поколеньи, читателя найду в потомстве я». Это известное стихотворение
Баратынского недаром один из наших современников-поэтов сравнил с бутылкой,
брошенной в море и много лет спустя найденной в прибрежном песке случайным
скитальцем. Изучая поэтов, мы редко учитываем этих воображаемых собеседников; а
между тем именно они помогли бы нам часто в наших усилиях понять и приемы
творчества, и всю поэтику поэта; в каждом художественном произведении, как не раз
отмечалось, скрыт более или менее искусно императив; всякая речь всегда имеет в
виду воздействие. Для него, для этого собеседника, поэт расточает все обольщения
своего искусства: его пытается заинтересовать, убедить или переубедить, привлечь на
свою сторону – одним словом, делает все, чтобы из ощущаемой вокруг пустоты
вызвать симпатизирующий дух. … Очень часто читателем, интересующим поэта,
является фантастическое лицо, созданное, конечно, из элементов личных и элементов
окружающей среды, но все-таки созданное, а не присутствующее в этой среде реально.
… «Ты» Бальмонта никогда не находит адресата… Отсюда и слабая действенность его
стихов, мимолетность получаемых от них впечатлений. У других поэтов мы бы
отметили, напротив, страх перед конкретным собеседником, перед его судом и
оценкой, и это явление довольно типичное. Оно бросается, например, в глаза при
простом чтении Некрасова. Трудно найти другого поэта, так неуверенного в своей
поэзии, так старающегося все время доказать кому-то, что он, писатель, действует
правильно, что если он не делает большего, то по причинам весьма уважительным и
т.д. Выбившись поздно и с трудом на видное место в литературном мире, Некрасов в
своей личной лирике долгое время не решается говорить открыто, выступает под
маской, более или менее неискусно пытаясь обмануть воображаемого собеседника.
Отсюда первоначальные заглавия отдельных пьес: 1846 г. – «В неведомой глуши»,
«Подражание Лермонтову», «Родина», «Я за то глубоко презираю себя» и другие
имеют заголовок «из Ларры», другие стихи выдаются за переводи и подражания из
Гейне, даже Шенье и др. Лермонтов, Ларра, Гейне, Шенье, Решетилов, Валентинов –
все это маски, надеваемые Некрасовым страха ради перед собеседником, почему-то
заставляющим его трепетать. Кто он? Для Некрасова в 40–50-е годы – это некое
собирательное лицо, с отдельными чертами Тургенева, Боткина, Дружинина,
Анненкова – идеалист, эстет и сибарит; при всем желании быть самостоятельным
Некрасов его боится, и этот страх вызывает бесконечные оговорки насчет того, что
борьба мешает быть поэтом, что он сам признает отсутствие творческого начала в
своих стихах, самобичевания, самооправдания, не оставляемые в сущности
Некрасовым до конца его деятельности. Но с 50-х и 60-х годов рядом с этим
собеседником в воображении Некрасова начинает вырисовываться другой, уже
воплощенный однажды в фигуре гражданина в известном стихотворении; это тоже
строгий критик, но в то же время учитель, указующий путь; опять образ, сотканный из
реальных элементов – из образов Чернышевского, Добролюбова, революционно
молодежи 60-х годов, Тиртеем которой Некрасову хотелось быть во что бы то ни
стало. А за этими двумя собеседниками встает грандиозная фигура третьего,