Мид М. Культура и мир детства

Подождите немного. Документ загружается.

всех показавшего себя на прошлом празднестве, заставляют танцевать и на

следующем, ибо зрители прежде всего заинтересованы в собственном

развлечении, а не и том, чтобы дети поровну приобретали навыки. Эта

возможность получить большую практику действует так же, как и больший

интерес к танцам и большая одаренность,— она помогает некоторым детям

быстро опережать других. Эта тенденция давать одаренному ребенку все

новые и новые возможности проявить свои таланты несколько ослабляется

соперничеством родственников, желающих продвинуть своих собственных

детей.

Пока танцуют дети, юноши и девушки украшают свои одежды цветами,

ожерельями из раковин, браслетами из листьев. Одна-две девушки могут

выскользнуть из дома и вернуться одетыми в хорошенькие юбочки,

изготовленные из луба. Из семейного шкафа достается бутыль с кокосовым

маслом, и взрослые танцоры смазывают им свои тела. Если на празднестве

присутствует человек с положением, который дал согласие участвовать в

танце, хозяйка дома приносит свои тончайшие циновки и полотнища тапы,

чтобы сделать ему костюм. Иногда это импровизированное переодевание

приобретает такой размах, что соседний дом превращается в некое подобие

артистической уборной; иногда же оно столь непринужденно по характеру, что

зрителям в простых одеждах из пальмовых листьев, собравшимся у дома,

достаточно позаимствовать у других зрителей их лавалавы, чтобы принять

участие в танцах.

Форма самого танца очень индивидуальна. В нем нет никаких обязательных

фигур, исключая полдюжины негромких хлопков в ладоши, открывающих

танец, и немногих предписанных его завершений. В танцах самоанцев

двадцать пять — тридцать фигур, два или три набора переходных позиций и по

меньшей мере три определенных стиля: танец таупоу, танец юношей и танец

шутов. Эти три стиля, разумеется, определяют стиль танла, а не статус

танцора. Танец таупоу серьезен, сдержан, прекрасен. От таупоу требуется

сохранять спокойное, мечтательное, безразличное выражение бесконечного

высокомерия и отчужденности. Единственно допустимой альтернативой этому

выражению служит ряд гримас, скорее дерзких, чем комичных, по своему

характеру и действующих на зрителя главным образом в силу их резкого

контраста с серьезным, полным достоинства рисунком танца в целом. От

манаиа, когда он исполняет свою роль в танце, требуется, чтобы он

придерживался этого же красивого и торжественного стиля. Большинство

маленьких девочек и некоторые маленькие мальчики строят свои танцы по

этому образцу. Вождь в тех редких случаях, когда он соглашается танцевать,

может выбирать между этим стилем и шутовским танцем. Танцы юношей

значительно веселее, чем танцы девушек. В них гораздо больше свободы

движений, и большое место в них занимает звук, издаваемый ритмическим

похлопыванием но обнаженным частям тела, звук, напоминающий сухую дробь

барабана. Этот стиль не является ни фривольным, ни томным, тогда как танец

таупоу часто обладает обоими этими качествами. Танец юношей атлетичен,

задирист, буен, его очарование во многом определяется быстротой и

сложностью координации танцевальных движений с ритмическим

похлопыванием. Танец шутов — это прежде всего танец тех, кто танцует по

обе стороны от таупоу и манаиа. Вышучивая их, они их славят. Эта роль чаще

всего выпадает на ораторов и вообще на пожилых мужчин и женщин. С самого

начала в идею этого танца был заложен контраст: шут создает комический фон

для величавого танца таупоу, и, чем выше ранг таупоу, тем выше должен быть

ранг мужчин и женщин, согласившихся быть комическим обрамлением ее

достоинств. Танец шутов отличается своей пародийностью, грубыми шутками,

утрировкой стереотипных фигур, шумом, издаваемым хлопками ладони по

открытому рту, прыжками и ударами по полу. Шуты иногда настолько искусны,

что оказываются центром этих праздничных сборищ.

Маленькая девочка, которая учится танцевать, имеет на выбор эти три стиля,

двадцать пять — тридцать фигур, из которых она должна уметь составить свой

танец, и, наконец, самое главное, у нее есть образцы для подражания —

отдельные танцоры. Сначала я объясняла искусство танца у маленьких детей

тем, что каждый из них взял себе за образец какого-нибудь старшего мальчика

или девочку и прилежно и рабски скопировал весь его или ее танец. Но я не

встретила ни одного ребенка, который бы признал, что он копирует другого

или же как-то сознательно ему подражает. Не смогла я найти, ближе

познакомившись с детьми, и ни одного маленького ребенка, стиль танца

которого можно было бы со всей определенностью объяснить подражанием

другому танцору. Стиль любого более или менее виртуозного танцора известен

всей деревне, и, когда его копируют, подражание сразу же бросается в глаза.

Если, например, маленькая девочка Ваитонги складывает руки над головой

открытыми ладонями вверх, сгибается и двигается, произнося шипящие звуки,

то про нее говорят, что она танцует, “как Сина”. Такие подражания не

считаются чем-то порочным; автор повторенной фигуры не возмущается и не

видит в этом повторении чего-то приносящего ему особую славу. Зрители

также не осуждают подражателя. Но стремление к индивидуальности в танце

настолько велико, что танцор редко вводит более чем одно заимствованное

движение в свое исполнение за весь вечер. Если танец двух девушек похож,

это сходство возникло скорее вопреки их усилиям, чем в результате

подражания. Естественно, танцы маленьких детей значительно больше

напоминают друг друга, чем танпы юношей и девушек, имевших и время и

возможности действительно усовершенствовать свой стиль.

Отношение старших к слишком ранному мастерству в пении, дирижировании,

танце находится в разительном контрасте с их отношением к любой иной

форме раннего созревания. На площадке для танцев вы никогда не услышите

грозного: “Много на себя берешь, еще мал”. Маленьким мальчикам, которых

наверняка отругали бы или даже отхлестали за такое поведение во всех иных

случаях, позволено здесь хвастаться, чваниться, становиться центром

внимания, и в их адрес не раздается ни единого слова упрека. Родственники

сияют от удовольствия, видя раннее мастерство такого рода, хотя они сгорели

бы от стыда, проявись оно в любой иной области.

Именно на этих непринужденных вечерах дети и учатся танцевать.

Церемониальные танцы таупоу или манаиа с ораторами на свадьбах или во

время маланги с тщательно продуманными костюмами, обязательной раздачей

подарков, с постоянным вниманием к имевшимся ранее прецедентам и к

правам участников не предоставляют возможности участия в них ни любителю,

ни ребенку. Дети в таких случаях могут только толпиться вокруг гостевого

дома и следить за происходящим. Но конечно, столь тщательно стилизованные,

детально отработанные прототипы импровизированных танцевальных вечеров

обладают и дополнительной функцией — они придают последним их пыл,

служат для них образцом, величественной моделью для подражания.

Значение танца в воспитании и социализации самоанских детей двояко. Во-

первых, танец эффективно компенсирует систему строжайшей подчиненности

ребенка, в которой он постоянно находится. Здесь команда взрослых: “Сиди и

молчи!”— сменяется командой: “Вставай и танцуй!” Дети в танцах —

действительный центр группы, а не едва терпимая периферия. Родители в

таких случаях щедры на похвалы, в которых подчеркивается превосходство их

детей над детьми соседей или же гостей. Универсально действующий принцип

власти по возрасту здесь в интересах дела несколько ослабляется. Каждый

ребенок — личность, и он, каковы бы ни были его пол и возраст, должен внести

свой вклад в общее дело. Это требование внести личный вклад доводится до

крайностей, начинающих портить танец как художественное зрелище.

Тщательно отработанный танец взрослых — стройные ряды танцующих с

таупоу в центре и равным числом танцоров по каждую сторону от нее,

танцоров, каждым своим движением подчеркивающих фигуры ее танца,— в

исполнении честолюбивых детей теряет и симметрию и единство. Дети в

опьянении самоутверждения совершенно забывают друг друга. В их танце нет

даже и малейшей видимости координации партнеров, подчинения крыльев

группы танцующих ее центру. Не обращая внимания друг на друга, они часто

сталкиваются. Все это — подлинная оргия энергичного утверждения личности.

Эта тенденция, столь явно демонстрируемая на импровизированных

вечеринках, не портит совершенства парадного церемониального танца, когда

сама торжественность события умеряет страсть самоутверждения у партнеров.

Парадный церемониальный танец имеет личностное значение только для

людей с положением или для виртуозов, видящих в нем удобный случаи для

демонстрации своих способностей.

Во-вторых, само участие в танцах снижает порог застенчивости. У самоанских

детей, как и у наших, существуют большие различия по степени застенчивости.

Но если наш очень застенчивый ребенок вообще избегает огней рампы, то

ребенок на Самоа, страдая и мучась, все же танцует. Выход на сцену для него

здесь неизбежен, и каждый ребенок здесь должен сделать усилие, подняться и

принять участие хотя бы в нескольких фигурах танца. Благотворные

результаты этой воспитываемой с раннего детства привычки к аудитории и

навыков владения собственным телом больше проявляются у мальчиков, чем у

девочек. В танцах пятнадцати-шестнадцатилетних мальчиков — очарование и

полная самозабвенность, смотреть на них — наслаждение. Девочка-подросток,

застенчивая и неуклюжая, с плохо скоординированными движениями, на

которые неприятно смотреть, становится грациозной, прекрасно владеет собой

во время танца. Однако это ее изящество и самообладание не

распространяются па повседневную жизнь с той же легкостью, как у

мальчиков.

В одном отношении эти неформальные танцевальные вечера более близки к

нашим педагогическим методам, чем все остальные стороны самоанской

педагогики: именно в танцах развитого не по годам ребенка постоянно

поощряют, создавая ему все новые и новые возможности показать свое

искусство. В то же время отстающий осыпается упреками, на него не обращают

внимания, отодвигают его на задний план. Эти различия в объеме

предоставляемой ребенку практики приводят и к различиям в умениях детей,

по мере того как они становятся старше. Чувство неполноценности в его

классической форме, столь распространенное в нашем обществе, редко можно

встретить на Самоа. В основе комплекса неполноценности там два источника:

неловкость в половых отношениях, затрагивающая молодых мужчин и

порождающая моетотоло, и неуклюжесть в танце. <...>

Интересно отметить, что именно эта единственная сторона жизни, где

взрослые активно осуществляют дискриминацию менее способных детей, и

является одной из наиболее сильных причин чувства неполноценности у детей.

<...>

Танцующий ребенок почти всегда очень сильно отличается от того, чем он

является в будничной жизни. После долгого знакомства с девочкой иногда

можно угадать, какой тип танца она исполнит. Это легко сделать в случае

девочек с мальчишескими ухватками. Но какая-нибудь мечтательная, вялая

девочка или задиристая маленькая шалунья почти наверняка обманут вас,

продемонстрировав в танце глубины утонченности или же томную грацию.

Официальные танцевальные представления — признанный вид общественных

увеселений. Высший знак вежливости вождя по отношению к своему гостю —

это заставить таупоу танцевать для него. Точно так же мальчики танцуют

после того, как их татуируют, манаиа — перед тем, как идти свататься, а

невеста — на своей свадьбе. На полуночных сборищах маланги танцы часто

приобретают откровенно непристойный, возбуждающий характер. Но эти

особые разновидности танца менее значимы в развитии личности ребенка, в

меньшей степени компенсируют подавление личности в других сферах жизни,

чем повседневные танцевальные сборища.

IX. Отношение к личности

Легкость, с которой могут быть устранены напряжения, возникающие в

межличностных отношениях,— простая смена местожительства — исключает у

самоанцев саму возможность очень сильного угнетения одного человека

другим. Их оценки личности человека представляют собой любопытную смесь

предусмотрительности поведения и фатализма. В их языке существует одно

слово — мусу, означающее нерасположенность и неуступчивость человека,

будь то любовница, отказывающаяся принять до сих пор желанного любовника,

или вождь, не желающий передать кому-нибудь свой кубок с кавой, ребенок,

отказывающийся идти спать, или, наконец, оратор, не желающий участвовать в

малаиге. К проявлениям мусу в человеке относятся с почти суеверным

почтением. Влюбленный в своем отношении к любимой руководствуется

формулой “чтобы она не стала мусу”, и поведение искателя самым

продуманным образом сориентировано на то, чтобы избежать появления этого

таинственного и нежелательного гостя — мусу. Причем, для того чтобы

добиться желаемого исхода личных отношений, самоанец не подходит к

своему партнеру как к человеку, мысли которого заняты какой-то одной

преобладающей страстью, апеллируя то к его тщеславию, то к страху, то к

стремлению к власти. Скорее он прибегнет то к одному, то к другому приему из

целого набора мощных психологических средств, предотвращающих само

возникновение этого таинственного и широко распространенного явления —

мусу. Но коль скоро оно появилось, самоанец обычно сдается, не пускаясь в

длительные объяснения, сводя к минимуму свои сетования. Это

фаталистическое принятие необъяснимого отношения способствует появлению

у него странного безразличия к мотивам поведения. Самоанцы ни в коем

случае не глухи к различиям между людьми. Но полноте их оценки этих

различии мешает теория некоей общей упрямой нерасположенности,

тенденция принимать и обиду, и раздраженность, и несговорчивость, и какие-

то частные пристрастия всего лишь за многочисленные формы проявления

одной и той же установки — мусу.

Этому отсутствию интереса к мотивам поведения способствует и то, что на

любой личный вопрос принято отвечать совершенно неопределенно. Как

правило, на любой вопрос о мотивах поведения человека вы услышите: “Та Но”

(“Кто его знает”). Иногда этот ответ дополняется уточняющим: “Я не знаю”.

Этот ответ считается вполне достаточным и приемлемым в любом разговоре,

хотя его резкость и исключает его применение в торжественных

церемониальных случаях. Привычка пользоваться этой отповедью настолько

распространена, что я была вынуждена запретить детям употреблять эту

формулу. В противном случае я не смогла бы получить прямого ответа на

самый простой вопрос. Когда это неопределенное “Та По” говорящий

соединяет со словом мусу, в итоге мы получаем мало о чем говорящее

заявление: “Кто его знает, не хочу — и все!” Люди отказываются от своих

планов, дети уходят из дома, рушатся браки. Деревенские сплетники просто

сообщают сам факт, но на вопрос о его причинах они пожимают плечами.

Имеется одно довольно интересное исключение из этого общего правила. Если

человек заболевает, то объяснение его болезни ищут в отношении к нему его

родственников. Гнев против него в сердце кого-нибудь из них

, в особенности

сестры, самая сильная причина возникновения зла. Поэтому собирают все

семейство, устраивается церемониальное распитие кавы, и каждый

родственник должен торжественно объявить о гневе его сердца против

больного человека. По требованиям церемониала каждый либо должен

торжественно заявить, что в его сердце пет гнева против больного, либо же

прямо признать, за что он гневается: “На прошлой неделе мой брат пришел

домой и съел всю пищу. Я сердился на него весь день”. Или же: “Мы с братом

поссорились, а отец встал на его сторону. Я был сердит на отца за то, что брат

— его любимчик”. Но эта специальная церемония выяснения отношений только

сильнее подчеркивает господствующее безразличие к мотивам поведения.

Однажды я была свидетельницей того, как девушка, только что прибывшая с

группой молодежи на рыбалку, немедленно захотела отправиться в дневной

зной обратно в деревню, за шесть миль от места рыбалки. Но никто из

присутствующих даже не попытался как-то объяснить ее поведение: ее

отношение к этой компании было мусу.

Как защищает индивидуума такое отношение, легко понять, если мы

вспомним, сколь мало здесь каждый предоставлен самому себе. Вождь он или

ребенок, он, как правило, живет в доме, где рядом живет по крайней мере еще

с полдюжины других людей. Лично ему принадлежащее имущество просто

завертывается в циновку, укладывается на стропила под потолок или же

запихивается в корзину или ящик. Еще можно ожидать должного уважения по

отношению к личным вещам вождя, по крайней мере со стороны женщин его

дома. Никто другой, однако, не может быть уверен в неприкосновенности

своего личного имущества. Тапа, на изготовление которой женщина затратила

три неделя, может быть подарена гостю, пока ее владелицы не было дома. В

любой момент у нее могут выпросить ее кольца. Неприкосновенность личной

собственности фактически отсутствует. Незамеченной может пройти

случайная любовная связь, незамеченным может уйти и удачливый моетотоло.

Но в целом вся деревня хорошо знает, что делает каждый ее житель. Я никогда

не забуду крайнего возмущения на лице моего собеседника, который говорил

мне, что никто, только представьте себе, никто не знает, кто отец ребенка

Фаамоаны. Их всех окружает удушливая атмосфера маленького городка: через

час после самого тайного и интимного дела дети будут рассказывать о нем в

танцах и песнях всей деревне. Именно эта вопиющая публичность любого

поступка компенсируется ожесточенным и мрачным молчанием о внутренней

жизни. Там, где западная женщина сказала бы: “Да, я люблю его, но никто не

может сказать, как далеко это зайдет”, самоанка скажет: “Да, конечно, я живу

с ним, но вы никогда не узнаете, люблю я его или ненавижу”.

Самоанский язык не имеет специальных грамматических форм образования

сравнительной степени. Существует несколько неуклюжих способов

выражения сравнения с помощью контрастов: “Это хорошо, а это плохо” или же

с помощью пространственной локализации: “А рядом с ним находится...” и т. д.

Сравнение у самоанцев непривычно, хотя в жесткой социальной структуре

общины соблюдению рангов уделяется большое внимание. Но относительное

качество, относительная красота, относительная мудрость — все это им

незнакомо. Я постоянно пыталась выяснить, кто же самый мудрый или самый

хороший человек в общине, но первой реакцией собеседника всегда был ответ:

“Все они хорошие” или же: “Много мудрых людей”. Достаточно любопытно,

однако, что они испытывают меньше трудностей в разграничении степеней

дурного, чем хорошего. По-видимому, это объясняется влиянием миссионеров,

которые хотя и не дали им понятия о грехе, но тем не менее снабдили их

перечнем грехов. И здесь первой реакцией собеседницы было: “Очень много

плохих мальчиков”, но сейчас же по собственной инициативе она добавила: “А

такой-то хуже всех, потому что...” Безобразив и порочность — более живо

воспринимаемые и необычные свойства личности; красота, мудрость и доброта

были чем-то само-собой разумеющимся.

При описании другого человека последовательность упоминаемых

характеристик всегда укладывалась в одну и ту же объективную систему: пол,

возраст, ранг, родственные связи, дефекты, род занятий. Как правило, по своей

инициативе мои собеседницы не давали никаких оценок личности или

характера описываемого человека. Одна девочка так описывала мне свою

бабушку: “Лауули? О, она старая женщина, очень старая. Она мать моего отца.

Она вдова, и у нее один глаз. Она слишком стара, чтобы работать в поле, и она

сидит дома целый день. Она делает тапу”. Такое совершенно неаналитическое

описание человека видоизменяется только в том случае, если вашим

собеседником будет очень умный взрослый. Да и его надо специально просить

дать оценку.

В соответствии с местной классификацией психологические характеристики

личности делятся по четырем признакам, образующим пары: “хороший —

плохой” и “легкий — трудный”. Хороший ребенок — это ребенок послушный,

хорошо себя ведущий, плохой — непослушный или плохо себя ведущий.

“Легкий” и “трудный”— свойства характера, “хороший” и “плохой”—

поведения. Хорошее или плохое поведение, объясняемое через легкий или

трудный характер, становится врожденным задатком индивидуума. Как мы

говорим о человеке, что ему легко петь или же что он плавает без всяких

усилий, так самоанец скажет, что он легко слушается, ведет себя почтительно

“с легкостью”. Характеристики же “хорошо” и “плохо” он сохранит для

объективной стороны дела. Так, один вождь, оценивая плохое поведение

дочери своего брата, заметил: “Но дети Туа всегда с трудом, слушались

старших”. В этих словах он как бы мимоходом констатировал некий

неустранимый дефект. Это прозвучало так, как если бы он сказал: “Но у Джона

всегда было плохое зрение”.

Такое отношение к поведению находит свою аналогию в равно необычном

отношении к выражению эмоциональных состояний человека. Выражения

эмоций квалифицируются как “вызванные чем-то” или же “беспричинные”.

Эмоционального, легковозбудимого человека, человека настроения описывают

как смеющегося без причины, плачущего без причины, без причины

гневающегося и лезущего в драку. Слова “быть очень сердитым, беспричинно”

не означают, что у этого человека очень импульсивный темперамент — о таком

сказали бы “легко гневается”; но несут они в себе и косвенного значения

непропорциональной реакции на законный повод. Нет, их надо понимать в

буквальном смысла слова — человек гневается без причины — или же, более

свободно передавая их значение, как констатацию некоего эмоционального

состояния, не имеющего под собой никакого видимого повода. Такое

толкование ближе всего подходит к самоанским способам оценки

темперамента в отличие от характера. Хорошо адаптировавшийся к условиям

индивидуум, достаточно полно усвоивший мнения, эмоции и установки своей

возрастной и половой группы, никогда не будет обвинен в том, что он смеется,

плачет или гневается без причин. Без всякого специального расследования

будут предполагать, что для его поведения имеются хорошие и типические

причины. Иначе будет дело обстоять, если человек отклоняется от нормы в

темпераменте: его поведение будет подвергаться самому тщательному

анализу и вызывать презрение. Здесь всегда отвергают чрезмерные эмоции,

страстные предпочтения, сильные привязанности. Самоанцы предпочитают

золотую середину, осторожное выражение разумных и уравновешенных

установок. Те люди, чувства которых очень сильны, всегда считаются

чувствующими без особых причин.

Одна из самых нелюбимых черт в сверстнике выражается словом “•asili”—

буквально “хочет быть выше всех”, или, более кратко, “заносчивый”. Старшие в

таких случаях скажут неодобрительно: “Tautala laititi”—“He по возрасту много

себе позволяет”. “Fiasili”— это возмущенная реакция тех, кого игнорируют, кем

пренебрегают, кого оставляют за собой люди превосходящие, обгоняющие и

презирающие их. Это выражение осуждения не является таким сильным и

таким негодующим, как “Tautala laititi”, ибо в нем определенную роль играет

зависть.

В обычных разговорах место пустых спекуляций о мотивах поведения

занимают объяснения его с точки зрения физического недостатка или же

реально происшедшего несчастья. “Сила кричит в том доме. Да, она глухая”;

“Тулипа сердится на своего маленького брата. Мать Тулипы отправилась на

Тутуилу на прошлой неделе”. Хотя высказывания такого рода и кажутся на

первый взгляд попытками объяснить поведение, на самом деле они не более

чем привычки речи. Физический недостаток или же недавнее событие

фигурируют здесь не в качестве объяснения, а лишь упоминаются несколько

более подчеркнуто, с элементом осуждения. В человеке интересуются прежде

всего его деяниями, не стремясь никак проникнуть в глубины мотивов его

поведения.

Оценка человека всегда дается в категориях возрастной группы — как

возрастной группы говорящего, так и возраста оцениваемого. Мальчик не

рассматривается здесь как личность, как человек умный или глупый,

привлекательный или непривлекательный, неуклюжий или умелый. Это

смышленый маленький мальчик, хорошо выполняющий разные поручения и

достаточна разумный, чтобы придержать язык в присутствии старших; либо же

это многообещающий юноша, который может произносить великолепные речи

в своей ауманге, умело руководит рыбаками в море и относится к вождям со

всем должным почтением; либо же, наконец, этот человек — мудрый матаи,

говорящий немного, но веско, мастер по плетению сетей для угрей.

Достоинства ребенка у самоанцев отличаются от достоинств взрослых. И на

оценки говорящего влияет его возраст, так что оценки достоинств и

недостатков человека меняются с возрастом оценивающих. Маленькие

мальчики и девочки будут самым решительным образом утверждать, что самые

плохие дети — это драчуны, спорщики, грубияны. Молодые люди в возрасте от

шестнадцати до двадцати лет смещают свои оценки отрицательных качеств

характера от драчливости и грубости к половой распущенности. Для них самые

плохие люди — моетотоло и пользующиеся самой дурной репутацией за

крайнюю неразборчивость своих половых связей девушки. Взрослые же

обращают очень мало внимания на половую распущенность и считают

главными недостатками молодого человека бездарность, дерзость,

непослушание. В то же время главные недостатки взрослых для них — лень,

глупость, сварливость и ненадежность. В оценках взрослых нормы поведения

соотнесены с возрастами следующим образом: маленькие дети должны быть

тихими, рано вставать, слушаться, много и радостно работать, играть с детьми

того же самого пола; молодые люди должны быть трудолюбивыми и умелыми в

работе, не быть выскочками, проявлять осмотрительность в браке,

преданность своей родне, не сплетничать, не хулиганить; взрослые же должны

быть мудрыми, миролюбивыми, безмятежными, щедрыми, заботящимися о

добром имени своей деревни, они должны вести свою жизнь с соблюдением

всех правил благопристойности. Никогда в оценках человека на первый план

не выдвигаются более тонкие свойства интеллекта и темперамента.

Предпочтение в любви отдается не наглому, дерзкому и смелому, а

спокойному, скромному юноше или же девушке, которая “говорит нежно и

ходит плавно”.

XIII. Наши педагогические проблемы в свете самоанских антитез

На протяжении многих глав мы внимательно следили за жизнью самоанских

девочек. Мы наблюдали за тем, как из младенцев на руках они сами

превращались в нянек, учились разжигать очаг и плести красивые циновки, как

они уходили из своих детских компаний и становились активными членами

большой семьи, как они, довольствуясь годами случайных половых связей,

откладывали свое замужество на возможно более долгий срок, как, наконец,

они выходили замуж и рожали детей, повторяющих их жизненный цикл. В той

мере, в какой нам позволил наш материал, мы провели своего рода

эксперимент, ставящий своей задачей выяснить, как будет развиваться

человек в обществе, весьма далеком от нашего. Ни продолжительность

человеческой жизни, ни сложность нашего общества не позволяют нам

проводить такие эксперименты здесь: мы не можем отобрать группу

младенцев женского пола и довести их до зрелости в условиях, специально

созданных для этого эксперимента. Вот почему оказалось необходимым

отправиться в другую страну, где сама история позаботилась о том, чтобы

показать нам то, что мы ищем. Там мы встретили девочек, проходящих через

тот же процесс физиологического развития, что и наши: у них прорезались, а

затем и выпадали молочные зубы, потом у них прорезались коренные зубы, они

вытягивались и делались неуклюжими, с первой менструацией они достигали

половой зрелости, постепенно созревали физически и становились готовыми к

тому, чтобы произвести на свет новое поколение. Вот почему здесь можно было

сказать: “Вот самые подходящие условия для нашего эксперимента”.

Развивающаяся девочка — постоянный фактор и в Америке и на Самоа;

цивилизации Америки и Самоа отличаются друг от друга. Верно ли, что процесс

взросления, в ходе которого маленькая девочка становится взрослой

женщиной, с его внезапными и бросающимися в глаза физическими

изменениями, приводящими к половой зрелости, сопровождается

спазматическим, эмоционально отягченным развитием, пробуждением

религиозного чувства, расцветом идеализма, большой жаждой

самоутверждения перед лицом авторитета? Является ли юность для растущей

девушки столь же неизбежным периодом умственного и эмоционального

дискомфорта, как время, когда у ребенка режутся зубы, время его страданий?

Можем ли мы считать, что юность — это такое время в жизни каждой девочки,

которое столь же обязательно связано с синдромами конфликта и стресса, как

и с физическими изменениями ее тела?

Наблюдая самоанских девушек во всех проявлениях их жизни, мы старались

ответить на все эти вопросы и пришли к выводу, что ответ может быть только

отрицательным. Юная девушка на Самоа отличается от своей сестры, еще не

достигшей подовой зрелости, в одном существенном отношении: у нее

произошли определенные физиологические изменения, которые отсутствуют у

ее младшей сестры. За этим исключением мы не нашли никаких других

существенных различий, которые позволили бы отграничить группу девушек,

проходящих через пубертатный период, от группы, которая созреет через два

года, или от группы, которая прошла через этот период два года назад.

И если какая-нибудь девушка, прошедшая пубертатный период, малоросла, а

ее кузина высока и способна делать более тяжелую работу, то между ними

будут различия, связанные с их разными физическими задатками. Сам факт

полового созревания мало скажется на жизни обеих девушек. Высокая, сильная

девушка будет изолирована от своих подруг, принуждена выполнять более

взрослую и более долгую работу, стыдиться менять платье. В то же самое

время ее кузина, растущая медленнее, все еще будет считаться ребенком и

жить в мире детей, решая только детские проблемы. Рецепт педагогов,

рекомендующих специальную педагогическую тактику обращения с

девушками-подростками, в применении к самоанским условиям гласил бы:

высокие девочки отличаются от малорослых девочек того же самого возраста,

и в их воспитании мы должны применять другие методы.

Но, ответив на вопрос, поставленный нами, мы еще не решили проблемы.

Возникает другой вопрос. Если доказано, что период полового созревания

необязательно привносит с собою особые трудности в жизнь девушки (а это

можно считать доказанным, если находится общество, где дело обстоит

именно так), то с чем тогда связаны бури и стрессы у американских

подростков? На этот вопрос сразу же можно было бы дать совсем простой

ответ: в этих двух цивилизациях должно быть заложено нечто такое, что и

объясняет существование этого различия. Если один и тот же процесс

принимает различные формы в двух разных социальных средах, объяснить это

различие, основываясь на категориях самого процесса, невозможно. Ведь он

один и тот же в обоих случаях. Отличается здесь только социальное

окружение, и именно в нем мы должны искать объяснений. Что же тогда есть

на Самоа, чего нет в Америке, и что есть в Америке, чего нет на Самоа,

основываясь на чем можно было бы объяснить это различие?

Сам по себе такой вопрос очень многопланов, и, отвечая на него, мы рискуем

впасть в многочисленные ошибки. Но если мы его сузим и спросим себя, чем

определенные стороны самоанской жизни, оставляющие неизгладимый след в

душе девушки-подростка, отличаются от сил, влияющих на нашу

подрастающую девушку, то можно попытаться ответить на него.

Причины этих различий глубоки и включают в себя два основных компонента.

Первый из них связан со специфически самоанскими условиями, второй — с

условиями жизни примитивного общества вообще.

Самоанский фон, делающий рост детей таким легким и таким простым делом,

— это общий стихийный характер всего общества. Самоа — это место, где

никто не делает очень больших ставок и не платит очень больших цен. Здесь

никто не страдает за свои убеждения и не бьется насмерть во имя

определенных целей. Конфликт между родителями и ребенком здесь решается

тем, что ребенок переселяется жить на другую сторону улицы, между

деревней и взрослым — тем, что взрослый уезжает в соседнюю деревню,

между супругом и соблазнителем его жены — несколькими парами циновок

тонкой работы. Ни бедность, ни крупные несчастья не угрожают этим людям, и

потому они пе борются так судорожно за жизнь и не трепещут от страха перед

будущим. Никакие безжалостные боги, быстрые в гневе и суровые в отмщении,

не нарушают ровного течения их жизни. Войны и каннибализм давным-давно

отошли в прошлое, и сейчас самой большой причиной для слез, если не брать

саму смерть, оказывается поездка к родственникам на другой остров. Здесь

никто не спешит в жизни и никого не наказывают за отставание. Наоборот,

здесь сдерживают одаренных, развитых не по возрасту, чтобы самые

медленные могли сравняться с ними. И в личных отношениях самоанцев мы не

видим сильных привязанностей. Любовь и ненависть, ревность и месть, печаль

и переживание тяжелой утраты — все это лишь на недели. С первого месяца

своей жизни ребенок, передаваемый из одних случайных женских рук в другие,

усваивает урок: не привязывайся очень сильно к одному человеку, не связывай

очень больших ожиданий ни с одним из родственников.

Если Запад наказывает тех несчастных, которые, будучи: рождены в его

цивилизации, проявляют склонность к созерцанию и испытывают полнейшее

отвращение к деятельности, то Самоа, можно сказать, благосклонно к людям,

хорошо усвоившим урок стихийной жизни, и сурово к тем, кто ей не обучился.

<...>

В этом своем спонтанном отношении к жизни, в стремлении избежать

конфликтов и острых ситуаций Самоа резко отличается не только от Америки,

но и от большинства других примитивных цивилизаций. И сколь бы

предосудительными нам ни казались такие установки и сколько бы мы ни

утверждали, что такое неглубокое общество не может порождать ни

значительных личностей, ни великого искусства, мы все же должны признать,

что именно здесь и заложена главная причина безболезненного превращения

самоанской девочки в женщину. Там, где никто не испытывает глубоких

чувств, подростка не будут мучить трагические ситуации. Там нет

мучительного выбора, как тот, что стоял перед молодыми людьми в средние

века, когда считалось, что служба богу требует полного отречения от мира. От

самоанца не требуется отсечения в ритуальной жертве собственного пальца,

как от индейца прерий. Вот почему в перечень факторов, объясняющих

найденное нами различие, мы должны поставить отсутствие глубоких чувств,

которое здесь культивируется как жизненная привычка, до тех пор пока оно не

превратится в самую сердцевину всех их жизненных установок.

К этому надо сразу добавить и другое. Все изолированные примитивные

цивилизации и многие цивилизации нового времени разительнейшим образом

отличаются от нашей по числу возможных выборов, дозволенных каждому

индивидууму. Наши дети, подрастая, сталкиваются с целым миром

возможностей, из которых им предстоит выбирать, и этот мир слепит их

непривычные глаза. В религии они могут быть католиками, протестантами,

последователями секты “Христианская наука”

, спиритуалистами,

агностиками, атеистами и даже вообще безразлично относиться к любой

религии. Такая ситуация немыслима в любом примитивном обществе, не

подверженном чуждым влияниям. Там одна совокупность богов, один

обязательный ритуал, а если человек не верит, то единственная возможность

неверия, открытая для него,— верить меньше, чем его собратья. Он может

глумиться над их верой, но в его распоряжении нет другой, к которой бы он

мог обратиться. Острова Мануа в наши дни великолепно иллюстрируют это

положение. Здесь все христиане одной и той же секты. Религиозных

конфликтов, по существу, нет, хотя имеются различия между членами и

нечленами церкви. Мы заметили, что для некоторых подрастающих девочек

необходимость выбора отношения к религии со временем могла привести к

конфликту. Но пока церковь еще очень мало стремится вовлечь в свое лоно

молодых неженатых людей, и потому подростки не стоят перед

необходимостью принятия каких бы то ни было решений по этому вопросу.

Наши дети сталкиваются и с полудюжиной противоречащих друг другу

моральных стандартов: здесь и разные половые морали для мужчин и для

женщин, и требование единых норм в этом вопросе; одни группы признают

полную свободу половых отношений, другие — абсолютную моногамию.

Пробный брак, брак-товарищество, брак-сделка — все это возможные решения,

выходы из семейного тупика, которые громко заявляют о себе нашим

подрастающим детям. А реальная жизнь в окружении ребенка, кинофильмы и

журналы рассказывают ему о массовых нарушениях любого кодекса правил,

нарушениях, не притязающих ни на какую социальную реформу.

Самоанский ребенок не сталкивается ни с какими дилеммами подобного рода.

Здесь секс — естественное, несущее удовольствие явление. Его полная

свобода ограничена только одним фактором — социальным статусом. Дочери и

жены вождя не должны пускаться во внебрачные приключения. У серьезных

людей, у глав и матерей семейств должно быть слишком много важных дел и

забот, чтобы у них оставалось время на случайные амурные похождения. С

этим половым кодексом согласна вся община. Немногочисленные

инакомыслящие, вносящие диссонанс в это единство,— миссионеры. Но их

протесты — глас, вопиющий в пустыне. Если же их взгляды на брак с их

европейскими стандартами сексуального поведения найдут достаточный

отклик у самоанцев, в самоанское общество вступит необходимость выбора,

этот предвестник конфликта.

Наши молодые люди видят перед собой целый ряд различных групп, верящих в

разные вещи и пропагандирующих разные способы поведения. К каждой из

этих групп могут принадлежать их близкие друзья или родственники. Так, отец

девочки может быть пресвитерианцем, империалистом, вегетарианцем,

активным членом Лиги трезвости. В литературе ему больше всего нравится

Эдмунд Берк, в экономике он сторонник “открытого цеха”

и высоких тарифов.

Он считает, что место женщины дома, что девушки должны носить корсеты, им

не следует закатывать чулки и кататься по вечерам с молодыми людьми. Ее же

дед по матери может принадлежать к сторонникам Низкой епископальной

церкви, верить в высокие идеалы, быть рьяным защитником прав государства и

доктрины Монро, читать Рабле, ходить на музыкальные вечера и посещать

скачки. Ее тетка — агностик, страстная феминистка и интернационалистка,

возлагающая все свои упования на эсперанто, поклонница Бернарда Шоу и

противница вивисекции, тратящая на защиту животных все свое свободное

время. Ее старший брат, предмет ее преклонения, только что провел два года в

Оксфорде. Он англокатолик, пылкий поклонник всего средневекового, пишет

мистические стихи, читает Честертона и намерен посвятить всю свою жизнь

поиску утерянного секрета красок средневековых витражей. Младший брат ее

матери — инженер, убежденный материалист, так и не сумевший оправиться

после чтения Геккеля в юности, он презирает искусство, верит в то, что наука

спасет мир, высмеивает все, что было сказано и придумано до девятнадцатого

века, и разрушает свое здоровье в научных экспериментах по устранению сна

из жизни человека. У ее матери квиетистский склад ума, ее чрезвычайно

интересует индийская философия, она пацифистка, принципиальная

созерцательница в жизни, и, несмотря на пылкую привязанность к ней дочери,

она не сделает ни одного шага ради того, чтобы заручиться ее детским

энтузиазмом в поддержку своих взглядов. И все это может иметь место в

собственном семействе девочки. Прибавьте к этому различные группы,

представленные, пропагандируемые, защищаемые ее подругами, учителями и

книгами, которые она случайно прочтет, и вы получите чудовищный список