Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

— Вот, скажем, я, — любил повторять Чейз, — я начал продавцом

в обувной лавке и примерял ботинки дамам. А теперь меня прини-

мают короли!

В известном смысле Чейза и его учеников можно охарактеризовать

словами поэта Дешартра, рассказывающего в одном из романов Ана-

толя Франса о флорентийских мастерах: «Счастливые это были дни:

никто тогда и не помышлял о той оригинальности, которой мы так

страстно добиваемся. Ученик был счастлив следовать примеру учи-

теля. Стать похожим на него было его единственным желанием, и

лишь невольно он создавал что-нибудь непохожее на других. Люди

работали не ради славы, а для того, чтобы заработать свой хлеб».

Чейз был реалистом. Случай, о котором я сейчас расскажу, — на-

глядный пример того, насколько он не терпел отступлений от реа-

лизма и погони за внешними эффектами.

Во время одного из обсуждений, когда экран повернули, перед

мэтром оказалась серия картин. Это была унылая мазня, по-види-

мому лишенная всякого смысла, ибо, если последний и был, то его

совершенно скрывала черная краска, заполнявшая картины. Мэтр

долго смотрел на эти полотна, потом спросил, кто их писал.

— Я, м-р Чейз, — бодро ответила девушка, которую мы видели в

студии впервые.

Чейз снова долго и добросовестно всматривался в картины, и все

же был вынужден признать, что не понимает их.

— Ах, м-р Чейз. Я изобразила то, что чувствовала, — сказала ху-

дожница.

Чейз снял пенсне и посмотрел на нее.

— Мадам, — сказал он совершенно серьезно, — когда в следующий

раз вы почувствуете нечто подобное, не пишите картин.

Шиннекокский «поселок художников» появился на свет как сви-

детельство популярности Чейза-наставника, преданности его друзей

и награда за его труды. Поселок был спроектирован в основных своих

частях известным архитектором Гроувнором Эттербери и его помощ-

ницей Катрин Бадд. Архитектурным центром его была просторная

студия. На единственной улице стояло десятка два домиков, в самом

большом из них находился интернат для студентов, в двух-трех

остальных — квартиры для семей. Почти все домики принадлежали

людям, которых можно назвать «друзьями искусства». В их числе

были моя матушка и тетка.

Впервые я провел лето в Шиннекоке, вероятно, в десятилетнем воз-

расте, но последующие годы, когда я жил здесь уже будучи студен-

том, почти изгладили это первое лето из моей памяти. Помню, что я

ездил здесь на велосипеде по длинным песчаным дорогам, которые

вели на пляж в Пеконик-бэй; помню, как сильно приходилось жать

на педали, чтобы провести непослушную машину по глубокому сы-

пучему песку, как утомительно было тащить ее по длинной дороге

— 91 —

на вершину холма. Помню, как однажды колеса вдруг стали вер-

теться очень туго и попавшиеся на пути рабочие крикнули мне, что

не в порядке передача. Я не расслышал и подумал, что они смеются

надо мной и кричат: «Где тебе, дачник!» Презрительно вздернув нос,

я с трудом продолжал гнать вперед тяжелую машину. Помню еще,

как я болел малярией (в то время это случалось и в долине реки

Гудзон). Перед приближением очередного приступа, почувствовав

озноб, я бежал в дом, бросался на кровать и, тепло укрытый, трясся

и дрожал. Хорошо помню, какой ужасный пот прошибал меня после

приступа. Хинин был главным блюдом в моем меню. А через год-два

малярия как-то прошла сама собой.

Лишь когда мне исполнилось шестнадцать лет и я готовился по-

святить себя искусству, наша семья вновь поселилась в коттедже в

Шиннекоке. До этого и впоследствии он служил для нас только

источником дохода. На второй год обучения в художественной школе

я, как большинство моих товарищей, жил и питался неподалеку от

студии в фермерской семье. Хозяйка м-с Хэрлоу была высока ростом,

помнится, не менее шести футов. Широкая в кости, почти по-мужски

резкая, она демонстрировала свою богобоязненность всеми возмож-

ными способами — и выражением лица, и манерой держаться, и го-

лосом, и, наконец, всем своим действительно на редкость благочести-

вым видом. Шесть дней в неделю она готовила нам горячую пищу.

На седьмой — в воскресенье — мы ели всухомятку.

В доме м-с Хэрлоу жил маленький человечек, милый и кроткий,

голубоглазый, с седыми волосами и шкиперской бородкой. Это был

всего лишь муж хозяйки, капитан Хэрлоу. Невозможно было себе

представить, что когда-то этот человек командовал китобойными су-

дами, бороздившими воды морей и океанов. В способности подчинять

себе окружающих, очевидно, и таится сила добродетели!

Чулан, где обычно хранилось зерно, переоборудовали в комнату, в

ней я и поселился. В то время моя собственная энергия как бы сжи-

гала меня. Я чувствовал некую слабость и недомогание. Один из моих

товарищей-студентов был врачом, он посоветовал мне ежедневно вы-

пивать до завтрака по три сырых яйца. И вот однажды утром, про-

ходя через кухню, я попросил дать мне яйца, тут же разбил их в ста-

кан и, следуя указаниям врача, выпил. Пока все шло хорошо.

Но, однако, на следующее утро м-с Хэрлоу встретила меня в дверях

кухни и, подбоченясь, голосом, полным сдерживаемого негодования,

сказала:

— М-р Кент, в моем доме яйца подаются на стол в вареном виде.

Если вы захотите еще всяких там сырых яиц, вам придется пить их

у себя в чулане.

Я захотел-таки сырых яиц, но можете быть уверены, что пил их

там, где она указала.

Бедный, милый, добрый, кроткий капитан Хэрлоу!

— 92 —

А теперь, когда я рассказал, как добродетельна была м-с Хэрлоу,

как мил капитан Хэрлоу, пришло время упомянуть о том, какие ми-

лые люди были мы, постояльцы, пять или шесть студентов — юношей

и девушек.

В уборной всегда лежала кипа старых газет; все они постепенно

использовались по прямому назначению, но одна неизменно остава-

лась нетронутой. В ней была напечатана страшная история о каком-

то ужасном убийстве, читавшаяся с захватывающим интересом. Мы

знали ее почти наизусть.

Однажды после ужина все собрались в гостиной м-с Хэрлоу и бе-

седовали о том о сем; кто-то из наших умников рассказал со всеми

трагическими подробностями историю одного ужасного убийства, ко-

торую будто бы от кого-то слышал. И никто из нас не переглянулся,

никто не засмеялся и не подмигнул. Никто больше не упомянул об

этом. Да, мы были в те дни хорошими людьми. Иногда — излишне

хорошими.

Поступившая в нашу школу молодая соломенная вдовушка, как

хмель пиво, взбудоражила нашу студенческую компанию, до того

чересчур серьезную и в работе и в образе жизни. Живая, хорошень-

кая толстушка с яркими глазами, она со всей присущей ей энергией

и веселостью принялась за устройство разнообразных развлечений.

Танцы и маскарады, шарады, складчины и спектакли — все это за-

тевала она и во всем была непременной участницей. Успех у нее был

неимоверный.

«Секрет уменья развлекать состоит в том, — говорила она мне, —

чтобы не бояться выставить себя в смешном виде». Она не боялась

этого и тем доказала правильность своей теории.

Однажды, накануне особенно большого фестиваля, в устройстве

которого должна была принять участие целая группа наиболее общи-

тельных молодых студентов, в том числе и я, самый молодой, случи-

лось нечто столь потрясающе дурное, свидетельствующее о такой

бездне падения, что об этом нельзя было даже говорить в присутствии

юнца моего возраста. Но зато об этом шептались повсюду, и в резуль-

тате многие отказались участвовать в фестивале, покинули на тот

вечер поселок, чтобы не встречаться со «вдовушкой». Все были уве-

рены, что я поступлю так же. Но они ошиблись: я этого не сделал.

Впервые я противопоставил себя тогда общественному мнению. Я и

мои товарищи встали на сторону «вдовушки», и фестиваль прошел

очень удачно. Наша поддержка значила очень много для этой милой

женщины. Через несколько лет она купила у меня картину. Это была

первая проданная мной работа.

Но, боже правый, что же совершила «вдовушка»? Видите ли, как я

уже говорил, в нашей школе собрались милые люди, в большинстве

своем из семей, достаточно зажиточных и достаточно ценивших ис-

кусство, чтобы не послать своих детей изучать его. События эти

— 93

—

относятся к концу викторианской эпохи, когда в обществе еще царили

викторианские нравы, в особенности если дело касалось воспитания

молодежи. Да, я повторяю в третий и последний раз, мы были хоро-

шие люди, а наша маленькая «вдовушка», быть может, от одиноче-

ства или от бьющей через край жизненной силы стала заигрывать с

одним из нас. Давайте же опустим на этом занавес.

В Шиннекоке никогда не было студента, работавшего более увле-

ченно и с большей энергией, чем я. Каждый день утром, а потом еще

раз пополудни я отправлялся на этюды и устанавливал свой моль-

берт где-нибудь в поле, в роще или на дворе фермы. Я писал целые

дни напролет. Я любил работать под открытым небом и был убежден

тогда — это убеждение становилось с годами все более глубоким, —

что природа превосходит любое искусство. Мои студенческие опыты

были продиктованы благоговением перед природой. Это же благого-

вение одухотворяло мою работу. Меня воодушевляло одобрение Чей-

за — время от времени он хвалил мои картины на просмотрах. А его

критические замечания, редко касавшиеся искусства, а чаще, скорее,

самой природы, помогали мне в моем стремлении добиться жизнен-

ной достоверности. «Передний план у вас слаб. В жизни так не бы-

вает. Это не твердая земля и трава, по которым можно ступать».

«Этот предмет в центре «болтается». Он не стоит на своем месте. Где

воздушная среда, которая окутывает природу?» «Что это за дерево?

Могут ли тут летать и вить гнезда птицы? Нет, они свернут себе

шею!»

На второй год из многообещающего новичка, каким я был в первое

лето, я превратился в одного из тех «старших», более опытных сту-

дентов, чьи работы, выставлявшиеся теперь уже в заключение про-

смотра, часто удостаивались похвалы Чейза и служили образцом для

новеньких. В этом году я получил и премию — картину, написанную

в нашем присутствии самим учителем. В моем произведении, удо-

стоенном почетного приза, был запечатлен весьма мрачный пей-

заж — кладбище. Картина мэтра, которую я получил в награду, изо-

бражала уборную.

В то лето я завоевал право на стипендию в Нью-Йоркской школе

искусств.

О, ЧТО СВЯЗЫВАЕТСЯ С ПОНЯТИ-

ем школы в общепринятом смысле, то есть учебным заведением, в

котором обучают всем предметам, необходимым для работы в избран-

ной профессии, почти не относилось к Нью-Йоркской школе искусств.

Школа была основана в коммерческих целях бывшим художником

Дугласом Д. Конна, и преподаватели приглашались дирекцией из

числа художников, уже завоевавших известность и хорошую репута-

цию и способных поэтому служить наилучшей приманкой для при-

влечения новых учеников. Главным из трех преподавателей школы

был Уильям М. Чейз. За ним, по степени известности, шли два более

молодых художника — Роберт Генри, недавно вернувшийся из поезд-

ки за границу, где он пользовался большим успехом, и еще более

молодой Кеннет Хейс Миллер. Я поступил на вечернее отделение.

Здесь преподавал Генри.

Генри как учитель, Генри как бунтарь, возглавлявший движение

против бесплодного академизма, Генри как художник, оказавший

вдохновляющее влияние на развитие американского искусства, пред-

ставлял собой, быть может, самую значительную фигуру в истории

нашей культуры. Внешне он производил большое впечатление, хотя

все в нем, за исключением высокой худощавой фигуры, было и не-

красиво и необычно. Небольшая голова, чрезмерно широкие мясистые

скулы, маленький плоский нос и узкие глаза, заострявшийся кни-

зу овал желтоватого лица придавали его облику отчетливо евразий-

ский характер, и, будто в подтверждение этого, на коже проступали

следы оспы.

Я назвал Чейза замечательной личностью, и это безусловно спра-

ведливо. Но этот маленький человечек, снедаемый наполеоновским

честолюбием, был замечателен тем, что, желая заставить забыть свой

малый рост, создал для себя некий новый образ, выучил свою роль

наизусть, стал одеваться и вести себя в соответствии с ней и так

вжился в нее, что между настоящим и выдуманным Чейзом стерлись

всякие грани. Таким он и стал, художник, который, случалось, обе-

дал с королями.

— 95 —

XIV ГЕНРИ

Генри был тоже замечательной личностью, но совсем в другом

смысле. От него словно бы исходило сердечное тепло, веяло мыслью,

его окружал ореол душевной цельности.

Критикуя наши работы, Генри не стремился устраивать из этого

представление, как любил делать Чейз. Его замечания всегда были

серьезными, порой взволнованными; он обращал их, как правило, к

кому-нибудь конкретно, разбирая работу того или иного студента. Он

разговаривал и с теми, кто оказывался поблизости или подошел

послушать учителя. Все это носило характер спокойной беседы. Генри

принадлежал народу в самом глубоком и истинном значении этого

слова. Смыслом его жизни было служение человечеству. Бедность,

которая для Чейза была лишь отправной точкой в его полете к славе,

к богатству, навсегда наложила свою печать на духовный облик

Генри. Он был демократичен не в результате философских выкладок

разума, а естественно, по велению сердца. Он считал своими сооте-

чественниками всех людей на земле и был убежден, что выражению

их радостей и печалей, их надежд и огорчений, воссозданию образа

мира, в котором они живут, во всей его материальной и эмоциональ-

ной цельности и должно служить искусство. Искусство для него было

средством передавать мысли и чувства, а не уменьем писать картины.

Оно предполагало единство художника со всем человечеством. Но раз

это так, то что же может сделать искусство более впечатляющим, бо-

лее достоверным, чем наше стремление вложить в него личное чув-

ство, предельно выразить свое «я»?

Для молодых художников той поры, привыкших к закоснелой си-

стеме стандартных представлений, свойственных бесплодному акаде-

мизму, такой взгляд на искусство был декларацией свободы, свободы,

влекущей за собой в то же время большую ответственность. Лишь

художники и психиатры последующих десятилетий нашли и стали

превозносить в искусстве некий чисто медицинский аспект и тем не-

избежно свели его к абсолютному абсурду «самовыражения».

Раскрыть в живописи человека — вот чего добивался Генри от

своих учеников, имея в виду скорее существо изображаемого, нежели

простую копию действительности. Отвергая работы великих мастеров

Возрождения, он разделял характерное для того периода пренебреже-

ние к «сюжетному искусству». Его интерес к изображению труда, ни-

щеты и запустения в качестве фона или даже темы картины объяс-

нялся лишь тем, что, с его точки зрения, в подобной обстановке в

людях наиболее глубоко раскрывается их человеческая сущность.

Характер — вот о чем заботился Генри: он стремился передать

вещность, теплоту, прелесть плоти, грацию движений и жестов, все

неуловимое обаяние и достоинство человека. Его меньше интересо-

вало воссоздание того, что мы видим глазами, чем того, что мы ощу-

щаем. И если отображение ощущений оказывалось в наших работах

беспорядочным и подчас хаотичным, как это обычно бывает при по-

— 96 —

пытке передать чувства, если даже приносились в жертву знание и

мастерство, то все это означало лишь неизбежные потери на пути к

более высокой, благородной цели.

Оглядываясь на студенческие годы, я пришел к выводу, что това-

рищи по учебе имеют такое же влияние на формирование человека,

как и сами занятия. Почти все мои коллеги по вечерней студии Генри

либо где-то служили, зарабатывая себе на хлеб, либо учились в днев-

ное время где-нибудь в другом месте, как я. Для них, как и для меня,

искусство было жизненной потребностью, ради которой они жертво-

вали досугом, отдыхом, а многие, кроме того, и деньгами, заработан-

ными тяжелым трудом. Характерной чертой Шиннекока — и самого

мэтра, и работ его учеников, и даже их самих — была поверхност-

ность. Чейз отличался хорошими манерами, мы по части манер тоже

были на высоте. В отличие от Шиннекока, в вечерней студии Генри

никто и не помышлял об этом; и хотя манеры у нас были отнюдь не

дурные, мы в работе и в быту вели себя так, как подсказывало нам

доброе сердце и здравый смысл.

Поступив в вечернюю студию, как только было принято решение

бросить архитектуру, я после летних каникул вернулся в колледж и

оставался там до середины учебного года. Уйдя из колледжа, я рас-

полагал целым днем для занятий искусством и, по-прежнему полу-

чая стипендию, перешел из вечерней студии Генри в его утренние

классы; по вечерам я стал заниматься у Миллера. В то время я на-

чал уже рисовать живые модели или, как мы говорили, «с натуры».

Чейз учил нас уменью смотреть, Генри — воспринимать натуру ду-

шой и сердцем, а Миллер настаивал, чтобы мы применяли в своей

работе разум. Полностью игнорируя эмоциональное начало, на кото-

рое обращал так много внимания Генри, презирая поверхностный

реализм и виртуозность Чейза, Миллер, бывший художником в го-

раздо более изысканном смысле слова, чем они оба, требовал, чтобы

мы пользовались свойствами цвета и композиции — линиями и мас-

сами — не как средством воспроизведения действительности, а видели

бы в них самостоятельную цель — источник эстетического наслажде-

ния. Если перевести это на язык литературы, то он добивался хоро-

шего звучания слов, гармонии и ритма в строке, независимо от ее

смысла или жизненной верности. Поздние картины Миллера, где

чисто формальные поиски приобрели чрезмерное значение, убеждают

нас в том, что он превратился в мистика. Тем не менее нельзя отри-

цать, что стиль — необходимое условие выражения идеи, и то обстоя-

тельство, что Миллер привил нам некоторые элементы стиля, было

для меня весьма полезно, хотя бы потому, что этой стороной дела

Генри пренебрегал.

Еще полезнее было для меня само общение с Генри. Я наблюдал,

как искренне и горячо относился Генри к искусству, а позже, когда

мы стали друзьями, я играл с ним в бейсбол. Мы оба не бросали этот

4 Рокуэлл Кент

— 97 —

спорт гораздо дольше, чем это позволяло положение, занимаемое

нами впоследствии в искусстве.

Свобода выражения своего «я», лежавшая в основе занятий в

классе Генри, в часы уроков была ограничена бумагой и холстом, ко-

торые нас полностью поглощали. Но до и после занятий и в переры-

вах ее ничто не ограничивало. Самая ветхость школьного здания

оправдывала тот ущерб, который мы ему наносили. Мы изрисовали

все стены, вымазали краской все деревянные части. Среди нас царил

удивительный дух дружбы и товарищества, и все казалось естествен-

ным: мы превращали студии в спортивные залы для гимнастических

упражнений или в аудитории для шутливых диспутов и состязаний

в ораторском искусстве. Появление каждого нового студента давало

нам предлог для непременной пирушки с пивом и сыром, причем

бремя расходов ложилось на новичка: мы торжественно его изве-

щали, что таковы условия поступления в наш класс. Из тех, кого счи-

тали достаточно богатыми, мы выкачивали уйму денег.

Но этим не ограничивались испытания, через которые должен был

пройти бедняга. У нас был один студент старше всех по возрасту.

Насколько я помню, его звали Тофт. Это был крупный, представи-

тельный парень, рядом с остальной студенческой братией он выгля-

дел необычайно важным. Мы тщательно скрывали Тофта до тех пор,

пока новичок вместе со всеми не брался за работу. Тогда, одетый в

пальто и шляпу, в класс входил Тофт. «Доброе утро, м-р Генри», —

приветствовали мы его; и пока наш староста Ги Дюбуа помогал мни-

мому мэтру снять пальто, весь класс притворно, а новичок всерьез

трудился с тем подчеркнутым усердием, которого требовало присут-

ствие учителя. Затем Тофт исполнял свой номер и делал это поистине

мастерски.

Оглядев класс, он, подражая во всем Генри, подходил к каждому

студенту по очереди и делал свои замечания по работам. Некоторые

из них он признавал сносными, другие — неудовлетворительными; и

вот, наконец, он подходил к новичку. Долго, как бы в восхищении,

он глядел на беспомощную мазню бедняги, потом спрашивал:

— Вы давно занимаетесь?

— Нет, что вы, — не веря своим ушам, лепетала жертва. — Я се-

годня здесь в первый раз.

— Как?! — восклицал Тофт. — Это невероятно. Студенты, все по-

дойдите сюда!

Мы живо выполняли приказ, и Тофт втолковывал бедняге-новичку,

что тот — величайший самородок, гений своего времени, равный Рем-

брандту, Микеланджело и Рубенсу, вместе взятым.

— Поздравляю! Замечательно! — говорил в заключение Тофт и

шел к следующему ученику, скажем, к Хопперу, Джону Сардженту

нашего класса, который к этому времени обычно уже заканчивал

свой бесспорно блестящий рисунок. Бросив взгляд на работу Хоп-

— 98 —

пера, Генри-Тофт приходил в ярость. Он бранил Хоппера, поносил

его рисунок и протягивал руку, чтобы схватить и разорвать его. То-

гда Хоппер, как бы защищая рисунок, ударял Тофта, и весь класс,

разделившись на две воюющие партии, превращался в бедлам.

Кто же бросался в защиту маэстро? Кто принимал на себя всю

тяжесть ударов разгневанного Хоппера? Кто вел себя героически?

Нетрудно догадаться.

Шутка эта всегда удавалась.

Духу богатой 57-й улицы гораздо больше, чем наша школа, соот-

ветствовало родственное нам — если только оно согласно признать

это родство — учреждение: Лига студентов-художников, расположив-

шаяся в импозантном каменном здании рядом с Национальной ака-

демией изобразительных искусств, всего лишь примерно в квартале

от нас. Лига обладала всем, чего не хватало нам: солидным помеще-

нием, просторными классами, элегантным стилем. Зато у них не

было, на наш взгляд, даже признака талантливости. Вдохновенному

педагогическому мастерству Генри они могли противопоставить лишь

сухого, как наждачная бумага, Бриджмена, который персонифици-

ровал дух этого учреждения. А страстности наших студентов, дохо-

дившей порой до экзальтации, они, с нашей точки зрения, могли

противопоставить лишь равнодушие дилетантов и карьеристов, счи-

тавших искусство видом коммерции.

Даже при отсутствии иных доказательств разительного контраста

между нами о нем с достаточной убедительностью свидетельствовало

то, что мы буквально стирали студентов Лиги с лица земли во время

бейсбольных матчей.

В наше спортивное объединение входили три команды: команда

Академии, спортсмены Лиги и наши школьные бейсболисты. Мы не

проиграли ни одной игры. Число студентов у нас было невелико,

найти игроков трудно, поэтому команда рассчитывала в играх на

своих «звезд», в особенности на одну «звезду» — Джорджа Беллоуза.

Но были и другие — Сковелл, Чаффи, Биггс. О, эти ребята умели го-

нять мяч! Впрочем, играли и те, кто не блистал таким уменьем, —

Дюбуа и я, Уилер и иногда Гольц и даже Коулмен.

Хотя Роберт Генри или, точнее, дух его класса преобладал в школе

и был настолько силен, что воздействовал на все студенчество, тем

не менее различия в убеждениях и в подходе к искусству существо-

вали как у нас, студентов, так и в среде преподавателей. Даже в классе

самого Генри было несколько студентов — и я в том числе, — прини-

мавших суждения мэтра и его императивные указания, которые он,

впрочем, давал очень редко, с некоторыми оговорками. Это касалось,

в частности, его теории «простой палитры». Разумея под палитрой

характер применяемых красок, Генри, при своем несколько мрачном

отношении к действительности, и в собственных работах и в работах

своих учеников предпочитал тусклые, приглушенные тона, требовал,

— 99 —

чтобы мы изгнали с нашей палитры все интенсивные краски. Ярко-

красная, ярко-желтая и все оттенки синей если и не были под запре-

том, то во всяком случае находились в немилости. Набор красок,

остававшийся в нашем распоряжении после такого отсева и состояв-

ший из желтой охры, сиены, тускло-красной и, разумеется, черной и

белой, Генри и называл «простой палитрой». Некоторые из нас, счи-

тая, что даже самая яркая краска не в состоянии достаточно сильно

передать свет, отвергали «простую палитру».

В ту пору страсти разгорелись настолько, а наша школьная жизнь

стала такой бурной, что мы пришли к выводу: чтобы как-то руково-

дить ходом событий и одновременно позабавиться, надо создать сту-

денческий орган самоуправления, проведя настоящую избирательную

кампанию с присущими ей речами и агитацией. Сказано — сделано.

Почти мгновенно появились две политические партии, со своими

платформами, лозунгами, кандидатами, «боссами», их подпевалами,

словом, со всем тем, что являлось, с нашей точки зрения, неотъемле-

мым атрибутом политики. Вот эти партии: «партия простой пали-

тры», состоявшая из тех, кого мы называли учениками Генри, и

пользовавшаяся открытой поддержкой самого маэстро, и весьма

смело названная нами «партия свободного мастерства и полнокров-

ной жизни», которую поддерживало множество учащихся, но никто

из учителей. Думаю, что Чейз был выше этой игры вообще, а Миллер

не вступал в нее из робости.

Школу охватил угар избирательной кампании. С приближением

дня выборов чаша весов стала склоняться в пользу сторонников Ген-

ри. Поскольку к группе «мастерства» принадлежали студенты, заре-

комендовавшие себя вожаками во всех наших общих делах, мы счи-

тали положение очень тревожным, а на действия сторонников Генри

смотрели как на предательство наших принципов. Понимают ли изби-

ратели всю серьезность обстановки? Мы должны принять меры к тому,

чтобы они поняли.

И вот настал канун выборов. В коридорах, в студиях — повсюду

группы студентов читали отпечатанные на розовой бумаге листовки

и серьезно обсуждали их. В чем смысл предстоящих выборов? Что

они нам дадут? Кто выставлен в кандидаты? Что они уже сделали

в жизни и что собираются предпринять ради вас, дорогие избиратели,

ради всех нас? Вот «партия свободного мастерства и полнокровной

жизни». Странно, что избиратели до сих пор не осознали, сколь ве-

лики и благородны принципы этой партии. Но нет, они осознали, и

наступивший день выборов принес нам победу.

К моему удивлению, Генри был всерьез огорчен полным пораже-

нием своей партии. «Это была нечестная игра», — сказал он мне. Я не

знаю, почему нечестная. Дело прошлое, но розовые листовки были

моим первым печатным трудом, а победа «партии мастерства» —

моим первым и единственным за всю жизнь успехом на выборах.