновной и сама себя обирает в

пользу дамы. Эмоциональный толчок к этому признанию своего пора-

жения — готовность дамы встать на колени, чтобы возвысить себя и

унизить хористку. Разбирательство заканчивается победой дамы.

(4) Четвертая линия обороны, статус отвода (translationis), остается

неиспользованной. Между тем ничего не было легче, как обратиться к

нему. Хористка могла сказать: «Да, я принимала вашего мужа и брала

у него подарки; но разорила ли я его этим, — не вам судить, а ему».

После этого она могла вызвать мужа из соседней комнаты и обратиться

к нему с вопросами: «Какие вы мне вещи приносили? — Когда, позволь-

те вас спросить? — » и т. д.

Как известно, кончается рассказ совсем иначе. Хористка действи-

тельно обращается к Колпакову, но не раньше чем дама «завернула

вещи в платочек и, не сказав ни слова, — вышла». А реакция Колпако-

ва оказывается совсем непредвиденной. Из всего содержания разгово-

ра,

который он слышал, он воспринял не логические этапы обсуждения

близко касающегося его вопроса, а эмоциональные перемычки между

ними — те слова и поступки дамы, которыми она оттесняла хористку

от одной линии обороны к другой. Для читателя вспомогательная роль

и внутренняя фальшь этих эмоциональных моментов очевидны

(« —

которая выражается благородно, как в театре», «— Убить эту мерзав-

ку или на колени стать перед ней, что ли?»). Колпаков же принимает их

всерьез (или делает вид, что принимает) и даже не слышит Пашиных

вопросов по существу: «Боже мой, она, порядочная, гордая, чистая... даже

на колени хотела стать перед... перед этой девкой!..» и т. д. Вспомога-

тельные и главные моменты сюжета меняются местами, рассказ выво-

рачивается наизнанку, истории конец.

Если бы «Хористку» читал античный человек, он непременно ощу-

тил бы за чеховской концовкой возможность той «естественной» кон-

цовки, к которой его вело движение от первого ко второму, третьему и —

гипотетически — четвертому статусу; и это ощущение фона только уси-

лило бы для него художественный эффект чеховской концовки, в кото-

рой искусственнейшее movere одерживает верх над логическим docere.

S. Статья была написана для издания полного русского перевода

Квинтилиана, предпринятого античным сектором Института ми-

ровой литературы в Москве. Отсюда — непрерывные ссылки именно

на Квинтилиана. Сочинение Квинтилиана очень подробно, и неподго-

товленному читателю легко в нем запутаться, а удовлетворитель-

ных изложений риторики — даже самой необходимой ее части, стили-

стической, — на русском языке не было. Рассказ же Чехова «Хорист-

ка» попался под руку при этой работе совершенно случайно. Издание

так и не было доведено до конца. О судьбе античной риторики

в средние века — следующая статья; судьбой античной риторики в

новое время (XVI—XVIII вв.), очень важной для русской поэзии, мне

так и не пришлось заняться.

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЛАТИНСКИЕ ПОЭТИКИ

В СИСТЕМЕ СРЕДНЕВЕКОВОЙ ГРАММАТИКИ

И РИТОРИКИ

От античности к средневековью: пути грамматики и риторики.

Проповедь и ее формализация. Письмо и его схематизация. Поэти-

ка в системе грамматики. Матвей Вандомский, Гальфред Вйнсальв-

ский,

Иоанн Гарландский. Три плана трех учебников. Диспозиция

и теория начинания. Инвенция и теория распространения. Элоку-

ция и теория стилистических фигур. Частные замечания и теория

жанров. Ритмика и метрика. Поэтика и грамматика как школьная

наука: положение учителя

Когда литературоведы в кратких очерках набрасывают путь раз-

вития науки поэтики в Европе с древнейших времен до наших дней, он

обычно имеет такой вид. В древней Греции образец подлинно философ-

ского подхода к проблеме показал Аристотель в своей «Поэтике»; в

более практичном и деловитом Риме вместо этого явился норматив-

ный подход у Горация в его «Науке поэзии»; именно такой подход оказал-

ся понятнее и ближе теоретикам Возрождения и классицизма, строив-

шим свое искусство по античным образцам, отсюда явилась «Наука

поэзии» Буало; а потом, в борьбе с этой нормативностью, стал формиро-

ваться настоящий научный, исследовательский подход к проблемам

поэтики.

В этой схеме сразу бросается в глаза пробел — полное молчание о

средневековье. Это объяснимо: средневековье не пользовалось внима-

нием и уважением гуманитариев XIX в., вклад его в европейскую куль-

туру стал заново оцениваться лишь в последние сто лет, и переоценка

эта до популярных очерков еще не дошла. Но это и досадно: дело в том,

что именно средневековью принадлежит создание того типа поэтики,

который имел потом такую большую судьбу, — нормативной поэтики.

Приписывать создание нормативной поэтики античности в лице

Горация неверно. Оба произведения, по которым современный чита-

тель составляет представление об античной поэтике, — «Поэтика» Ари-

стотеля и «Поэтика» («Наука поэзии») Горация — замечательны имен-

но тем, что на античную науку о поэзии они влияния почти не имели.

Античная поэтика формировалась независимо от них. Местом этого

формирования были грамматические школы, решающим этапом —

александрийская филология III—I вв. до н. э., а результатом — сочине-

ния,

характерным образом озаглавленные не «Поэтика», а «О поэтах»

(например, у Варрона) или «О стихах» (например, у Филодема) и до нас

почти не дошедшие. Их систему понятий мы восстанавливаем по крат

ким формулировкам, рассеянным у позднеантичных грамматиков и ком-

ментаторов

. Она достаточно стройна.

Прежде всего, поэтика, как искусство «подражания» действитель

ности, четко отделяется от риторики, как искусства «убеждения». Да

лее,

различение «чему подражать» и «как подражать» приводит к раз-

личению понятий содержания и формы (poiesis и poiema; впрочем, эти

многозначные слова противопоставлялись также как «поэтическое твор-

чество — поэтическое произведение» и как «большое произведение —

малое произведение или отрывок»). Содержание определялось как «под-

ражание событиям истинным или вымышленным»; в

соответствии с

этим в материале различались «история» (о действительных событиях,

как в исторической поэме), «миф» (по традиционным сказаниям, как в

эпосе и трагедии) и «вымысел» (оригинальные сюжеты * как в коме-

дии): historia, mythos=fabula, plasma-argumentum.

Способы подачи содержа-

ния были «чисто-подражательный» (трагедия, комедия) и «смешанный»

(эпос и лирика; иногда упоминались и позднейшие жанры — сатира и

буколика); «чисто-повествовательным» считался разве что дидактиче-

ский эпос. Форма определялась как «речь, заключенная в размер». Изу-

чение «речи» обычно отходило в ведение риторики с ее учением об

«отборе слов», «сочетании слов» и «украшениях слов» (тропах и фигу

pax)

и об их организации в систему трех стилей. Изучение «размеров»

составляло особую отрасль поэтики, метрику, по которой писались от-

дельные трактаты. Конечная цель поэзии определялась как «услаж-

д;ать» (эпикурейцы), «поучать» (стоики), «услаждать и поучать» (школь-

ная эклектика); соответственно в поэзии ценились «фантазия» и «зна-

ние» действительности, а в поэте «дарование» и «наука». Все это лишь

очень косвенно восходит к тому, о чем писал Аристотель, и лишь фраг-

ментарно совпадает с тем, о чем писал Гораций.

Из этого краткого обзора видно: основные понятия античной поэ-

тики были прежде всего средствами описания готовых поэтических про-

изведений, а не инструкциями по созданию новых, — это была описа-

тельная поэтика, а не нормативная. Конечно, система оценок «хорошо—

плохо» была в античном сознании очень отчетлива (как и в современ-

ном),

но от этого до оформления нормативной поэтики было еще далеко.

Схематизируя, можно представить себе на этом пути три ступени: 4 эта

строчка хороша», — говорит критика; «подражайте ей», — говорит уче-

ние о подражании; «подражайте по таким-то и таким-то признакам», —

говорит нормативная поэтика

. Античная грамматика ограничивалась

суждениями первого и второго типа, античная риторика — второго и

третьего типа. Теория красноречия строилась нормативно, теория поэ-

зии — нет. Причиной этого были условия сосуществования граммати-

ки и риторики в античном образовании и, шире, в античной культуре

Риторика была школой активного владения словом, грамматика —

школой пассивного владения словом; этим и определялся рубеж меж-

ду двумя науками. Целью риторики было тройное умение «убедить»,

«усладить» и «увлечь» слушателя. Целью грамматики было более скром-

ное умение «правильно писать и говорить», а также «толковать поэтов»

(Наес igitur professio... in dims partes dividatur, recte loquendi scientiam et poetarum

enarrationem, — Quint., I, 4, 2). Это последнее отчасти неожиданное допол-

нение имело свой смысл: «правильности речи» нельзя было научиться

только правилами, нужны были и примеры, примерами были тексты

классиков, а тексты эти, чтобы подражать им, нужно было прежде уметь

понимать, т. е. «толковать» их. Конечно, не все обходилось гладко: между

грамматикой и риторикой обнаруживались и спорные области обоюд-

ных притязаний. По части теории это было учение о тропах и фигурах:

грамматики вторгались в недч>, когда вслед за морфологией и синтакси-

сом включали в свою программу и стилистику, без которой нельзя было

«толковать поэтов», а риторы вторгались в него, когда говорили об «ук-

рашении слога» и возвышении стиля. Грамматик Донат (IV в.) предло-

жил довольно разумное размежевание, по которому «фигуры слова»

отходили к грамматике, а «фигуры мысли» — к риторике, но общепри-

нятым оно не стало. По части же практики спорными были начальные

словесные упражнения, прогимнасмы — пересказы и простейшие сочи-

нения (басня, повествование, хрия, сентенция, общее место и т. д., вплоть

до контроверсий и свазорий — настоящих речей по вымышленным

казусам): грамматикам они были нужны для закрепления навыков

правильности речи (собственно, само слово enarratio буквально и зна-

чит «пересказ»), риторам — для выработки первых привычек к соб-

ственному сочинению. Попытки разграничить двенадцать прогимнасм,

отдав простейшие из них грамматикам, а сложнейшие риторам, дела-

лись неоднократно (Квинтилиан, I, 9; II, 4), но к общепризнанной догово-

ренности не привели.

Риторическая школа, готовя к активному владению словом, учила

правилам, а подражание было в ней лишь вспомогательным средством:

гибкие правила позволяли будущему оратору легче приспосабливаться

к меняющейся обстановке, а прямое подражание, скажем, речи Цицеро-

на в эпоху поздней империи выглядело бы нелепо. Грамматическая

школа, готовя к пассивному владению словом, наоборот, учила прежде

всего подражанию, внушало привычку к правильности, но правил для

сочинения произведений, подобных тем, которые читались на уроках,

она не давала. «Пересказ поэтов» занимал в грамматической школе

огромное место, но сочинение собственных стихов — никакого. Конеч-

но,

можно полагать, что попытки отдельных учеников сочинить само-

дельную эпиграмму, стихотворное описание или элегический монолог

всячески приветствовались, — многие стихотворения, например, «Ла-

тинской антологии» VI в. производят неотразимое впечатление, будто

они были сочинены именно так, на школьной скамье; но вводить такие

стихотворные упражнения в обязательную программу античность ни-

когда не пыталась, она слишком хорошо помнила, что «ораторами ста-

новятся, но поэтами — рождаются». А раз не было школьной необходимо-

сти в сочинении,.стихов — значит, не было необходимости и в школьных

правилах для сочинения стихов: т. е. не было и нормативной поэтики.

Единственное исключение из этой картины только подтверждает

правило: это «Поэтика» Горация. Заглавие это (впервые — у Квинти-

лиана) Горацию не принадлежит; это произведение — одно (самое боль-

шое) из многих горациевских стихотворных посланий; и особенностя-

ми этого жанра объясняются дидактические интонации «Поэтики».

Послания Горация все строятся как обращение к конкретному лицу, с

откликом на его интересы; в большинстве других посланий эти откли-

ки представляют собой советы (себе и адресату), как жить, — в данном

послании это советы, как писать. Адресаты Горация здесь — Л. Каль-

пурний Пизон, консул 15 г. до н. э., и его сыновья; в чем состояли их

литературные интересы, мы можем только догадываться, но прямота и

догматичность горациевских литературных предписаний естественна

здесь именно оттого, что Гораций дает их только от своего лица и только

для своих адресатов, а не выступает глашатаем безличной поэтической

системы.

Таково было соотношение грамматики и риторики в античности.

С переходом латинской Европы к средним векам картина резко изме-

нилась, и перемены эти были важны для развития поэтики.

Грамматика усилила свои позиции, внимание к ней возросло. Пе-

реход от язычества к христианству не поколебал ее положения: хри-

стианство было религией, опирающейся на Священное писание, чтение

Писания было обязательно для каждого духовного лица, для этого нуж-

на была грамотность, а для грамотности было нужно изучение грамма-

тики.

Были, конечно, громкие заявления о том, что слово Божие не счи-

тается с грамматической правильностью (Григорий Великий, Петр Да-

миани), были попытки урезать или заменить программу «толкования

поэтов», которые все были язычники, но серьезных последствий это не

имело. Почет грамматике был велик, она чтилась как фундамент всех

семи благородных наук («грамматика приготовляет ум к пониманию все-

го,

чему можно научить в словах», — Иоанн Сольсберийский, «Металогик»,

I, 21), Исидор Севильский в своем обзоре семи наук уделяет грамматике

почти столько же места, сколько шести другим вместе взятым.

Но главное было даже не это. Для античной школы изучение ла-

тинской грамматики было изучением родного языка, здесь многое мож-

но было оставлять без внимания как самоподразумеваемое. Для средне-

вековой монастырской или соборной школы изучение латинской грам-

матики было изучением чужого языка, и это требовало гораздо боль-

ших методических усилий. Если для античных школяров-граммати-

стов практические упражнения вроде пересказов басен и прочего были

роскошью, то для средневековых они стали необходимостью: только на

них осваивалось активное владение латинским языком. Подробности

этих педагогических реформ ускользают от нас, но одно представляется

несомненным: именно в это время в школьную программу входит (пусть

не повсюду) обязательное сочинение стихов. Одним из самых трудных

пунктов при изучении латинского языка было запоминание долгот и

краткостей гласных, а одним из самых надежных пособий для этого —

заучивание, а тем более сочинение стихов, где эти долготы и краткости

подчеркивались метром. В конце IX в. аббат Соломон Санкт-Галлен-

ский,

ученый и покровитель наук, требовал от своих монастырских шко-

ляров, чтобы младшие обращались к нему не иначе, как в латинской

прозе, средние — в «ритмических» стихах, составлявшихся на слух, а

старшие — в «метрических» стихах, составлявшихся по учебникам.

Пусть это было редкой гуманитарной причудой, но это значит, что почва

для нее уже существовала. В школьный обиход вошло не только чтение,

но и сочинение стихов; следовало ожидать, что школа предпримет для

него привычную выработку нормативных правил.

Если грамматика укрепила свои позиции в гуманитарной культу-

ре,

то риторика, наоборот, свои утратила. Красноречие было главной фор-

мой выражения общественной жизни в античности и перестало ею быть

в средние века. Ни для политических, ни для судебных речей античного

размаха в средневековом быту не было места. А главное, опять-таки,

было в том, что латинский язык стал чужим для средневековой публи-

ки,

даже высокопоставленной. Им владели только духовные лица; мно-

гие из них и были бы способны по всем правилам произнести латин-

ский панегирик кЬролю или князю, но ни король, ни князь с их немец-

ким или французским языком их бы не поняли: красноречие лиши-

лось публики. Школьное изучение риторики со всеми ее правилами

«нахождения», «расположения» и «изложения», конечно, продолжалось,

цицероновский учебник «О нахождении» и псевдоцицероновский «Ри-

торика к Гереннию» были в числе самых читаемых школьных пособий

(под заглавиями «Старая риторика» и «Новая риторика»). Но стоять в

центре словесных наук риторика уже не могла. Она как бы идет на

службу к другим наукам. С одной стороны, это была диалектика (т. е.

логика): «Риторика соответствует диалектике», — начиналась когда-то

еще «Риторика» Аристотеля, но для позднейшей античности в этом

соответствии ведущей была риторика, а для средневековья — логика:

риторическая «Топика» Цицерона изучалась как вспомогательный ма-

териал при логической «Топике» Аристотеля. С другой стороны, это

было право: новому феодальному быту нужно было выработать форму-

лировки для несчетного количества деловых ситуаций, в которые всту-

пали люди, пышного стиля для этого не требовалось, но обстоятельность