Бочаров С.Г. О художественных мирах

Подождите немного. Документ загружается.

тил присутствие этого человека по крепкому запаху пота,

отделявшемуся при каждом его движении, а затем то, ка-

ким образом он разувался, заинтересовало Пьера,— и

эти несколько впечатлений, отвлекающих от рухнувшего

мироздания, с необыкновенной быстротой возвращают его

к жизни; уже в последних строках этой же главы он

«чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с но-

вою красотой, на каких-то новых и незыблемых основах,

воздвигался в его душе» (12, 48).

В книге Толстого новые основы эти начинают воз-

двигаться вместе с началом войны 1812 года. В первые

дни войны Наташа Ростова в церкви слышит слова, глу-

боко проникающие ее (великая ектения

): «Миром Гос-

поду помолимся». «Миром, все вместе, без различия со-

словий, без вражды, а соединенные братскою любовью —

будем молиться,— думала Наташа» (11, 73).

Отметим, что это место в тексте — одно из таких, над

которыми Толстой особенно много работал. Окончатель-

ной редакции предшествовал целый ряд вариантов Ната-

шиного внутреннего комментария к слову «миром»; из

этого видно, как важно было Толстому через Наташу

истолковать это слово: «миром, со всеми одинаково» (14,

48);

«думая, как она соединяет себя в одно с миром ку-

черов и прачек» (14, 52); «миром значит наравне со все-

ми,

со всем миром» (16, 101). Очень существенно также

и то, что в ранней редакции Наташины посещения церкви

происходили еще до начала войны 12-го года, однако за-

тем Толстой перенес этот эпизод в следующую часть и со-

вместил его с первыми днями войны; таким образом, свя-

зались с ситуацией войны и слово «миром», которое На-

таша слышит во время службы, и ее мысли по поводу

этого слова (16, 84).

Мы видим (в окончательной толстовской формулиров-

ке Наташиных мыслей), как в этом соборном понятии —

миром — объединяются оба главных значения: «все вме-

сте» и «без вражды»

. Именно такое объединение двух

В черновой редакции: «Юна плакала при простых словах ек-

теньи» (14, 52).

Замечательно, что этому тексту русского богослужения: «Миром

Господу помолимся» — соответствует в греческом оригинале иное зна-

чение: «в мире (в согласии, в любви) Господу помолимся» (см: Ус-

пенский Б. А. Влияние языка на религиозное сознание. — Труды по

знаковым системам, IV. Тарту, 1969, с. 161). Русский текст, таким

образом, это неточный перевод греческого подлинника; но эта неточ-

ность, создающая новое соборное понятие, в высшей мере содержа-

основных значений представляет собой русский крестьян-

ский мир — община: это одновременно «все люди», малая

вселенная и мирное, согласное сообщество людей. Единое

и общее значение слова «мир», которое в большинстве

других случаев уже нелегко улавливается из-за того, что

два основных значения обособились и далеко разошлись,

так что уже представляются двумя разными словами,— это

единое и общее значение выявляется именно миром-общи-

ной.

«Мир в этом смысле представляет собой идею божест-

венного договора с людьми, реализованную в социальном

(и пространственном) плане. В мире-общине идея боже-

ства как одной из договаривающихся сторон трансформи-

рована в идею чего-то, что сотворено им, учреждено в си-

лу договора и тем самым стало самодовлеющим»,— гово-

рит В. Топоров в цитированной работе

Мир-община

в русских пословицах связан с богом и правдой и проти-

вопоставлен как отдельному изолированному человеку,

так и внешним недобровольным объединениям людей.

Сколь много значит «мир» в этом смысле в «Войне

и мире» Толстого, не нужно доказывать. И эту новую по-

ложительную реальность (уже не чистая умозрительная

идея, как в прежних масонских рассуждениях Пьера,

а действительное земное единство людей) выявляет война,

однако особенная война, ведущаяся не государством и его

орудием — армией, но миром. Новая форма, в которой те-

перь является это слово,— грамматически сложная форма

(творительный падеж существительного, перешедший в

наречие, при этом в самом творительном падеже совме-

щаются творительный инструментальный и образа дейст-

вия);

она выражает значение общего согласного действия,

причем «мир» является одновременно и субъектом и ору-

дием этого действия. Появившееся в словах молитвы, это

значение на следующих страницах поддерживается (в

том числе и грамматически) словами солдата, которые

слышит Пьер: «Всем народом навалиться хотят, одно сло-

во—

Москва». Это и значит: миром. А еще на следующих

страницах миром молятся накануне Бородина на Смолен-

скую икону солдаты и мужики-ополченцы вместе и нарав-

тельна и показывает как нельзя более выразительно полноту русского

слова «мир». Недаром в Наташином комментарии совмещаются то

и другое значения.

Топоров В. Н. О семиотическом аспекте митраической мифо-

логии в связи с реконструкцией некоторых древних представлений

S. 367.

не с Кутузовым: «Несмотря на присутствие главнокоман-

дующего, обратившего на себя внимание всех высших чи-

нов,

ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали

молиться» (И, 195). В этой подробности, в самом строе-

нии этой фразы перед нами — структура мира-общины

и то, что противоречит, не соответствует ей: основное дей-

ствие фразы идет на фоне борьбы побочных мотивов в ее

обособленных частях; выбивающееся в причастном оборо-

те суетное внимание к главнокомандующему нарушает

соборную молитву, однако причастный оборот с обеих сто-

рон охвачен деепричастными оборотами, не признающи-

ми,

отрицающими это мелкое направление интереса «выс-

ших чинов» («В такую минуту?» — как укоризненно ска-

жет несколько дальше Пьер в разговоре с князем Анд-

реем),

благодаря чему основное действие «миром» не на-

рушается; но эти люди с мелкими интересами «в такую

минуту» отпадают от «мира», так что не вполне испол-

няются слова Наташи: миром, все вместе, без различия

сословий.

В бородинских впечатлениях Пьера новое освещение

для него получает вопрос о смерти: «Кавалеристы идут

на сраженье и встречают раненых, и ни на минуту не за-

думываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подми-

гивают раненым. А из этих всех 20 тысяч обречены на

смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» (И,

190).

Это похоже, кажется, на систему мысли Пьера

в Торжке, где господствовала логика абсурда; опять это

нагнетение союзов «и» и «а», посредством которых связь

жизненных фактов «остранняется» («Странно!»). Однако

эффект подобной же конструкции теперь совсем иной:

винт захватывает противоречивые факты, они вступают

в сцепление, подготавливая решение этой загадки, пора-

жающей Пьера,— загадки простого отношения солдат

к смерти; затем Пьер видит это воочию в огне сражения,

на курганной батарее.

После сражения бородинские впечатления Пьера пере-

рабатываются в его знаменательном сне в Можайске.

(Обстановка и фон этого сновидения: «мирный... крепкий

запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя»

и «чистое, звездное небо», которое видит засыпающий

Пьер:

все те же идущие рядом в книге мотивы земли

и неба, сложно связанные со словом «мир»). Солдаты, те,

что были на батарее и молились на икону, во сне явля-

ются как совсем особая категория лиц, обозначаемая как

они: «И они просты». Они отличаются: простотой и отсут-

ствием страха смерти. А «ничем не может владеть чело-

век, пока он боится смерти». Продолжается дифферен-

циация в том единстве, которое было выражено словами:

«все вместе»; в широком единстве 12-го года обособляет-

ся некий внутренний круг, основное ядро: «Они — эти

странные, неведомые ему доселе люди, они ясно и резко

отделялись в его мысли от всех других людей» (11, 290).

Заметим, что в этом сне рядом с ними является «бла-

годетель», голосом которого, кажется, и произносятся

многозначительные мысли этого сна: благодетель говорит,

перекрывая своим голосом крики и пение Анатоля, Доло-

хова, Несвицкого, Денисова и «других таких же» («кате-

гория этих людей так же ясно была во сне определена

в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он

называл они»—И, 291), тут же присутствующих и выра-

жающих своим криком всю суету и сумятицу жизни

«в миру», подавлявшую прежде Пьера; благодетель гово-

рит, а они с простыми, добрыми, твердыми лицами окру-

жают его. Такова композиция этого сна. Место, которое

занимает в нем благодетель, говорит о том, что масонское

прошлое и в это время не выключается из нового опыта

Пьера. А вскоре произойдет такая же провиденциальная

в самый острый момент духовной катастрофы встреча

с Платоном Каратаевым, как когда-то встреча с Базде-

евым.

Если в Пьеровом сне они были солдаты, то в (Кара-

таеве, напротив, подчеркнуто, что в плену он сбросил

с себя напущенное солдатское и возвратился к крестьян-

скому складу. Специально отмечено также, что слово

«крестьянский» он выговаривал как «христианский»

(крестьянин в исконном значении — христианин, всякий

крещеный человек). Существенно также особенное внима-

ние Каратаева к тому, есть ли у Пьера родители, жена,

дети, и огорчение его семейным неблагообразием.

Своего рода семьей в самом огне войны предстали до

этого перед Пьером и они на курганной батарее: «В про-

тивоположность той жуткости, которая чувствовалась

между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на бата-

рее,

где небольшое количество людей, занятых делом,

было ограничено, отделено от других канавой, здесь чув-

ствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное

оживление» (11, 230). Тут же Толстой считает нужным

еще раз структурно отметить специфическую отграничен-

ность этого малого мира. Пьер поглощен наблюдением

«за тем, как бы семейным (отделенным от всех других)

кружком людей, находившихся на батарее» (И,

231

—

232).

Любопытно и положение Пьера в этой «семье», куда

его приняли («наш барин»), но с шутливым участием,

подобным тому, «которое солдаты имеют к своим живот-

ным, собакам, петухам, козлам, и вообще животным, жи-

вущим при воинских командах» (11, 231). Именно отде-

ленность от общего плана сражения порождает как бы

модель мира-общины-семьи с характерными чертами мир-

ного крестьянского быта, являющими свою убедитель-

ность и спокойствие в самом горниле войны. Благодаря

«семейности» солдаты на батарее особенно хорошо де-

лают «миром» свое военное дело; в дальнейшем же это

идеальное содержание крестьянского «мира» в лице Ка-

ратаева обособляется от военного и солдатского Напра-

вление внимания Пьера знаменательно изменяется на ба-

тарее: перед этим он интересовался общим планом сра-

жения, левым и правым флангом, обозревал панораму;

теперь он не смотрит вперед на поле сражения и не инте-

ресуется знать, что там делалось, все его внимание сосре-

доточено во внутреннем, «как бы семейном» круге на ба-

тарее. Эта переориентация внимания продолжается даль-

ше в плену.

Пьер,

мы помним, в масонской речи перед князем

Андреем говорил о «всем мире», противопоставляя небо

земле (на которой было «все ложь и зло»); напротив,

теперь под влиянием Каратаева он духовно клонится

«долу», к земле (где коренится «дух простоты и прав-

ды»,

олицетворяемый Каратаевым). У Пьера, прошедше-

го через страдания плена, будет чувство человека, нашед-

шего то, что искал, под ногами, тогда как он напрягал

зрение, глядя далеко от себя. В этом уподоблении — кри-

тика аустерлицкого неба, критика целей, на которые

смотрят куда-то вдаль через «умственную зрительную

трубу», тогда как в плену Пьер узнал, «что Бог вот Он,

тут, везде», «что Бог в Каратаеве более велик, бесконе-

чен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архи-

тектоне вселенной» (12, 205).

Отметим в тексте еще такое выражение, в котором понятие

крестьянского мира связано с войной:

мародеры

— у Толстого курси-

вом,

— так Тихон Щербатый называет французов; это слово отмечено

в словаре Даля (соответствующий том вышел в 1865 г.) как переина-

ченное из французского «мародер».

Но искание идеала «под ногами» сопровождается огра-

ничением кругозора. Пьер в плену не думает об общем

ходе дел, о «дальнем», но только о ближнем, насущном

деле.

«Ему не приходило и мысли ни о России, ни о вой-

не,

ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было,

что все это не касалось его, что он не призван был и по-

тому не мог судить обо всем этом» (12, 97).

А параллельно этому приближению Пьера к земле

в это время, наоборот, от нее отдаляется умирающий

князь Андрей; он как раз удаляется, как чувствуют это

близкие рядом с ним, в «таинственные бесконечные да-

ли».

Его перед смертью охватывает «мир чистой мысли»,

и во взгляде его поражает «страшная для живого чело-

века отчужденность от всего мирского». Вспомним, что

он погиб оттого, что в минуту опасности гордость ему не

позволила пасть на землю, и он сказал адъютанту, ко-

торый крикнул: «Ложись!» — «Стыдно, господин офи-

цер!»—

и в это время, пока перед ним вертелась дымя-

щаяся граната, он новым, завистливым взглядом глядел

на траву, на полынь, на струйку дыма — на эти образы

земли, к которым он в первый раз испытал непосредст-

венное влекущее чувство именно в эти последние мгнове-

ния. Эти конкретные близкие образы жизни, и именно

образы земли, как-то противоречат далекому, вечному,

но холодному небу князя Андрея, с которым, наоборот,

как-то согласуется смерть, присутствие которой, как ска-

зано в тексте, он никогда в продолжение своей жизни не

переставал ощущать. Он немирской человек в противопо-

ложность Пьеру, он слишком хорош для мира, как и го-

ворит о нем Наташа.

Пьер в это время в орбите круглого Каратаева. Идея

круга родственна крестьянскому миру-общине с его со-

циальной замкнутостью, круговой, порукой, специфиче-

ской ограниченностью (которая сказывается через влия-

ние Каратаева в ограничении кругозора Пьера ближай-

шим делом). В то же время круг — эстетическая фигура,

с которой связано искони представление о достигнутом

совершенстве. Идея круга противоречит фаустовскому бес-

конечному стремлению вдаль, исканиям цели, противоре-

чит пути (а форма духовного существования главных

героев Толстого — это именно путь). Что-то «успокоитель-

ное и круглое» Пьер находит в спорых движениях Кара-

таева; «круглое» означает успокоение и завершение. О Пье-

ре сказано, что он долго с разных сторон искал успокое-

ния, согласия с самим собой, т. е. мира с самим собой —

того,

что его поразило в солдатах на Бородинском поле;

но он искал «путем мысли», а получил этот внутренний

мир через ужас смерти, лишения «и через то, что он по-

нял в Каратаеве».

Вспомним замечательный эпизод: французский часо-

вой не пустил Пьера дальше определенной черты, и вдруг

после этого он сознает, что вся беспредельность мира —

леса и поля, и самое небо со звездами — «и все это мое,

и все это во мне, и все это я!» «И все это они поймали

и посадили в балаган, загороженный досками!» (12, 106).

Вот так по-разному смотрят на небо князь Андрей и Пьер

Безухов: дух одного устремляется в бесконечную даль,

Пьер же сводит небо со звездами и заключает в своей

личности: это во мне, и это я сам, мой неотъемлемый

внутренний мир; значит, кого французы держат в плену?

Меня, мою бессмертную душу, небо со звездами держат

в плену, — и Пьер захохотал своим толстым смехом

. Кос-

мос,

весь мир, запертый в балаган, загороженный доска-

В «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого записан его

разговор с Толстым о декабристе Г. С. Батенькове, просидевшем 20

лет в одиночном заключении. «Батеньков пришел к сознанию, что

душа его свободна, и так громко расхохотался над тем, что царь

заключил ее, что прибежала стража посмотреть, что такое случилось»

(Лит. наследство, т. 90, кн. 1. М., 1979, с. 147). Разговор, записан-

ный Маковицким, был в 1905 г., но Толстой мог слышать об этой

истории и в начале 1860-х годов, когда начинал роман «Декабристы»

о возвращающемся из Сибири декабристе Петре Лабазове (Пьере Бе-

зухове).

Другую, более отдаленную и глубокую параллель этому пережи-

ванию пленного Пьера дает протопоп Аввакум — то знаменитое место

из пятой его челобитной царю Алексею Михайловичу 1669 года, где

он рассказывал о чудесном видении, посетившем его в темнице: «И ле-

жащу ми на одре моем... распространился язык мой и бысть велик

зело,

потом и зубы быша велики, а се и руки быша и ноги велики,

потом и весь широк и пространен под небесем по всей земли рас-

пространился, а потом Бог вместил в меня небо, и землю, и всю

тварь». «Видишь ли, самодержавие? — продолжает Аввакум. — Ты

владеешь на свободе одною русскою землею, а мне Сын Божий по-

корил за темничное сидение и небо и землю» (Житие протопопа

Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960,

с. 200). Это сродство экстатически-космических переживаний своей

внутренней свободы в неволе у героя Толстого и исторического героя

XVII века — объясняется, видимо, не прямым воздействием памятника

XVII века на «Войну и мир» (с посланиями Аввакума царю Тол-

стон знакомился по изданию 1879 г. и в том же году выписывал

места из пятой челобитной в свою записную тетрадь — см. 48, 266);

это могучая духовная и поэтическая перекличка через два века рус-

ской истории и литературы.

ми,

— это, конечно, не то же самое, что весь мир как чис-

тое умозрение, горняя мысль (в масонский период Пьера).

Противопоставление неба и земли снимается в созерца-

нии пленного Пьера, таковы его новое небо и новая зем-

ля.

Но не забудем, что так почувствовать космос он

сумел после того, как часовой не пустил на другую сторо-

ну дороги; понадобилось, чтобы заперли в балаган, что-

бы почувствовать звездное небо своим неотъемлемым

внутренним личным пространством. Это и есть для Пьера

на этом этапе искомая свобода, «независимо от всех об-

стоятельств», которой он искал в масонском монастыре,

а обрел в плену — обрел внутреннюю свободу, только ли-

шившись свободы внешней.

Пьер в плену научается ценить непосредственную

жизнь, существование как процесс, удовлетворение пер-

вых простых потребностей — наслаждение еды, питья,

тепла, сна. Но автор замечает: «Удовлетворение потреб-

ностей— хорошая пища, чистота, свобода — теперь, когда

он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным

счастием, а выбор занятия, т. е. жизнь, теперь, когда вы-

бор этот был так ограничен, казались ему таким легким

делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уни-

чтожает все счастье удовлетворения потребностей, а боль-

шая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему

в его жизни давали образование, богатство, положение

в свете, что эта-то свобода и делает выбор занятий нераз*

решимо трудным и уничтожает самую потребность и воз-

можность занятия» (12, 98).

Значит, свобода, найденная в плену, где выбора нет,

еще не решает проблемы свободы человека в миру, где

выбор широк и поэтому неразрешимо труден. Развитие

Пьера, кажется, закругляется Каратаевым, опытом плена

и затем семейным счастьем с Наташей. Роман вообще

закругляется в эпилоге созданием новых семей. Однако

Толстой недаром все-таки утверждал, что сочинение его

не роман, так как он не может положить своим лицам

известные границы, как, например, женитьба или смерть.

Пьер в эпилоге не сохраняет полностью своего закруг-

ленного состояния чисто внутренней свободы; он снова

вступает на путь, имеет снова внешние цели, думает об

общем порядке дел, опять замышляет «исправление рода

человеческого», о чем с иронией отзывается автор: «Ему

казалось в эту минуту, что он был призван дать новое

направление всему русскому обществу и всему миру» (12,

293).

Ничто в эпилоге не говорит о близости Пьера кре-

стьянскому миру, а мистическое масонство теперь для

него сливается с правительственной реакцией: «мисти-

цизма Пьер никому не прощал теперь». Новой деятель-

ности его не одобрил бы Каратаев^ зато он бы одобрил

семейную жизнь Пьера; так разделяются в итоге малый

мир,

домашний круг, где сохраняется приобретенное бла-

гообразие, и мир большой, где снова круг размыкается

в линию, путь, возобновляется «мир мысли» и бесконеч-

ное стремление. К крестьянскому же миру-общине и вооб-

ще к земле ближе всего в эпилоге Николай Ростов, заяв-

ляющий, что пойдет на Пьера и будет рубить, если при-

кажет Аракчеев. Завязывается новый узел противоречий,

новая «взволнованная сложность», новый жизненный

цикл. Все у Толстого циклически возвращается, все дол-

жно повториться. Впереди у Пьера опять, как известно

из замысла «Декабристов», — тайное общество, потеря

свободы, плен.

Итак, основное для книги Толстого понятие «мир» дви-

жется и раскрывается с разных сторон, и рядом с ним

постоянно идут в контексте такие понятия, как небо и зем-

ля,

жизнь и смерть. Отправными точками для наблюде-

ния в этой статье были три формы слова «мир», которые

мы находим в тексте Толстого: в миру, в мире (во всем

мире) и миром. Стоит нам выделить и связать эти. зна-

чения в необозримом тексте «Войны и мира», как неко-

торые скрывавшиеся от внимания стороны содержания

приоткрываются. Разные грамматические значения этого

слова являются знаками разных художественных значе-

ний, которые обнимаются «миром». Поэтому выделенные

формы могут быть одновременно исходными и опорными

пунктами для достаточно широкого анализа содержания.

«В миру», «в мире» и «миром» у Толстого вступают в сце-

пление, употребляя его любимое слово; стоит затронуть

это сцепление, и наш анализ значительно расширяется за

пределы исходных слов. Это до определенной степени

«ключевые слова». Каждое из них объединяет вокруг себя

целые области смысла, а взаимодействие их образует

художественную ситуацию, достаточно емкую, чтобы вме-

стить немало из самого главного содержания всей книги

«Воина и мир».

1969

«ВЕЩЕСТВО СУЩЕСТВОВАНИЯ»

(Мир Андрея Платонова)

Памяти

Левы Шубина

В прозе Андрея Платонова нас поражает ее — в широ-

ком и общем смысле — язык. Чувствуется, что самый про-

цесс высказывания, выражения жизни в слове — первей-

шая внутренняя проблема для этой прозы. В том, как

складывает Платонов фразу, прежде всего очевидно его

своеобразие. Читателя притягивает оригинальная речевая

физиономия платоновской прозы с ее неожиданными дви-

жениями— лица не только необщее, но даже как будто

неправильное, сдвинутое трудным усилием и очень не-

гладкое выражение. Запоминаются странные обороты

Платонова, философически-неуклюжие фразы, которые

пересказать невозможно, а можно только повторить —

как заметил автор статьи о Платонове

об одной такой

характерной фразе (из рассказа «Третий сын»), которая

вспоминается как пример платоновского своеобразия.

Если бы мать могла, она бы жила всегда, чтобы ее сы-

новья не тратили своего сердца, оплакивая ее. «Но мать

не вытерпела жить долго».

«Не вытерпела» — здесь неожиданное и сильное слово.

Оно выговаривается — мы это слышим — с каким-то му-

чением, передающим экспрессию самого содержания, са-

мого терпения жить. В нашей литературе были такие

строки: «...Блажен, кто вовремя созрел, Кто постепенно

жизни холод С летами вытерпеть умел». В этом класси-

чески-совершенном выражении все слова на своем есте-

ственном месте в ясном соотношении образуют и вправду

с летами переживаемую человеком истину. Вытерпеть

См.: Гладков А. В прекрасном и яростном мире. — Новый

мир,

1963, № П, с. 227.