Лоуэнталь Дэвид. Прошлое

Подождите немного. Документ загружается.

нарушаются, а личность слабеет. Такие люди «смотрят на себя как на выцветших и

захиревших последышей сильных поколений, — последышей, ведущих жалкое су-

ществование антиквариев и могильщиков этих поколений», «последние иссохшиеся побеги

более радостных и могучих корней», они сдаются на милость пассивной ретроспекции, и

«лишь в моменты забытья... человек, подверженный исторической лихорадке, способен

действовать».

Ницше осуждает пагубное почитание прошлого по двум причинам. Практикующий

«монументальную историю» заклинает авторитет прошлого для того, чтобы привести к

поражению настоящее, как бы говоря: «„Смотрите, великое уже существует!"... Ненависть к

могучим и великим личностям их эпохи выдает себя за удовлетворенное преклонение перед

великими и могучими личностями прошедших времен». Презирая настоящее без любви к

прошлому, они «действуют так, как будто их девиз: „Пусть мертвые погребают живых".

Практикующий „антикварную историю", „безумный собиратель, переворошивший пыльные

груды прошлого", считает все древнее в равной степени достойным почитания.

Неразборчивый антиквар бальзамирует жизнь с

Gent. To flinch from modern varnish: the appeal of the past to the Victorian imagination. P. 15.

Marx. Eighteenth Brumaire of Louis Napoleon. 1852. P. 5. См.: Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта //

Соч. Т. 8. С. 119. «Прежние революции нуждались в воспоминаниях ... Революция XIX века должна предоставить

мертвецам хоронить своих мертвых» (там же, с. 122). См.: Carne-Ross. Scenario for the new year: 3. the sense of the

past. P. 247; Febvre. New Kind of History. P. 40—41.

This business of Living, diary entry 25 Aug. 1942. P. 132.

Nietzsche. Use and Abuse of History. P. 48—51. Ницше. О пользе и вреде истории // Соч. Т. 1. М., 1990. С. 209.

124

„ненасытным любопытством ко всему старому", способный „только сохранять жизнь, а не

порождать ее,... парализует силы деятеля, который в качестве такового всегда должен будет

оскорблять некоторые святыни"».

Примеры антикварной регрессии можно найти на протяжении всей истории. Так, во II в. Рим

был поражен повальным увлечением стариной, когда вкус «смиренно пал ниц перед

греческими моделями, а образованных римлян охватывал экстаз при виде руин». Как писал

Питер Гэй, «неразборчивый антикварианизм был не столько причиной, сколько симптомом

опустошенности и презрения к себе».

Некритическая приверженность к антиквариату,

начиная с XV в., становится повсеместной; жалобы на ее отупляющее воздействие были

обычным делом. «Передаваемый со слепым почитанием от одного поколения учеников к

другому, — сетовал Гиббон, авторитет греков — мешал любой плодотворной попытке

опробовать в действии мощь или раздвинуть рамки человеческого разума».

Но более всего

пагубные последствия преклонения перед древностью критиковали, как мы показали это в

главах 3 и 7, романтики XIX в. и модернисты начала XX в. И нынешнее повальное увлечение

прошлым также связывают с не менее сильной неприязнью к настоящему. «За видимым

увлечением „сувенирами", фотографиями, памятным вещицами, старыми фильмами, мебелью,

стилями в одежде скрывается ощущение, что все значительное находится где-то в другом

месте или времени».

Излишнее преклонение перед прошлым мешает проявлению творческого внимания к

настоящему, хотя бы потому, что время, пространство, энергия и ресурсы ограничены. Если

бы «огромные толпы мертвых... восстали, пока живые спят, — восклицает герой книги

Диккенса „Некоммерческий путешественник" (Uncommercial Traveller), — на всех улицах и

дорогах не осталось бы места для живых, громадные армии мертвецов переполнили бы холмы

и долины далеко за пределами города».

Восхищаясь в Британском музее в 1856 г. фризом Парфенона, мраморами Элгина и

египетским саркофагом, Готорн, тем не менее, опасался их возможного расхолаживающего

воздействия:

Ibid. P. 17—20. О пользе и вреде истории. С. 173, 174, 177.

Справедливости ради, отметим, что Ницше говорит о трояком отношении к истории: монументальном,

антикварном и критическом. Именно критическое отношение, связанной с силой и жизнью, позволяет время от

времени выходить за пределы исторического в неисторическое/надисторическое. Именно оно оказывается

способным к действию, выходу за пределы традиции, к росту и жизни, к созиданию новой истории и новой

традиции. — Примеч. пер.

Gay. Enlightenment, 1:120.

Gibbon. Decline and Fall of the Roman Empire, 1:51—52. См.: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской

империи. Т. 1. СПб., 1997.

Brandt. Short natural history of nostalgia. P. 60.

Night walks. 1860. P. 114.

125

Настоящее слишком обременено прошлым. У нас нет времени... оценить то, что в жизни прекрасно и находится

непосредственно вокруг нас. Вместо этого мы собираем все эти старые раковины, из которых уже давным-давно

ушла человеческая жизнь, отбросив их в сторону навсегда. Я не понимаю, как грядущие века будут жить под бре-

менем всего этого мертвого груза, при том, что к нему постоянно добавляется что-то новое.

Дополнительные экспонаты, появившиеся в музее за 125 лет, несомненно, потрясли бы его. И

точно так же архивные собрания приводят историков в ужас своим обилием. Как говорят,

документы каждого последующего американского президента в численном отношении

превосходят объем документов всех его предшественников вместе взятых.

Даже

невостребованные запасы остаются в количествах, превосходящих возможности хранилищ.

После того, как Бог создал все вещи, размышляет Катарина Уайтхорн, «на седьмой день Он

увидел все, что сделал, и понял, как будут развиваться события. А потому на восьмой день Он

снова энергично взялся за дело и создал моль и ржавчину — заключительный штрих

совершенства».

Но моль и ржавчина не смогли уберечь нас от пластиковых и ядерных

остатков прошлого.

Люди часто стремятся забыть или изгнать пагубное наследие. Например, приходя в ужас от

событий современной европейской истории, некоторые настаивают на том, что все это нужно

«либо забыть, либо уничтожить».

С этой точки зрения, слишком болезненная для воспо-

минаний история должна быть устранена из памяти. Ницше настаивал на том, что память

нужно укоротить или вовсе изгладить, иначе прошлое станет могильщиком настоящего. «Ни

один художник никогда не напишет своей картины, ни один полководец не одержит победы,

ни один народ не завоюет свободы» без того, чтобы не забыть прошлое.

Потребность в экзорцизме ярко выражена В. С. Найполом (Naipaul):

Мы должны научиться вычеркивать прошлое... В мире могут существовать отдельные его части — мертвые

страны, или тихие, спокойные местечки, забытые Богом, — где люди будут наслаждаться прошлым и думать о

том, чтобы передать своим наследникам мебель или китайский фарфор... Некоторые сельские департаменты во

Франции, полные слабоумных в chateux; отдельные разрушающиеся города-дворцы в Индии или какой-то

мертвый колониальный город в безнадежной южноамериканской

' Hawthorne. English Notebooks. Запись в дневнике 26 марта 1856 г. С. 2294.

31 миллион страниц документов Линдона Б. Джонсона — это превышает количество документов всех

президентов, собранных в библиотеке Конгресса до настоящего времени (Boorstin. Enlarged contemporary. P. 778).

При этом печатается все уменьшающаяся часть этой лавины хранящихся документов. «Нам не только не удается

догнать прошлое, но, фактически, мы теряем почву под ногами» (Galbraith. Historical research and the preservation

of the past. P. 314). См. гл. 5, с. 205 ниже.

Dung-beetle urge // Observer. 2 Nov. 1980. P. 35.

Yerushalmi. Zakhor: Jewish History and Jewish Memory. P. 97.

Use and Abuse of History. P. 9. Ницше. О пользе и вреде истории. С. 165.

126

стране. В прочих же местах люди находятся в движении, а прошлое может только причинить боль.

Всеобщее разрушение мрачного или гнетущего прошлого с незапамятных времен приводило к

выраженным иконоборческим перегибам. Великую Александрийскую библиотеку

разграбляли трижды; Карфаген дважды сравнивали с землей; во время упразднения

монастырей в Англии солдатам приказывали уничтожать религиозные изображения, «чтобы

никакой памяти о них не осталось».

Уничтожали не только общественные памятники, но

также и интеллектуальную элиту, чтобы новый порядок позабыл о прежнем.

Случалось, что для того, чтобы исправить прежние искажения, люди уничтожали даже

собственные драгоценные реликвии. «Они уходят из нашей жизни — римские монеты,

морской конь из Венеции и китайский веер», — к такому выводу приходит Чивер. «Долой

чучело совы в зале наверху и статую Гермеса на винтовой лестнице!... Убрать все, что

раздражает нас и мешает нашим целям».

Некоторые просто уничтожают следы прошлого, их не интересует, что придет им на смену.

Антиколониальный режим в романе Найпола переименовывает все основные улицы, но

«люди не пользуются этими новыми названиями, потому что это никого особенно не заботит.

Главное желание было в том, чтобы только поскорее избавиться от старого, стереть память о

захватчике».

Другие устраняют прошлое, чтобы дать дорогу новому. «Чтобы начать что-

нибудь действительно новое, — вторят Элиаде многие, — нужно полностью разрушить следы

и руины прежнего цикла».

Средневековые цистерцианцы, пуритане Новой Англии XVII в.,

футуристы XX в., — все они считали, что для создания нового нужно придать миру формы, не

имеющие ничего общего с историческими традициями.

В качестве альтернативного пути можно попытаться разрушить собственные связи с

прошлым. Когда японцы чувствуют, что груз традиций становится непереносимым,

некоторые из них полностью порывают с их издавна почитаемыми предками. Несчастные

наследники не только потомственной идентичности, но также бед и несчастий вполне

конкретных предков, они бегут от губительного прошлого, присоединяясь к культу,

указывающему как разорвать кармические узы.

Точно так же, поскольку «характер и судьба

предков, как ожидается, воспро-

Naipaul. Bend in the River. P. 152—153.

Найпол Видъябхар Сураджпрасад (р. 1932), тринидадский писатель, известный своими пессимистическими взглядами

на судьбу стран третьего мира. — Примеч. пер.

Order in Council of 1547. Цит. по: Briggs M. S. Goths and Vandals. P. 34—35.

Eiseley. Invisible Pyramid. P. 100—101.

Cheever. Lowboy. P. 411—412.

Bend in the River. P. 33.

Eliade. Myth and Reality. P. 51.

Kubler. Shape of Time. P. 124.

Kerner. Malevolent ancestors; Lebra. Ancestral influence on the suffering of descendants in a Japanese cult.

127

изводится в его потомках, один сельский житель из племени йоруба попытался стереть

несчастливую историю предка из коллективной памяти тем, что подделал свои данные в

местном издании, чтобы «позорная аномалия... не повлияла на амбиции его потомков».

Другие укрощают прошлое, придавая своим реликвиям новые функции. «Выставляя на

обозрение то, что было в прошлом и превращая его в украшение, — пишет Лайвли, — вы

разрушаете его потенциал. Менее изощренные общества умиротворяют своих предков, что

превращает их в зрелище и тем самым делает безвредными.

Сельскохозяйственные орудия,

висящие на стене, могут вызвать восхищение у тех, кого никогда не заботило, как и для чего

они используются. Мы смягчаем довлеющее над нами прошлое тем, что изолируем его.

Будучи увековеченным, оно теряет способность вредить настоящему — как это описывает

один из рассказчиков у Набокова, который превращал «все видимое, в памятники нашему -—

еще не бывшему — былому, ... дабы впоследствии, когда это прошлое действительно у нас

будет, знать, как обращаться с ним и не погибнуть под его бременем».

Peel. Making history: the past in the Ijesha present. P. 125.

Lively. Road to Lishfield. P. 178.

Nabokov. Admiralty spire. P. 313. См.: Набоков В. В. Адмиралтейская игла // Собр. соч. В 4-х т. Т. 4. М., 1990. С.

414—415.

128

Сатира — вот еще один способ нейтрализовать прошлое. В книге «Бандиты времени» (Time

Bandits) Наполеон изображен человеком, навязчиво обеспокоенным своим маленьким ростом,

а Робин Гуд выставлен в облике мафиози. Представляя их в таком смешном виде, мы лишаем

их благоговейного страха и даже значительности. Чрезмерные претензии на древнее

происхождение высмеивает американская группа «Потомки незаконнорожденных сыновей и

дочерей королей Британии». Первейшей целью, которую они перед собой ставят, является

стремление «подчеркнуть: важно то, что представляет собой сам человек, а не то, кем могли

быть его родители».

В следующем карикатурном диалоге значимость личного прошлого

принижается до минимума:

«Я вчера чуть не утонул, и вся жизнь пронеслась перед глазами!» «Должно быть, это было захватывающее

переживание?» «Не совсем, я все это уже видел».

Другие пути нейтрализации прошлого варьируют от попыток разобраться в нем — до

намерения распродать оптом. «Если прошлое стало препятствием и обузой, — советовал лорд

Актон, — знание прошлого является самым надежным и верным путем к освобождению».

Историки с тех пор повторяют это высказывание Актона снова и снова. Освободительная роль

истории — вот главная работы тема Дж. Г. Пламба «Смерть прошлого» (Death of the Past),

которую мы исследуем далее в главе 7.

Приписываемые прошлому пороки столь же сложны и многообразны, как и выгоды, в

кильватере которых они зачастую следуют. Жестокое насилие и принудительные

рекомендации снижают привлекательность прошлого; излишняя привязанность к нему

мешает действию и принижает индивидуальность. Отрицание прошлого встречается реже,

чем гордость по его поводу, но его отрицательные стороны не менее закономерны.

Исследователи прошлого обычно находили в нем как пороки, так и добродетели, резко

контрастирующие с нашим временем или присущие и ему также. Однако вновь обнаруженные

достоинства могут опечалить нас не меньше, чем пороки. «Мы хотим защитить себя не только

от дурного опыта, но и от хорошего, и во многом по тем же самым причинам, — отмечает

обозреватель. — Мы боимся отвернуть камень и найти там какого-нибудь червя истории,

которого считали уже мертвым, но который все еще ползает туда-сюда, но мы также боимся

обнаружить там темное настоящее, освещенное мерцающим светом прошлого».

Alverson. P. 28—32; Hereditary Register of the United States of America 1983. P. 241—243.

2 Hart. В. С. // IHT. 12 July 1979.

Acton. Inaugural lecture on the study of history (1895). P. 4.

Notes and comment // New Yorker. 24 Sept. 1984. P. 39.

5 Д. Лоуэнталь 129

Традиции и новации

Несмотря на прописи традиций, сын начинает писать по-своему. Аристотель старательно отмежевывался от Платона,

Эпикура — на Зенона, и вот спокойное потомство смогло уже посмотреть на них непредвзято и извлечь пользу из

каждого.

Иоганн Готтфрид фон Гердер. Идеи к философии истории человечества.

Когда я очень хочу стать современным, прошлое продолжает вторгаться, а когда жажду прошлого, невозможно

отодвинуть настоящее.

Робертсон Дэвис. Мятежные ангелы.

«Традиция не должна быть врагом новации». Этот лозунг появился в 1982 г. в витрине

Химического банка в Нью-Йорке. Когда я спросил мою племянницу, которая работала там

архивариусом, что бы это могло значить, она ответила: «О, не вините меня. Это не моя идея.

Видите ли, Химический банк имеет богатую историю и традиции, и они пытаются убедить

людей, что это не обязательно означает, будто они не смогут работать быстро: ну, там

обработать ваши требования на компьютере за несколько секунд и выдать новенькие

хрустящие купюры без задержки».

Но люди понимают, что традиция — это действительно тормоз прогресса. Они могут

признавать достоинства былых времен и блага обладания реликвиями и знания корней, но они

также знают, что старое должно уступать дорогу, что молодым нужно помогать, что необ-

ходимо пространство для развития новых идей и что прошлое действительно сдерживает

настоящее.

Стабильность и перемены одинаково важны. Мы не можем жить и действовать без

привычного окружения и связей с осознаваемым и понятным прошлым. Но мы так же не

можем действовать, до тех пор, пока не трансформируем или заменим чем-то другим

унаследованные реликвии. Даже наше биологическая наследственность подвергается

постоянному изменению. Как бы то ни было, чтобы уметь справляться с переменами, нам

нужна преемственная связь с прошлым. Точно так же и культурное наследие одновременно

является и консервативным, и инновативным: выживание требует передаваемой от поколению

к поколению культуры, но оно должно быть в такой же мере гибким, как и стабильным.

Ни одна нация или индивидуум не могут быть оригинальными во всем. Как заметил

Вильгельм фон Гумбольдт, «коль скоро каждое поколение наследует определенный материал,

доставшийся ему от пре-

Herder, 1784—1791. Bk XV, Ch. 3. P. 104. См.: Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977.

Davies Robertson. The Rebel Angels. 1983. P. 124.

Mazzeo. Varieties of Interpretation. P. 108—109. См.: Shils. Tradition; Maddock. Why industry must learn to forget.

130

дыдущих поколений», творческая деятельность никогда не бывает «чисто инновативной, но,

скорее, представляет собой преобразование такого наследия».

«Многие говорят об

оригинальности, но к чему все это сводится? — спрашивал Гете. — Как только мы рождаемся,

мир начинает влиять на нас, и это продолжается до тех пор, пока мы не умрем».

Или, по

признанию Эмерсона: «Оригиналы не оригинальны. Подражание, образец и внушение

существуют изначально, начиная от самых архангелов, если бы мы знали их историю».

И все же наследие обречено: даже самые верные последователи традиций не могут избежать

новаций, ведь как бы то ни было, время разрушает любые первоначальные строения, так же

как устаревают и выходят из моды все прежние значения. Живя в неизменно новых конфи-

гурациях природы и культуры, мы должны думать и действовать de novo* хотя бы ради

выживания. Перемены так же неизбежны, как и традиция.

И негативная, и позитивная реакции на прошлое подразумевают их противоположность.

«Увековечивая прошлое, ритуальным образом воспроизводя его внешние черты, мы

фактически демонстрируем его отживший характер, указывая на анахронизм, мы удаляем его

от себя, — пишет Томас Грин. — Нарочито высмеивая прошлое, вскрывая его

непоследовательность и пародируя его риторику, мы можем обнаружить, насколько зависим

от него, сколь оно необходимо для нас, насколько мы несвободны от него, и в какой степени

исходим из него в действительности».

Несмотря на то, что Ницше отстаивал необходимость

безжалостного забвения, когда человек «привлекает прошлое на суд истории, подвергает

последнее самому тщательному допросу и, наконец, выносит ему приговор», он и сам

признавал всю бесплодность этого занятия, «ибо так как мы непременно должны быть

продуктами прежних поколений, то мы являемся в то же время продуктами и их заблуждений,

страстей и ошибок и даже преступлений, и невозможно совершенно оторваться от этой

цепи».

Каждое достижение в науке или искусстве «либо повторяет, либо опровергает то, что сделал

кто-либо ранее, — писал Валери, — очищая его, усиливая или упрощая, или даже опровергая,

переворачивая, разрушая и отрицая, но тем самым принимая и неосознанно используя его».

чем больше мы думаем, что убежали от прошлого, тем больше мы в долгу перед ним.

Забытый предшественник, как выразился Гарольд Блум, становится в воображении гигантом,

который никогда не

Humboldt W. Linguistic Variability & Intellectual Development. 1836. P. 28.

To Eckermann. 5 Dec. 1825, у Goethe: Conversational Encounters. P. 138—139. См.: Эккерман И. П. Разговоры с

Гете. М., 1986 (в русском переводе записи с такой датой нет).

Emerson. Quatation and originality'. 1859. P. 286.

По-новому (лат.) — Примеч. пер.

Greene. Light in Troy. P. 195.

Use and Abuse of History. P. 21. Ницше. О пользе и вреде истории. С. 178.

Valery. Letter about Mallarme. 8:241.

131

оставляет нас в покое.

Ссылаясь на Руссо, Бодлера и Арто, Поль де Ман приходит к выводу,

что чем радикальнее отказ от того, что пришло из прошлого, тем больше зависимость от него.

Каждое новое движение обречено, по выражению Мюррея Кригера, на то, чтобы нести

отвергаемое им прошлое у себя за спиной, воспроизводя таким образом то, что сами же

отрицали, «отвергнутый предшественник неким образом также может рассматриваться в

качестве предтечи».

Отношение к своему долгу перед поэтическими предшественниками включает в себя, как

считает Блум, три набора стратегий. Один из них состоит в том, чтобы исправить или

завершить работу избранного в качестве образца автора. В этом случае считают, что он либо

продвинулся недостаточно далеко, либо свернул с истинно творческой дороги. Второй

состоит в том, чтобы подавить память об их влиянии либо за счет отделения себя от

предполагаемого предшественника, либо за счет отрицания его уникальности, отказывая

таким образом прошлому в исключительном праве на оригинальность. Третий набор

стратегий заключается в том, чтобы открыто и активно бороться против высокочтимых

мертвецов, либо возвышая себя и преумаляя их вклад, либо лишая предшественников их

достояния и выставляя прошлое подражанием современности. К последней стратегии часто

прибегали великие поэты в поздний период жизни, как утверждает Блум, в попытке заменить

бессмертие своих предшественников собственным бессмертием. Джон Эшбери, например, до

такой степени перенял позиции своего предшественника Уоллеса Стивенса,

что как

признается Блум, «когда я вновь перечел Le Monocle de Mon Oncle,... я против воли услышал

голос Эшбери, настолько он овладел этой манерой полностью и, возможно, навсегда». Так же

поступали Браунинг, Диккинсон, Иейтс, Стивене, «овладевая стилем, который перехватывает

стиль их предшественников и удивительным образом удерживает приоритет над ними, так что

тирания времени оказывается почти ниспровергнута и можно на мгновение поверить, что это

им подражали их предки.

Как в искусстве, так и в жизни. Те, кто отвергает авторитет прошлого, и те, кто страстно

желает его возвращения, — составляют две стороны медали. Таково мнение Виятта и

Лифтона (Wyatt, Lifton) о современной японской молодежи. На одном конце — консерваторы,

усвоившие ранние запреты, они сохраняют жесткую приверженность к прошлому, чей

авторитет отстаивают, наполняя его традиционными

Anxiety of Influence. P. 107.

Blindness and Insight. P. 161—162.

Arts on the Level. P. 37n.

Эшбери Джон (р. 1927), американский поэт, известный элегантностью, оригинальностью, а также сложностью и

непонятностью своего поэтического стиля, испытал влияние Уоллеса Стивенса.

Стивене Уоллес (1879—1955), американский поэт, разрабатывавший в своем творчестве тему сложных

взаимоотношений реальности и сознания человека. Среди прочих, ему принадлежит и поэма «Le Monocle de Mon

Oncle». — Примеч. пер.

Bloom. Anxiety of Influence. P. 141—144.

132

символами и институтами, которые необходимо возродить в искупительном будущем. Однако

они чувствуют себя уверенно в таком собственном возрожденном прошлом только в том

случае, если и все другие также подчинятся ему. На другом конце — модернистский

реформатор, гневно обрушивающийся на авторитеты, подавлявшие его в детстве. В то же

время ему приходится остерегаться скрытой зависимости от них. Он боится прошлого, иначе

не стал бы отвергать его с таким жаром.

Отвергая прошлое как полностью пагубное, трансформатор тем не менее испытывает сильную

ностальгию по изначальному состоянию, связывающему детские воспоминания с

религиозным ритуалом перерождения; и этот воображаемый золотой век формирует его

представления о будущем. Напротив, традиционалист считает прошлое полностью идеальным

и потому ищет прибежища в мистическом единении со своим великим и благородным

наследием. Однако им отчасти завладевают и подсознательно влекут к себе новые веяния,

которые он якобы презирает.

Такая двойственность является неизбежной частью нашего бытия. Дети подрастают в

окружении идей и артефактов, появившихся до их рождения; по необходимости они

копируют старших, состязаются с ними и почитают их. Тем не менее, чтобы стать взрослыми,

им необходимо отбросить эти образцы и выбрать свой путь, отрицая родительское наследие

или выходя за его рамки. Те, кому этого сделать не удается, остаются застывшими в прошлом

и никогда не достигают самостоятельности. Вместо того, чтобы относиться к вытесненным

воспоминаниям как к чему-то, являющемуся достоянием исключительно прошлого, они

воспроизводят свои детские реакции как современный опыт, реанимированное прошлое

представляется им реальностью настоящего.

Двойственное отношение к прошлому отражает или вырастает из проблемы

сыновней/дочерней зависимости. Когда выживание зависело прежде всего от физической

силы, самореализация молодых людей была неизбежна и потому принималась легко. «Старик

должен отойти в сторону» — такова была поговорка австралийских фермеров, вспоминает

Беттельхайм (Bettelheim). Смена поколений считалась естественным порядком вещей. Но

даже до наступления нынешних времен проблема смены поколений стояла остро там, где

физическая сила не была главным критерием: старики смотрели на молодежь с подозрением и

страхом и не желали уступать им дорогу. В свою очередь молодежи, неуверенной в том, когда

(если таковое вообще случится) она получит власть, приходилось за нее бороться. Молодые

люди, которых сдерживают экономические или эмоциональные узы, по-прежнему страдают

Lifton. Individual patterns in historical change, и Wyatt. In quest of change / Comments on R. J. Lifton.

Wyatt. In quest of change. P. 388—389.

Freud. Beyond the Pleasure Principle. 18:18. См.: Фрейд З. По ту сторону принципа наслаждения // «Я» и «Оно».

Кн. 1. Тбилиси, 1991. Пациент «вынужден повторять вытесненный из сознания материал как современный опыт

вместо того, ... чтобы вспоминать его как нечто, принадлежащее прошлому».

133

от последствий этих противоречащих друг другу императивов.

Бунт встречает сопротивление

не только со стороны родителей, но и со стороны тех потомков, которые усвоили роль верных

и послушных детей. Освобождение от образа отца, как того требует процесс возмужания,

связано с насилием по отношению к обоим поколениям. Некоторые люди навечно прикипают

к образу находящихся в неоплатном долгу последователей; другим приходится платить за

избавление от него огромную психическую цену; третьи же становятся страстными иконо-

борцами. Для всех нас взросление представляет непрерывную борьбу между врожденным

убеждением, что родители заслуживают преклонения, и растущей потребностью в

самостоятельности, которая побуждает отвергать их власть и пример. Но самостоятельности

нельзя добиться посредством амнезии. По словам Тони Таннера, «отец — это связь человека с

прошлым». «Быть полностью свободным от его следов и от знания о прошлом, означает быть

„свободным и необремененным", — но при этом лишенным идентичности».

«Стать

взрослым, — пишет психоаналитик, — не означает остаться внутри себя ребенком».

В дей-

ствительности, чтобы быть взрослым, нужно быть в хороших отношениях с тем ребенком, что

находится внутри нас, знать, что мы можем по-прежнему время от времени ездить домой и

что зрелость не только не исключает, но даже включает в себя зависимость.

Начиная с классических времен аналогия «родитель-ребенок» неоднократно использовалась

для того, чтобы подчеркнуть соперничество прошлого и настоящего. Слепо следовать по

стопам мастеров прошлого — означает навсегда оставаться ребенком, человек должен

пытаться соперничать с предшественниками и в конце концов заменить их. Унаследованная

мудрость — источник руководства и кладезь вдохновения, но ее нужно, усвоить и

преобразовать, а не просто поклоняться ей и без конца повторять. Только манипулируя

прошлым ради собственных целей можно добиться действительной самостоятельности.

Нельзя рабски копировать обожаемых предшественников: «даже если в вас появится

некоторое сходство с тем, кто, по причине обожания, произвел глубокое впечатление, —

предостерегал Сенека своих последователей, — старайтесь походить на него так же, как

ребенок походит на своего отца, а не так, как картина походит на оригинал; ибо картина —

вещь безжизненная». Родственная связь, семейное сходство включало в себя здоровую меру

несхожести: сын Сенеки подрастает отдельно от своего отца, не переставая при этом походить

на родительский отпечаток, но независимость позволяет ему обрести собственное лицо.

Bettelheim. Problem of generations. P. 70—76. Культурные и исторические вариации по этой дилеммы,

естественно, являются множественными. В американском случае см. Demos. Oedipus and America и р. 117—120

внизу.

Tanner. City of words. P. 245.

Loewald. Psychoanalysis and the History of the Individual. P. 22.

Albert J. Solnit. Лекция. 30 Jan. 1984. University College London.

Seneca. Ad Lucilium epistulae morales. Vol 3. London, 1920. 2:381. (См.: Сенека. Нравственные письма к

Луцилию. М.: Наука, 1997.) См.: Green. Light in Troy. P. 75.

134

Нации и общества сталкиваются с аналогичными дилеммами. Они должны получать пищу от

собственного прошлого, но, чтобы в полной мере стать самими собой, им все же необходимо

держать его на дистанции. Общества, подобно отдельным индивидам, подражают древним и

воздают должное предшественникам, но и они нуждаются в том, чтобы действовать

самостоятельно, усваивать новое и творить — следовательно, порывать с традициями и

отвергать унаследованные образцы. Каждое поколение, независимо от того, является оно

открыто традиционным или дерзко иконоборческим, должны достигать такого modus vivendi,*

который бы одновременно принимал и отклонял прецеденты. А метафоры родства

используются при описании двойственных связей с предшественниками в каждом жизненном

аспекте.

Наличие напряжения между традицией и инновацией признавалось по меньшей мере с того

времени, когда римляне стали подражать грекам и бороться с той точкой зрения, что

копирование является делом исключительно нетворческим, а в римском праве была

разработана концепция damnosa hereditas.

С тех пор соотношение достоинств и недостатков

наследия обсуждалось постоянно. Конфликт обострился во время спора между «древними»

«современными» авторами. Первые настаивали на том, что ничто не может сравниться с

совершенством античности, а последние утверждали, что наблюдение и эксперимент,

необремененные традицией, способы вызвать озарения, превосходящие достижения древних.

Искусство прошлых двух столетий в особенности полно предписаний тех, кто считал

историческое наследие одновременно и богатым, и внушающим трепет. Следует восхищаться

примерами прошлого, но не впадать при этом в подражательность, использовать наследие, не

отказываясь от собственной творческой энергии. Столкнувшись с двойным бременем чтимых

предшественников —-бременем тех, кто был сравнительно близко, и тех, кто отстоял далеко

от них, поэты августинианского века

отказались от попыток соперничать с ними. Найти

общий язык с классиками античности оказалось до-

Образ жизни (лат.). — Примеч. пер.

Galas. Institutes, 6.2.163; Nicholas. Introduction to Roman Law. P. 236, 239—240. Из-за массы долгов наследники

могут обнаружить, что на наследстве висит больше долгов, чем оно стоит». (Crook J. A. Law and Life of Rome. P.

124.)

Damnosa hereditas (лат.) — здесь: обремененное долгами наследство. — Примеч. пер.

Bate. Burden of the past and the English Poet.

Век Августа (прибл. 43 г. до н. э.—18 г. н. э.), один из наиболее плодотворных периодов в истории латинской

литературы, вместе с предшествовавшим ему периодом Цицерона (70—43 гг. до н. э.) составляет «золотой век»

латинской литературы. На одно только десятилетие с 29 по 19 гг. до н. э. приходится публикация «Георгик»

Вергилия и завершение им «Энеиды», появление «Од» Горация, элегий Секста Проперция, элегий Тибулла. В это

же время Ливии начинает свой монументальный труд по истории Рима, а Овидий — мифологическую историю

мира от сотворения также до века Августа.

Название «августинианского века» применяют к «классическому» периоду в литературе любой нации, например к

литературе XVIII в. в Англии (Александр Поуп, Джозеф Аддисон, Ричард Стиль, Джон Гэй, Метью Приор) и

литературе XVII в. во Франции (Корнель, Расин, Мольер). — Примеч. пер.

135

статочно трудно; гиганты елизаветинского и якобинского периодов, в особенности Мильтон и

Спенсер, закрыли последователям пути к самостоятельности. Убежденные в том, что они

никогда не смогут сравняться с прошлым, последующие поколения поэтов все больше погру-

жались в меланхолию, поскольку принципы романтизма требовали от них оригинальности и

самовыражения. Наша собственная растущая субъективность удлиняет тени

предшественников. Блум считает, что мы «находимся в более отчаянном положении» в

вопросе о культурном наследии, чем даже «очарованный Мильтоном XVIII в., или XIX в. с

его культом Водсворта.

Значительная историческая осведомленность привела к замечательным озарениям XIX в. по

поводу прошлого, но она же привела и к распространению в европейском обществе

атмосферы отчаяния. Столкнувшись с детерминирующей силой прошлого, модернисты

восстали против культурного наследия в целом, а психоаналитики попытались смягчить это

бремя за счет лучшего понимания эволюции, истории примитивных сообществ и ранних

этапов истории жизни. Фрейд пытался объяснить наследие не столько ради того, чтобы

законсервировать архаическое прошлое, сколько стремился сделать его безопасным.

Образование и примеры учат нас чтить великие прототипы прошлого и впитывать их

канонические добродетели, но нам запрещают копировать эти образцы — ужасная двойная

связь, выраженная в протестантской традиции, — как заметил Блум, — с помощью

священных заветов, таких, например: «Будь как Я»; но «Не пытайся быть слишком похожим

на Меня».

В. Дж. Бейт (W. J. Bate) считает, что данный конфликт не относится к искусству

недавнего прошлого, которое побуждает нас в одно и то же время восхищаться им и не

следовать ему слишком близко.

Но дилемма в действительности гораздо глубже:

противоречащие друг другу требования традиций и инноваций, как мы убедимся в следующей

главе, глубоко затронули большинство аспектов жизни на протяжении значительной части

истории западного мира.

Anxiety of Influence. P. 32

Erickson. Life History and the Historical Moment. P. 100; Mazzeo. Varieties of Interpretation. P. 57; Hughes.

Consciousness and Society. P. 33—39.

Bloom. Anxiety of Influence. P. 152.

Burden of the Past. P. 133.

Глава 3 ДРЕВНИЕ ПРОТИВ СОВРЕМЕННЫХ

Говори о современниках без презрения, и о древних — без поклонения.

Лорд Честерфилд. Письма к сыну.'

Как воспользоваться достоинствами прошлого так, чтобы не попасть от него в зависимость, —

вот дилемма, с которой сталкивается каждый из нас. Любое наследие предполагает, что его

одновременно и чтят, и отвергают. Артикулируется ли этот конфликт в явной форме или нет,

соперничество между традицией и новацией присуще любому обладающему историческим

сознанием обществу. Всякая попытка сбалансировать достоинства и недостатки прошлого

предполагает определенное сознание того, что нам следует почитать в прошлом, а от чего

хорошо было бы избавиться. Какой бы путь мы ни избрали, он будет чреват противоречиями.

Если мы будем лишь следовать вызывающим восхищение образцам, то никогда не сможем

стать такими же, как они; если же мы попытаемся отрицать величие предшественников, то не

сможем достичь их уровня.

Культуры, как и индивиды, реагируют на эту дилемму по-разному. Одни обращаются назад, к

прошлому, сделавшему их такими, какие они есть, с признательностью, другие — с

сожалением. Одни не могут представить себя вне прошлого, каким бы обременительным оно

ни было, и глубоко переживают его утрату. Других оно приводит в такое уныние, что они

отказываются ему следовать. А третьи стремятся превзойти достижения прошлого или же

отрицают их роль в качестве примера для подражания.

В этой главе мы рассмотрим все подобные варианты на примере четырех конкретных

ситуаций — Ренессанса, Англии и Франции XVII и XVIII вв., викторианской Англии и пред- и

постреволюционной Америки, — как различные эпохи переносят и решают проблему стресса

исторического наследия.

Но прежде необходимо сделать некоторые разъяснения. Я не ставлю себе целью написать

хронику или объяснить конфликт прошлого и настоящего в этих эпохах, но в большей

степени намереваюсь исследовать позиции соперничающих сторон и выявить характерную

для них

Честерфилд. Письма к сыну. М.: Наука, 1978. С. 51.

137

двойственность в отношении прошлого и настоящего. Единству в отношении к различным

эпохам и темам препятствуют несоответствия в зонах преимущественного внимания, в

затрагиваемых временных периодах и культурах, в доступных свидетельствах. Например,

столкновения деятелей Ренессанса с их предшественниками происходили преимущественно в

сфере философии и искусств, они были артикулированы небольшим числом гуманистов,

которые не столько представляли господствовавший тип ментальности, сколько были

влиятельными фигурами в деле его переформирования. Напротив, в конце XVIII в. трения

между жителями Северной Америке по поводу наследия имели явно выраженный

политический фокус, а противоборствующие трактовки прошлого либо как опекуна, либо как

тирана — имели существенный резонанс среди широких слоев населения. В викторианской

Англии конкурирующие позиции традиции и инновации были представлены в широком

спектре различных тем — искусство и архитектура, религия и мораль, материальные условия

жизни, природа самой истории — их обсуждали не только профессионалы, но и самые

широкие слои публики. В этих различных эпохах и сферах дискурса открываются и

разнообразные конфликты между прошлым и настоящим, которые присутствуют в каждом

срезе проявляющегося напряжения между традицией и переменами, имитацией и инновацией,

сохранением и творчеством.

Ренессанс и классическое наследие

Невозможно научиться плавать, пока не отважишься отбросить в сторону спасательный круг.

Эразм. Ciceronianus

Более-менее пристальное внимание проблема соотношения выгод и недостатков прошлого

привлекла к себе в эпоху Ренессанса. Предшествующие эпохи, конечно, также не могли

полностью игнорировать эти вопросы — перспективы и опасности подражания грекам

широко дискутировались еще в ранний период имперского Рима,

— однако только с

середины XIV в., с Петрарки, проблема сопоставления достоинств древних и новых авторов

стала доминирующей темой сначала в Италии, а затем во Франции и Англии. Ее значимость

напрямую вытекала из ренессансньгх представлений о том, что существует прошлое как тако-

вое, важная и почитаемая область древности, отличная от настоящего.

То, каким образом гуманисты сочетали восхищение прошлым и собственное творчество —

имело существенные последствия. Они заимствовали у римлян не только классические формы

и правила, но и римский же способ отношения к их собственному неоплатному долгу

Erasmus. Ciceronianus (1528). Цит. по: Pigman. Versions of imitation in the Renaissance. P. 25.

Wardman. Rome's Debt to Greece; Gordon Williams. Change and Decline: Roman Literature in the Early Empire.

138

перед греками, совершенствуя созданные Цицероном и Квинтилианом имитативные формы.

Взгляды и методы гуманистов сохранили свое значение и поныне, большинство последующих

усилий по выстраиванию отношений с предшественниками представляют собой вариации

этой ренессансной темы.

Открытое преклонение перед античностью вместе с уверенностью в собственных творческих

силах стали главным и непременным делом гуманистов. В действительности же, глубокое

почтение к античности отражало преобладающую заботу о настоящем. «Идеал часто

располагается в прошлом, — пишет Агнес Хеллер, — однако настоящее по-прежнему

направляет шаги индивида».

Каким бы ориентированным на прошлое ни было мышление ренессансного человека в некоторых отношениях, на

практике он полностью жил в настоящем и для настоящего. Прошлое было идеалом, но подлинным — и

энергичным — мотивом его действий было стремление не отстать от настоящего. В истории было немного таких

периодов, когда человек столь безоговорочно отдавался бы настоящему, как во времена Ренессанса.'

Конечно, далеко не все гуманисты ценили собственную эпоху столь высоко, но в целом

общий взгляд Ренессанса на прошлое состоял в том, что настоящее вполне может с ним

соперничать и, возможно, даже превзойти классические достижения.

Любая оценка тех или иных мнений по поводу древних и современных авторов должна иметь

в виду, что этот вопрос уже давно стал темой для риторических упражнений. Рассуждения о

сравнительных достоинствах прошлого и настоящего в действительности могли скрывать

подлинные взгляды автора по этому поводу, поскольку многие писатели выбирали те или

иные позиции, исходя из полемических соображений. Те авторы, которые защищали

современников, «не столько шли в авангарде исторического прогресса, который в конце

концов неминуемо привел бы их к отрицанию авторитета древних, — предупреждает Роберт

Блэк, — сколько принимали ту сторону», которая представляла для них интерес в

риторических целях.

Так, флорентийский канцлер Бенедетто Акколи пытался блеснуть

виртуозностью стиля, защищая такие позиции в защиту современников, которые многим по-

казались бы совершенно невозможными. Например, он объявлял античную риторику

никчемным занятием, чью бесполезность доказал упадок римского ораторского искусства; он

приветствовал современные воинские инновации, как, например, систему наемников,

искусство обмана и уловок, изобретение пушек и использование защитных доспехов; он

оправдывал роскошь современной христианской церкви и малое число мучеников веры на том

основании, что «если в древности и было больше мучеников, так только потому, что тогда их

больше преследовали».

Heller. Renaissance Man. P. 194.

Robert Black. Ancients and Moderns in the Renaissance. P. 28.

Accolti. Dialogue on the Preeminence of Men of His Own Time (1462—1463), paraphrased in Black. Ancients and

Лоуэнталь Дэвид. Прошлое - чужая страна

Подождите немного. Документ загружается.