Кузнецова Т.Ф. (ред.) История мировой культуры

Подождите немного. Документ загружается.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Культурология: История мировой культуры: Учеб. пособие / Г. С. Кнабе, И. В. Кондаков, Т. Ф. Кузнецова и др.; Под ред. Т. Ф.

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

61-

-61

значит стать хозяином будущего, творцом. Обращаясь снова к привычной для древних авторов

метафоре древа, можно сказать, что, желая добиться любого успеха, следует воздействовать на

корни, а корни вещей произрастают из Дао. Кто погрузился в него, знает и может все. Потому-то

«можно познать Поднебесную, не выходя со двора», а путь Небес — не выглядывая в окно. «Нет

такого, что нельзя содеять путем недеяния, — утверждал Лао-цзы, — ибо недеяние — это

действие в сфере еще не существующего, где человек странствует мыслью, подчиняя себе "идеи

вещей"».

Из констатации того факта, что Дао есть Истина, а вдохновение черпается только из него,

следовало, кстати, что нельзя талантливо и вдохновенно писать неправду. Всякий продающий

свой талант вскоре же его теряет. Служебная карьера, деньги, почести оставляют от прежнего

дарования лишь призрачную оболочку, которая способна вводить людей в заблуждение совсем

недолгое время. «Если бы Дао можно было поднести кому-нибудь в дар, то каждый поднес бы его

своему господину, — сказал когда-то Лао-цзы Конфуцию, — но, к счастью, нельзя ни отдать, ни

продать, ни раздобыть по знакомству то, что никому не принадлежит». Каждый сам должен

приобщиться к Дао — живительным же то-

ком его могут пользоваться все. Надо только захотеть и найти в себе решимость предпочесть

истинное и вечное иллюзорному и преходящему. Все, что близко Истине, обретает ее черты.

Потому-то творение настоящей литературы, «изящное слово» «вэнь», рожденное в сердце

писателя током светлой духовности, бессмертно в веках. «Час настанет — и долголетие иссякнет,

а почести и наслаждения прекратятся вместе с жизнью, — писал некогда Цао Пи (187 — 226),

приближаясь к вершине власти. — Обычные сроки, когда наступит передел тому и другому, не

сравнить с безграничностью изящного слова. По этой-то причине древние творцы вверяли жизнь

свою кисти и туши, усматривали смысл ее в дощечках и книгах, невзирая на мрак и узы, не

оставляли служения литературе, пренебрегая благополучием и наслаждениями, предаваясь

размышлениям». Письменное слово «вэнь» в Китае почитали издревле, видя в нем воплощение

силы, идущей от Дао. Ведь и сами письменные знаки были, согласно преданию, созданы по

подобию образов Неба, являемых Дао в движении светил, и образов Земли, запечатлевших

движение и ритмы того же Дао в иных устойчивых формах. Потому-то служение литературе

считалось таким же великим делом, как и миссия государственного управления, а душевный

порыв, претворенный в словесный узор, виделся как бы реально осуществленным.

Кроме вполне автохтонных конфуцианства и даосизма, в Китай не раз заносились учения

чужеземные и для китайцев диковинные: персидское манихейство, христианская ересь

несторианства, ближневосточный ислам, не считая более позднего протестантизма, католицизма и

православия, пришедших уже с европейскими торговцами и миссионерами. Ни одно из них так и

не привилось на консервативной почве Китая, всегда оставаясь достоянием меньшинства, за

единственным исключением буддизма.

Буддизм попал в Китай кружным путем, через Среднюю и Центральную Азию, уже в достаточно

трансформированной форме, а в Китае изменился еще больше. Один из старых китаеведов, ака-

демик Васильев, как-то в сердцах назвал его «безбожной религией» китайцев, но надо сказать, что

все свое безбожие буддизм оставил в индийском прошлом. В Китае же он в немалой степени

привлекал верующих именно персонифицированностью объектов поклонения и конечно же

возможностью для каждого обрести лучшую жизнь после смерти.

Буддизму очень мешало то, что эти поиски велись сугубо индивидуально и, более того, — монах

должен был отказаться от отца с матерью, что совершенно не вязалось с принципом «сыновней

почтительности». Впрочем, было найдено несколько джатак, иллюстрировавших сыновнюю

почтительность Будды, а позднее монахи научились даже довольно остроумно эксплуатировать

«священный принцип» сыновней почтительности, о чем свиде-

тельствуют разного рода анекдоты, сохранившиеся в старой литературе.

Китайцы верили в прекрасный «западный рай» будды Амитабы (кит. Амитафу) и в страшный ад

подземного царя Яньло, исполненный ужасных, чрезвычайно изобретательных мучений. До сих

пор практичные, умудренные своим земным опытом жители Китая сжигают на похоронах

множество специальных «адских» банкнот, предназначенных для подкупа чиновников и сановни-

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

62-

-62

ков подземного царства, и верят, что достичь западного рая возможно постоянным повторением

мантры «ом мани падме хум», или просто имени Будды. На алтарях в храмах перед статуями будд

настоящего, прошлого и будущего, святых — подвижников архатов и тысячерукой богини

Гуаньинь, способной прийти на помощь множеству бедствующих сразу, стоят «чистые» жертвы:

фрукты, цветы, рис, курятся благовония... Впрочем, буддизм весьма терпим, и тут же может

находиться изображение бога—покровителя города, кого-то из вождей или портрет покойного

настоятеля... Рядом с храмом, как правило, расположен хотя бы крохотный пруд, заросший

лотосами — цветами Будды и ступы с останками добродетельных монахов.

Буддизм никогда не смог бы войти в число «Трех учений» Китая, если бы не некоторая близость

его к даосизму, с одной стороны, и не наличие относительно свободной идеологической ниши — с

другой. Такой собственной нишей буддизма стала забота о судьбе души. Бесконечно движется

«колесо перерождений», человеку порочному уготованы посмертные мучения, тогда как доброде-

тельный, напротив, может стать адским судьей или попасть в рай. Проходит срок — те же

небожители или даже камешки райских земель обретают новое рождение в человеческом облике

— и так без конца. Поэтому место буддийского монаха было на похоронах или при рождении

ребенка: здесь и там он был призван обеспечить лучшую долю. Самому же монаху добродетелями

своими уготовано было вырваться за пределы мирской суеты и достичь нирваны: либо в процессе

длительного подвижничества, либо в результате мгновенного просветления.

Техника последнего стала уже «открытием» южно-китайской школы чань, более известной под

своим японским именем цзэн (в главе о культуре Японии читатель найдет и дополнительные

сведения о ней). Ставя ученика в неожиданно парадоксальные или просто безвыходные ситуации,

разрушая своим «громовым молчанием» или просто внешней алогичностью беседы привычные

стереотипы мышления, учитель добивался внезапного крушения всех и всяческих парадигм — и

тем самым освобождения сознания, выхода его за пределы «этого» мира.

В чаньской школе (как, впрочем, и вообще в Китае) происходил синтез буддизма и даосизма. Его

результатом, в частности,

стало развитие разного рода «боевых искусств», основанных на медитативной практике. Однако

не следует думать, что за пределами синтеза сферы двух религий резко разграничивались и ки-

тайский буддист не мог быть одновременно даосом, как христианин не мог бы быть

мусульманином. Нет, в дни полнолуний и новолуний одни и те же люди посещали храмы обеих

конфессий: утром — светлой, буддийской, а вечером — сумрачной, даосской; в своей же

общественной жизни они следовали обрядам и установлениям конфуцианства. Однако к

буддийским монахам в Китае всегда относились с некоторым подозрением; случались и пре-

следования. У простого человека презрение вызывал добровольный отказ от семьи и потомства, т.

е. нарушение принципа «сыновней почтительности», у властей — нежелание заниматься

производительным трудом, выпадение из иерархии, «бесполезность» с государственной точки

зрения. Буддийских монахов вечно подозревали в распутстве, и даже в довольно скабрезном

романе «Слива в золотой вазе», само название которого интерпретируется китайцами весьма

игриво, монахам дается весьма нелестная характеристика именно с точки зрения морали.

Кроме основных «трех учений», имевших по представлениям китайцев «один исток» и,

следовательно, находившихся во взаимной гармонии, в народе бытовали другие верования и

«суеверия», причем большую роль играли «тайные общества» и секты. Вообще же мир виделся

полным духов и божеств, с которыми надо было уметь общаться. Ведь даже загнутые коньки

китайских крыш, так поражающие воображение европейцев, имели вполне практическую цель —

отправить обратно по параболе падающих на дома из воздушного пространства злых духов.

Попутно их старались запугать и отвадить — поэтому коньки крыш старых зданий и храмов

усеяны изображениями драконов, львов и прочих грозных существ. Ту же цель первоначально

имели ширмы и экраны, пришедшие в Европу также из Китая. Считалось, что злым духам,

летящим на огромной скорости, очень трудно менять направление, поэтому за воротами, за

дверью ставилась отражающая стена или какое-то более легкое заграждение. Красивейшая

отражающая стена, украшенная изображениями девяти драконов, сохранилась, например, в парке

«Северного моря» в Пекине, рядом с бывшим «запретным городом», где когда-то жил император.

Пантеон божеств, которым строили храмы и совершали жертвоприношения, был чрезвычайно

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

63-

-63

многочисленным и пестрым, поскольку жертвы можно было приносить любому достойному ува-

жения духу, а духом становился любой умерший. Существовали храмы, где поклонялись первым

совершенно мудрым правителям Китая, например Фу Си, изобретшему восемь магических три-

грамм и научившему диких предков китайцев готовить пищу на 94

огне, или Ху-ан-ди, который почитался как бы прародителем китайской нации. Вблизи

императорских могил стояли заупокойные храмы погребенных здесь «сыновей неба», существовал

храм, посвященный памяти отца китайской историографии Сыма Цзяня (II в. до н.э.), были храмы

памяти великих поэтов прошлого, не говоря уже о стоявших повсеместно клановых или семейных

кумирнях предков. Иными словами, народной религией старого Китая было типичное язычество,

очень сходное с верованиями многих древних народов мира, что же касается «трех учений»,

представлявших собой более высокий пласт, то им был свойствен чрезвычайный синкретизм,

отмечавшийся всеми западными и российскими исследователями. Сложное переплетение

различных религиозных представлений в сочетании с накопленными за длительную историю

культурными стереотипами разного рода сделало мир китайца миром символов. И когда,

например, ему присылали поздравительную открытку с изображением плодов граната и летучей

мыши, он понимал, что ему желают, соответственно, обилия сыновей и счастья (по созвучию

слова «сын» с обозначением зернышек, которыми полон гранат, или слова «счастье» со словом

«летучая мышь»). Когда он получал изображение звездного старца Шоу-сина с неправдоподобно

выпуклым лбом и корявым посохом в руках — это означало, что ему желали долголетия, «десять

тысяч лет без предела». Ну, а когда он видел висевшую в кухне непристойную картину, он не

поражался и не смущался, подобно европейцу, а понимал, что здесь изображено совокупление

Земли и Неба, рождающее дождь, который и предохранит жилище от возможного пожара. Даже

оконные рамы в богатых домах и храмах порой делались в форме иероглифа «си» — «радость,

счастье», «шоу» — «долголетие» или в виде изображения «Великого Предела», в котором

сочетаются силы Тьмы и Света — Инь и Ян.

Как считали китайцы, именно эти две космические силы лежат в основе всего сущего, сами же они

восходят к началу мира, когда Единое разделилось надвое и изначальный хаос трансформировался

в Небо и Землю. Движению мира во времени дан был таким образом исходный импульс, но сам

мир оказался расколотым, поделенным на две противоположности, — и тогда Небо и Земля

породили человека, наделив его оба своими качествами.

* * *

Именно благодаря человеку роковая разъединенность мира оказалась преодоленной, ибо он

соединил в себе небесное и земное, доброе и злое, темное и светлое, мужское и женское, изменяю-

щееся и постоянное, а потому как бы стал вровень с Землей и Небом, сделавшись полноправным

членом вселенской Триады (Сань цай). Последняя и породила всю ныне существующую «тьму

вещей». Но человек по-прежнему сохраняет свою соединитель-

ную, гармонизирующую роль в мире; от него зависит, будет ли Вселенная функционировать так,

как ей положено, или же в ее механизме начнутся сбои; любая смута и безнравственность в об-

ществе отзываются на состоянии природы и Космоса, что находит свое выражение в различных

природных явлениях и знамениях.

Естественно, что роль правителя в этом влиянии человека на окружающий мир оказалась

первостепенной; он не случайно числился одним из четырех Великих не только мира сего, но и

Вселенной в целом. Он почитался особой священной, своеобразным медиумом, «руслом потока»,

через который небесная благодать изливалась на Поднебесную империю, орошая все вокруг

«вплоть до зверей и насекомых, до деревьев и трав». Сакральной функцией государя было

объединять и упорядочивать Вселенную: не случайно древний иероглиф «царь» состоял из трех

горизонтальных черт (средняя — поменьше), соединенных некоей вертикалью, которая и

символизировала самодержца, связующего мир «верхний» и «нижний» с менее масштабным

миром людей. Китайский император считался Сыном Неба и правил как бы от его имени;

священное число Неба — девять — сопровождало его всю жизнь, начиная от девяти жертвенных

треножников, символизирующих сакральность и легитимность его власти, и кончая девятью

храмами императорских предков, девятью воротами императорского дворца и девятью земными

поклонами, которыми выражал свое почтение Сыну Неба каждый, кто удостаивался его

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

64-

-64

аудиенции. Только император мог совершить официальный обряд жертвоприношения в храме

Неба, и он же, подобно Великому Инке в доколумбовой Америке, проводил первую борозду на

священном храмовом поле, открывавшую сезон земледельческих работ. Его символом являлся

небесный дракон, а его цветом — желтый цвет Земли: ведь олицетворяя Небо, он владел всей

Поднебесной, и «не было меж четырех морей ни пяди земли, которая бы не принадлежала

императору» хотя бы формально.

Власть государя в Китае всегда была абсолютно самодержавной, однако ошибается тот, кто не

замечает никаких сдерживающих ее факторов. Властитель знал, что злодеяния могут заставить

Всевышнее Небо отвернуться от него, лишить «мандата» на управление Поднебесной; тогда

династия погибнет, жертвоприношения предкам прекратятся и его собственный гонимый дух бу-

дет влачить в загробном мире самое жалкое существование. Приходилось считаться с

общепринятой моралью, заветами предков, ритуалом и, наконец, общественным мнением, идти

вразрез с которым было небезопасно. В древней «"Книге Песен" для профанов» мы прочтем,

например, притчу о государе, который, впав в гнев на ослушника, «велел присутствующим

приближенным разрубить его на мелкие части, пообещав казнить всякого, кто осмелится его

отговаривать. Однако Янь-цзы продолжал сидеть, за-

думчиво подперев голову левой рукой, а правой лишь слегка поглаживал меч...

— Никак не припомню, с какой конечности начинали святые государи древности, когда

расчленяли человека?! — спросил он, подняв на государя глаза.

— Ладно, развяжите преступника, — буркнул государь, вставая с трона. — Пусть его вина будет

на мне!»

Идеальные образы совершенно мудрых правителей Золотого века всегда стояли перед глазами

императора — на них надо было хоть в чем-то равняться, дабы не осудила История, не оставила

бы деспотом в веках, как она осудила первого объединителя Китая Цинь Ши-хуана или

реформатора Ван Мана. А глашатаем идеалов было конфуцианское воспитанное «ученое

сословие», на которое время от времени приходилось оглядываться даже Сыну Неба. Еще во II в. в

Китае была учреждена система государственных экзаменов для отбора достойных в

государственный аппарат, поскольку император посчитал, что его собственных добродетелей

недостаточно и нужно опереться на мудрых советников. С тех пор эта система процветала в

течение почти двух тысяч лет. «Государством ученых» назвал Китай восхищенный Вольтер, узнав

кое-что о его обычаях, однако оказался неправ: Китай был типичным бюрократическим

государством, империей номенклатуры, где реальная власть на местах принадлежала прежде всего

ей.

В принципе делалось все, чтобы ученое сословие шэныии (англ. джентри) пополнялось лучшими и

талантливейшими. Экзамены были трехступенчатыми, и раз в три года победители провинци-

альных испытаний съезжались в столицу. Здесь заключительный тур конкурса проводил кто-то из

самых высших сановников или даже лично Сын Неба, тема сочинения объявлялась в последний

момент, и вообще принимались все меры, дабы исключить злоупотребления. Но увы, старый

Китай не был бы без них Китаем, а главное, сами требования были столь формализованы, что по-

рой даже гениальные писатели оказывались не в состоянии пробиться через все рогатки:

например, великому поэту Мэн Хаожаню и автору замечательных новелл Пу Сун-лину так и не

удалось выдержать конкурс. Ставки были чрезвычайно высоки: каждый выдержавший испытание

становился вершителем судеб множества людей, «отцом и матерью народа», он получал свою

часть еще не выпеченного государственного пирога, выражавшуюся в мерах зерна, и пока он

пировал в императорском дворце, «вестники счастья» с флагами и факелами уже скакали на конях

к его дому. При последней императорской династии (XIX в.) каждые три года таким образом

заполнялось более 70 тыс. чиновничьих должностей. Чиновника всегда назначали не в ту

провинцию, откуда он был родом, чтобы родственные и дружеские связи не влияли на

беспристрастность его решений, а лет через пять, пока он еще

не успел окончательно приспособиться и «срастись» с местной верхушкой, его снова переводили...

И это при том, что вновь назначенный, как правило, не понимал толком даже языка местности,

которой управлял, что за его деятельностью пристально следили правительственные цензоры, а

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

65-

-65

доносительство коллег всегда с интересом встречалось вышестоящим начальством. Но даже все

это вкупе не в состоянии было защитить народ Поднебесной от мздоимства и произвола.

Доходило до того, что порой отчаявшееся население города или уезда просто изгоняло

превысившего меру их терпения «управителя»... Тем не менее система в целом работала,

известная же отчужденность от узко местных интересов способствовала сплочению ученого

сословия, и так объединенного специфическим образом жизни и воспитанием. Именно этому со-

словию Китай был обязан появлением в новое время общенационального разговорного языка,

который вначале так и назывался «чиновничьим», или, как было принято переводить на русский,

«мандаринским». Чиновников подчас называли «шапки и пояса», поскольку и то и другое (в

отсутствие мундиров и эполет) служило их отличительным признаком. Впрочем, строго

регламентированное одеяние каждого чина вполне заменяло мундир: свой особый цвет халата и

шапки, определенный драгоценный или полудрагоценный камень на головном уборе и зверь,

вытканный на халате, позволяли мгновенно судить о положении хозяина в чиновничьей иерархии.

И если, например, на халате был изображен журавль или единорог, то сразу становилось ясно, что

это — персона первого класса.

Военным присваивались изображения зверей более свирепых, например: льва, тигра или медведя.

Система же отбора и передвижения как на гражданской, так и на военной службе была, в общем,

схожей.

Всякая власть развращает, и китайские мандарины не были исключением, недаром же народная

песня называла их «псами, надевшими шапки». Надо сказать, что китайские мандарины славились

своим лихоимством и произволом, умея извлечь собственную выгоду из всего: будь то разлив

реки Хуанхэ, подавление восстания или служебная ревизия. «Если ваш враг захочет отплатить вам

самой жестокой местью, — писал с иронией один француз, долгие годы проживший в Срединной

Империи, — то это он может сделать, покончив с собой у вашего порога, ибо алчность мандарина-

судьи доведет вас до неизбежного разорения. Если какой-нибудь бродяга умрет на вашей земле, то

поторопитесь перенести его на землю вашего соседа, иначе мандарин не замедлит явиться к вам и

воспользуется этим случаем, чтобы высосать из вас все соки». Случались периоды, когда высшие

сановники империи открыто торговали должностями, а взятки оказывались чуть ли не

узаконенными. Но было и другое.

Конфуцианский идеал благородного мужа требовал от каждого ученого кроме прочих

добродетелей честности и прямоты, умения «увещевать», «направлять» самодержца,

уклонившегося от правильного пути, и находились люди, которые с риском для жизни говорили

государям правду. В числе таких образцовых чиновников достоянием истории стало имя Хай Жуя

— и через несколько столетий, в период печально известной «культурной революции», оно

зазвучало снова призывом к борьбе с высочайшим произволом.

* * *

Чиновничье сословие, несомненно, выполняло одну из важнейших функций в традиционном

китайском государстве, однако основанием пирамиды государственности всегда оставалась семья.

Она была, как правило, очень многочисленной, состоящей из нескольких поколений

родственников, с проживающими вместе братьями и сестрами. Подчас число ее членов

исчислялось сотнями и даже тысячами. «Кто способен управлять семьей, может управлять и

уездом, а кто способен управлять уездом — может управиться и с провинцией», — говорили в

Китае. В семье соблюдалось «пять постоянств» — отец должен был следовать Долгу и Спра-

ведливости, мать — источать милосердие, старшие братья — питать к младшим дружеское

расположение, младшие к старшим — уважение и все сыновья — почитать родителей и, вообще,

старших. Не случайно в этом джентльменском наборе отсутствует любовь: ей не было места в

идеальной модели традиционного общества, и только в народных песнях мы слышим пылкие

любовные клятвы:

...Когда у гор

не станет их вершины

И в реках

пересохнут воды,

Зимою

загрохочет гром,

Дождь летний

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

66-

-66

снегом обернется,

Когда с землей

сольются небеса —

Тогда лишь с милым

я решусь расстаться!

Впрочем, как, может быть, уже догадался читатель, речь в песне идет от лица женщины, в

китайской поэзии мы то и дело слышим ее голос, сетующий на разлуку с мужем, жалующийся на

то, что любимый ее покинул, предпочтя другую, страдающий от того, что молодость и счастье

длятся так недолго. Мужчине же не пристало говорить о своих чувствах к женщине, и даже если

вы про-

чтете в стихах сетования поэта на неразделенную любовь или на жестокость красавицы, скорее

всего перед вами иносказание, упрек вышестоящему лицу, отказавшему поэту в своем покрови-

тельстве, а то и скрытое обличение вероломного друга... Пути женщины и мужчины в китайском

обществе были резко различны; конфуцианская мораль предписывала им даже ходить по разным

сторонам улицы, сидеть за столом, не смешиваясь друг с другом. И наряду с простодушной

непосредственностью нравов существовало множество запретов на общение полов. Достаточно

неприличным было, например, даже осведомляться у своего знакомого о здоровье той, «что

служит ему совком и веником». Задние, женские, покои, вообще были своего рода табу: там шла

своя жизнь. Это не значит, что нравственность была чрезвычайно высока, просто она была другой.

Законная любовь не знала запретов, и молодая жена в зажиточном доме всегда могла

ознакомиться с изобретательными описаниями сражений «нефритового стебля», посмотреть

картинки. Но даже дама, искушенная в «игре на флейте», должна была помнить приличия; сидя

совершенно обнаженной на коленях своего повелителя, она порой оставляла что-то вроде детского

слюнявчика, прикрывавшего грудь... Целью общения мужчины и женщины являлось обучение

потомства, продление жизни, укрепление здоровья. Собственно, слабый пол всегда

рассматривался только как средство, и руководства по «Искусству задних покоев» прямо

рекомендовали смотреть на женщину «как на мусор или тряпку», особенно в момент соития.

Впрочем, судьба ее вполне соответствовала такому определению, за редкими, впрочем,

исключениями. Чем богаче был дом, тем бесправнее чувствовала себя в нем женщина. Не

случайно в перечне «пяти постоянств» упоминается одна мать: только рождение сына выдвигало

женщину из ряда жен и наложниц, делало сопричастной власти главы семьи. Еще более

укреплялось ее положение, когда она становилась свекровью и начинала самовластно

распоряжаться всей женской половиной дома. В ее власти было выгнать неполюбившуюся жену

сына, избить, наказать ее, и несчастная порой с нетерпением ждала приближения старости, чтобы

самой наконец-то занять место свекрови.

Существовало несколько законных причин для развода, в числе которых как раз числилась

непочтительность к свекру и свекрови, а также такие провинности, как болезнь, лень, болтливость

и... воровство! В «"Книге Песен" для профанов» описывается случай, когда невестку выгнали за

то, что та якобы украла кусок мяса! Более серьезные грехи влекли за собой уже совсем трагичес-

кие последствия. Как утверждали современники, будущий президент Китайской республики,

генерал Юань Шикай, в свое время прислал жене окровавленную голову ее любовника и листочек

золотой фольги: его следовало положить в рот и резким вдохом

100

втянуть в дыхательное горло... А один из великих князей последней династии похоронил свою

наложницу заживо, предварительно провезя ее в торжественной похоронной процессии по улицам

Пекина... Вообще, все самое страшное ждало китайскую женщину именно в семье. Закон же,

снисходя к ее слабости и стыдливости, зачастую смягчал для нее наказания, а по мелким

провинностям вообще не требовал ее вызова в суд. Главным повелителем женщины оставался

глава семьи, и если ей не удавалось найти у него защиты, несчастной оставалось только одно:

повеситься под стрехой крыши, но не для разорения семьи, как посчитал бы рационалист-

европеец, слова которого мы уже цитировали, а для того, чтобы ее освободившаяся душа могла

мстить обидчикам.

Вероятно, мы нарисовали достаточно мрачную картину существования китайской семьи, однако

не следует судить обо всем по собственным меркам. Самовосприятие и самооценка личности в

старом Китае были совершенно другими; индивид не столь резко отграничивал свое «я» от

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

67-

-67

остальных членов клана, и та же женщина зримо ощущала продолжение собственного «я» в сыне

и муже. Вообще, весь род воспринимался как «единая плоть», многоликое существо, неспешно

выходящее из еще не свершившегося будущего и уходящее через день сегодняшний в прошлое. У

всех была одна судьба: нынешние могли изменить участь ушедших, а покойные предки —

даровать удачу и богатство. Потому-то так важно было выбрать «правильное» расположение

могилы и совершать жертвоприношения предкам.

Культ предков являлся одной из характерных черт жизни старого Китая и неожиданно стал

дополнительным препятствием коллективизации в новом — ведь она грозила распашкой родных

могил... Каждый глава рода — от крестьянина до императора — регулярно совершал

жертвоприношения перед табличками с именами предков в семейном храме. Маленькая точка в

табличке обозначала то место, куда, по поверью, вселилась душа, точнее, одна из душ, а изящная

резная подставка служила ей как бы креслом, хотя иногда кресло могло быть и настоящим. До сих

пор в некоторых крестьянских семьях сохраняются родословные книги с именами всех предков за

несколько прошедших веков...

Конечно же, чрезвычайно важным был сам момент перехода из мира людей в мир духов —

похоронам в Китае всегда придавали особое значение. Не хватит слов, чтобы сколько-нибудь под-

робно описать погребения царствующих особ: их грандиозные подземные захоронения, дороги к

мавзолеям, украшенные гигантскими изваяниями людей и животных, заупокойные храмы и

пышные траурные церемонии.

Достаточно сказать, что общая стоимость редкостных и драгоценных предметов, сопровождавших

последнюю вдовствующую императрицу Цыси оценивалась в 750 млн тогдашних (!) долларов.

101

Что уж говорить о до конца не раскопанном погребении объединителя Китая Цинь Шихуана, в

котором, если верить древним книгам, археологи найдут драгоценную модель всей Поднебесной и

уже обрели целую скульптурную армию воинов, вылепленных в натуральную величину, вместе с

оружием и колесницами. Обряд похорон включал многочисленные жертвоприношения, оплаки-

вания, моления и траур. Впрочем, сами похороны могли откладываться на годы из-за

неблагоприятного расположения светил, неготовности места или по другой какой-либо причине. В

качестве примера можно упомянуть хотя бы похороны первой, рано умершей жены императора

Сянь Фэна; ее останки простояли в храме 14 лет, прежде чем были захоронены вместе с почившим

супругом. В идеале траур должен продолжаться три года — столько, сколько беспомощное дитя

не может обойтись без постоянной опеки родителей; траур — как бы плата за прошлую заботу

тому, кто ныне родился в мире ином. Чиновник во время траура по отцу и матери увольнялся со

службы и уезжал в родные места. Сокрытие же траура по родителям или мужу (ради

преждевременного вступления в брак) считалось преступлением непрощаемым и наказывалось

смертной казнью, а дети, рожденные в скорбное время хотя бы и от законных отцов, относились к

разряду незаконнорожденных. Считалось, что вдовы вообще не должны вступать в повторный

брак, но так как это оказывалось чрезвычайно трудно, то удержавшимся на стезе добродетели

воздвигали так называемую «пайлоу» — нечто вроде триумфальных арок, украшенных

подходящими к случаю похвальными надписями. Дальние родственники выражали свою скорбь

сравнительно малое время — в зависимости от степени родства. Что же до почивших Сыновей

Неба, то порядок их оплакивания определялся специальным указом, но всякие празднества и

украшения на какое-то время, безусловно, запрещались, одновременно действовало и положение о

незаконнорожденных...

Китайское общество было не просто глубоко иерархичным, оно снизу доверху было связано

круговой порукой. Отец отвечал за сына, покровитель — за рекомендуемого, сосед — за соседа.

Несколько столетий существовала знаменитая система «бао цзя», по которой ответственность с

преступником разделяли и соседи с четырех сторон — ибо, конечно же, знали, но не донесли.

Известны случаи, когда сравнивались с землей дома всех четырех соседей, замуровывались

ближайшие городские ворота или каким-либо образом наказывался целый квартал. Но при всей

своей любви к доносительству для членов семей китайские власти всегда делали исключение.

Согласно китайским законам не наказывалось укрывательство близких родственников, слугам не

вменялось в вину покрытие преступлений хозяев и по этим делам не разрешалось вести никакого

судопроизводства. Более того, даже если бы кто-

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

68-

-68

102

то и донес на старших родственников, их челобитные не принимались во внимание; напротив, как

писал известный исследователь Китая Иакинф Вичурин, «все сии доносители предаются суду,

хотя бы их доносы и справедливы были, а обвиняемые избавляются от суда». Это положение

устраняло соблазн пытать членов семьи и слуг, дабы выбить из них нужные показания. Целост-

ность и незыблемость семьи считалась важнее, чем даже торжество правосудия и демонстрация

всесилия власти. Может быть поэтому китайская патриархальная семья на протяжении столетий

оставалась непоколебимой опорой государства, хотя власть чиновника и кончалась на ее пороге.

Внутри семьи или клана вся власть принадлежала старшему по мужской линии: отцу или деду.

Именно он являлся единственным собственником коллективного имущества, верховным судьей,

выносившим окончательное решение, и первосвященником храма предков, регулярно

докладывавшим почившим пращурам о делах их потомков. С согласия семейного совета он мог

приговорить члена клана, виновного в тяжком преступлении, даже к пожизненному изгнанию или

смерти. В таких случаях «отец остается при своем осужденном к смерти сыне до последней

минуты, выказывая ему знаки живейшей родительской привязанности; но смерть эта считалась

неизбежной, в некотором роде религиозной жертвой, приносимой семье и предкам». В книге

французского китаеведа Жана Роде, из которой заимствована эта цитата, мы находим также

выдержку из речи китайского генерала, где он говорил об участниках подавленного им в 1908 г. (!)

мятежа: «Очень многие из них, которые тайно возвратились на родину, уже заживо погребены

своими родителями, признавшими их чудовищами и причиною своих несчастий».

Увы, но таков был страшный обычай — ведь вся семья целиком отвечала за любого своего члена,

а ей нужно было во что бы то ни стало сохраниться. Известен случай конца XIX в., когда за

попытку ограбить императорскую могилу были казнены четыре поколения семьи преступника

вместе с грудным младенцем общим числом 11 человек, ибо семья мыслилась единым организ-

мом, и зло требовалось искоренять до основания. Вообще же в родословном дереве больше

ценились корни, чем ветви, даже если корни не способны были давать побегов или находились

уже в мире ином. Думаю, что любой из эталонных «24 рассказов о сыновней почтительности», на

сюжеты которых писались многочисленные народные лубочные картины, способен поразить наше

неискушенное воображение, например: рассказ о почтительной невестке, кормившей грудью

беззубую свекровь, или о восьмилетнем мальчике, раздевавшемся летними ночами донага, чтобы

комары кусали его, а не родителей. Однако рассказ о Го Цзюе не только впечатляющ, но и вообще

очень характерен: живя в нище-

103

те, он не мог прокормить двоих и решил закопать в землю своего маленького сына, чтобы спасти

жизнь старухе-матери. В старом Китае старшинство давало безусловный приоритет во всем, а про-

шлое довлело над будущим. В отличие от европейца китаец всеми своими помыслами был

устремлен не в будущее, а в прошлое — от Золотого века «высокой» древности и кончая своими

непосредственными предками. Эта иная ориентированность китайской культуры во времени

сказывалась буквально во всем.

Кстати, и почтительный Го Цзюй также жил в древнюю ханьскую эпоху, когда нравы были чище и

могли рождаться подобные примеры; здесь взгляд китайского моралиста устремляется в прошлое

как бы дважды: отыскивая свой идеал в эпохе Хань и отдавая безусловное преимущество предку

перед потомком. Однако, чтобы не слишком травмировать читателя «страшными» рассказами,

признаюсь, что история Го Цзюйя все-таки окончилась вполне счастливо, отчего ее

назидательность только возросла: копая могилу собственному сыну, Го Цзюй, по воле Неба,

нашел в ней клад, и, таким образом, жертвоприношения не потребовалось; вполне достаточно

оказалось похвального намерения.

Итак, отдельный человек в традиционной китайской семье, а следовательно, и в обществе, значил

очень мало; он оценивался не сам по себе, а по своему месту или функции; соответственно

неразвитым было и самосознание личности, которая также воспринимала себя прежде всего

частью единого. Не случайно в китайском имени, в отличие от Европы, фамильный знак до сих

пор предшествует имени собственному: сначала клан, потом человек. А коль скоро индивид

воспринимался прежде всего в своей семейной (и общественной) функции, а оценивался по

своему положению, вполне естественным оказывалось, что к вышестоящим он относился

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

69-

-69

максимально приниженно (чего, в общем, и требовал принцип «сяо»), а к нижестоящим —

высокомерно.

Однако, коль скоро мы свой разговор ведем как бы «вне времени», рассуждая о традиционной

культуре вообще, здесь будет уместно напомнить, что в Китае происходили те процессы, которые

оказались свойственны и остальному миру; быть может медленнее, но происходили. И процесс

высвобождения и самосознания личности там начался еще во времена Конфуция, т. е. более 2,5

тысяч лет назад. Ведь когда юноша покидал дом, родные места и уходил к Учителю, он делал

осознанный выбор между своим желанием приобщиться к мудрости и повседневными нуждами

семьи. Он отрывался от дома почти в физическом смысле. Чтобы как-то компенсировать это

вполне эволюционное изменение, философскую школу в Китае стали именовать семьей, а

учеников философа — братьями и сыновьями, которые в свою очередь почитали Учителя как

отца: достаточно вспомнить, что ближайшие ученики Конфуция провели у его могилы в скорби

три года... За

104

минувшие с тех пор 26 веков многое изменилось, и результатом стала современная однодетная

семья, где домашним тираном скорее становится единственный ребенок, чем грозный отец. Но от-

голоски прошлого слышатся даже сегодня; и если первой у семейной пары в КНР рождается

девочка, закон разрешает родить еще одного ребенка, чтобы семья получила мужчину —

продолжателя рода. И пусть храмы предков есть сейчас далеко не везде, их заменяют домашние

алтари, предкам по-прежнему предлагают самое лучшее.

* * *

Материальная культура Китая заслуживает особого и долгого разговора, в эту область мы здесь

углубляться не будем. Заметим лишь, что Китай — это родина многих величайших изобретений и

открытий. Именно здесь, например, впервые стали изготавливать шелк и производить чай. С

древних времен проходившая через горы и пустыни тысячеверстная караванная дорога, которая

связывала Китай еще с Римской империей, именовалась Великим шелковым путем. Римские

матроны за огромные деньги покупали себе шелковые туники, способные пройти сквозь

небольшой перстень. Взамен на восток шло золото и серебро. Прославленный же китайский чай в

его современном виде стали вырабатывать значительно позже, и пошел он почему-то, в основном,

на север — в Россию и Англию, однако перед этим успел завоевать все древневосточные страны, и

знаменитые японские чайные церемонии тоже родом из Китая. Китайцы первыми изобрели бумагу

и книгопечатание (с досок), фарфор и бумажные ассигнации, порох и ракеты, компас и

сейсмограф и многое, многое другое. Если верить легендам, то в первые века нашей эры в Китае,

например, был построен своего рода воздушный велосипед с остовом из легчайшего бамбука и

бумаги; судя по тому, что в наше время на подобных конструкциях энтузиасты уже перелетали

Ла-Манш, такое вполне возможно.

Древний трактат «Ле-цзы» сохранил воспоминание о якобы построенном в Китае еще на рубеже II

и I тысячелетий до н. э. «механическом человеке» — танцоре, сработанном настолько искусно, что

разгневанный царь даже приревновал его к своим наложницам...

Однако отношение к миру здесь в принципе было иным, чем в Европе, и оттого хорошо знакомые

нам предметы материальной культуры выглядели иначе, а порой и предназначались совсем для

других целей. Появившийся на рубеже нашей эры магнитный компас долгие столетия

использовался в основном геомантами для определения благоприятного расположения дома или

могилы; он состоял из полированного основания и лежащего на нем такого же полированного

магнитного ковшика — модели гигантского Не-

105

бесного Ковша, созвездия Большой Медведицы. Кстати, указывал он своей тонкой ручкой,

естественно, не на север, а на юг — туда, где, по представлениям китайцев, была сосредоточена

животворная сила ян. Что же до определения направления в пути, то для этого существовала

хитроумная «повозка, указывающая на юг»: в ней сложная система зубчатых передач заставляла

стоявшую на платформе фигурку с указующим перстом сохранять однажды заданное направление

при любых возможных поворотах.

Можно было бы рассказать о том, что ракеты первоначально предназначались для отпугивания

злых духов, что китайские пиротехники вплоть до ХХ в. рассматривали взрыв как своеобразный

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

70-

-70

оргазм при соединении женского и мужского начал в природе... Но важнее, наверное, сказать, что

в целом отношение к техническим новшествам было отрицательным. И это понятно: концепция

«естественности», пришедшая из даосизма, стала одним из основополагающих принципов жизни

Китая на многие века. Считалось: тот, кто занимается механическими ухищрениями, «обретает

механическое сердце», т. е. заменяет постоянную связь с вечно пульсирующим духовным океаном

Дао суррогатом собственного ума. С приходом в Китай европейской техники и началом строи-

тельства железных дорог западных инженеров постоянно приводило в отчаяние непонятное

упрямство китайских чиновников и рабочих, отказывавшихся нарушать благоприятную картину

сил природы «фэншуй» — «ветров и вод», хотя европейцы предлагали наиболее целесообразные с

экономической точки зрения решения...

Вообще говоря, традиционные китайские стереотипы отношения к природе были в достаточной

мере экологичны. Китаец всегда мыслил себя всего лишь частью природы, хотя, безусловно,

лучшей. «Огню и воде присущ животворный эфир ци, — писал древний философ Сюнь-цзы, — но

не присуща жизнь. Деревьям и травам присуща жизнь, но не присуще сознание. Животным и

птицам присуще сознание, но у них отсутствует понятие Долга и Справедливости. Человеку же

присущи ци, жизнь, сознание, Долг и Справедливость, потому-то он — самое дорогое в

Поднебесной!»

Однако считать себя царем природы или попытаться ее покорить было бы для китайца сущим

нонсенсом. Напротив, дабы обрести здоровье, он старался не идти наперекор природе, а вклю-

читься в ее ритмы, впустить в свое существо то лучшее, что нес с собой каждый из сезонов. Не

разрешалось, например, производить земляные работы зимой, дабы не будить заснувшую землю.

Преступников казнили не на рассвете, как обычно делали в Европе, а не раньше чем после

полудня, когда начинал умирать день; чаще же их казнь вообще откладывалась на осень, дабы они

умерли вместе с окружающей природой.

106

В горах и иных живописных местах сооружались беседки, чтобы любой пришедший мог спокойно

и радостно любоваться окружающей красотой, ощутить через нее живительную духовную силу

Дао. Ведь горы и воды (т. е. русла рек и очертания озер) представлялись ничем иным, как «узором

Дао», оставленным на песке нашего материального мира волнами духовности, — потому-то через

эти знаки, человек мог сердцем своим приобщиться к сокровенной основе Вселенной. «Мудрый

наслаждается водами, человеколюбивый наслаждается горами», — сказал как-то Конфуций, имея

в виду, что даже благородному мужу свойственно воспринимать лишь какую-то одну грань

окружающего мира, но каждая из них, будь то покой или движение, способна приобщить нас к

Абсолюту.

Отшельники удалялись в потрясающей красоты нетронутые горные уголки, чтобы жить там в

единении с природой, художники снова и снова рисовали причудливые контуры гор и грациозные

извивы одинокой сосны, лодку рыбака на реке, изготовившегося к прыжку тигра в зарослях

камыша, рыбок, резвящихся в речных заводях... А поэты без конца черпали свое вдохновение в

образах стойкой, не боящейся холодов хризантемы, вестников весны — цветов сливы мэй, речной

глади, красной от опавших цветочных лепестков, одинокого облака, проплывающего в

недосягаемой высоте, перелетных гусей, предвещающих приход зимы... Природа наполняла

поэзию символами, создавая в ней второй и третий план, подобно тому, как туман и облака между

горными вершинами рождали в китайской живописи условную перспективу. Китаец всегда жил

вместе с природой, радостно сознавая свое единство с ней; не отношения борьбы, а жажда

гармонии — вот что по традиции определяло поэзию китайца.

Гляжу я на горы

И горы глядят на меня,

И долго глядим мы,

Друг другу не надоедая...

(Пер. А. Гитовича)

Эти строки великого китайского поэта Ли Бо как нельзя лучше рисуют то ощущение слияния с

окружающим миром, которое было свойственно жителю старого Китая, впрочем, отчасти и со-

временного тоже. До сих пор миллионы людей выходят из своих домов, чтобы в вечер «двойной

девятки» — девятого дня девятого месяца — полюбоваться луной, восхищаются блистающей

чистотой белых лотосов в крошечных прудиках и взбираются по тысячам ступеней в горные