Бочаров С.Г. О художественных мирах

Подождите немного. Документ загружается.

рая»,

и эта же фраза какая-то «детская» по способу вы-

сказывания

Стремление к формулированию проникает платонов-

ский слог, выражая собою стремление платоновской жиз-

ни к внутренней организации и укреплению. Но это, ока-

зывается, в конкретных формах своих — противоречивый

обоюдоострый процесс.

Платонов не только изображал, но он выражал про-

цесс изменения рыхлого сознания в специфически твердые

«формулы и формулировки». В повести «Город Градов»

*есть прожектер-чиновник, мечтающий о преобразовании

нечленораздельного окружающего состояния в членораз-

дельный бюрократический мир. Другой персонаж, «госу-

дарственный житель» (из рассказа 1929 г. под этим на-

званием), следующим образом разрешал коренной плато-

новский вопрос об энтропии и концентрации жизненного

вещества: «В труде есть смирение расточаемой жизни,но

зато эта истраченная жизнь скопляется в виде государст-

ва— и его надо любить нераздельной любовью, потому

что именно в государстве неприкосновенно хранится жизнь

живущих и погибших людей». Платонов следил за тем,

как этот характер принимало чаемое им оформление.

"У него есть рассказ о колхозном ликбезе, где учат азбуку

(подобно тому, как у Заболоцкого в «Торжестве земле-

делия»: «И букву А огромным хором Впервые враз про-

изнесем»), но почему-то пишут по-прежнему с твердым

знаком на окончаниях слов. Объясняет активист из цент-

ра: «Потому что из слов обозначаются линии и лозунги,

и твердый знак полезней мягкого. Это мягкий нужно от-

менить, а твердый нам неизбежен: он делает жесткость

и точность формулировок». Эти процессы даны у Плато-

нова конца 20-х — начала 30-х годов с художественной

силой, повторяем, не только изображения (со стороны),

но самовыражения.

«В марте месяце 1930 года некий душевный бедняк,

измученный заботой за всеобщую действительность, сел

в поезд дальнего следования на московском Казанском

вокзале и выбыл прочь из верховного руководящего го-

рода».

У В. В. Розанова есть замечание о среднем возрасте человека

как

физическом

возрасте; старость и детство — возраст

метафизиче-

ский

(Опавшие листья, короб второй. Пг., 1915, с. 397).

Это начало бедняцкой хроники «Впрок». Рассказ из-

нутри набухает уплотнениями «формул и формулировок».

Среди них — интереснейший «душевный бедняк», сокро-

венный и многосмысленный образ платоновского языка.

Он образован из двух моментов — «душевного» и социаль-

ного (в ситуации раскулачивания), причем «бедняк»

в языке Платонова тоже душевное слово. Рассказчик хо-

чет сказать, что он «душой с бедняком», «бедняк по ду-

ше»,

но выливается у него это в форме неправильного

согласования, грамматического смещения, прямления, соз-

дающего новый смысл. Автор объясняет, почему «мы вы-

брали его глаза для наблюдения»: потому что «он спо-

собен был ошибиться, но не мог солгать и ко всему гро-

мадному обстоятельству социалистической революции от-

носился... бережно и целомудренно...» Платонов именно

это мог сказать о самом себе с абсолютной искренностью

во все периоды своей работы в литературе.

Хроника коллективизации глазами душевного бедняка

отмечает такие веши: «Но зажиточные, ставшие бюрокра-

тическим активом села, так официально-косноязычно при-

учили народ думать и говорить, что иная фраза бедняка,

выражающая искреннее чувство, звучала почти ирониче-

ски.

Слушая, можно было подумать, что деревня населе-

на издевающимися подкулачниками, а на самом деле это

были бедняки, завтрашние строители новой великой исто-

рии, говорящие свои мысли на чужом двусмысленном, ку-

лацко-бюрократическом языке» («Впрок»). На почве этих

разрывов рождались платоновские словесные гротески. Но

интересно, что даже эти бюрократизмы у Платонова-сати-

рика не отчуждались полностью как чужая речь; дело

в том, что Платонов пережил некоторые идеи в себе еще

до того, как стал наблюдать оформление этих идей в явле-

ния вне себя. Когда-то он сам говорил об организации

человека в «нормализованного работника» (название

статьи 1920 г.)

. Поэтому новые жесткие образования,

сатириком которых он становился, он не мог судить со-

вершенно извне, с позиции человека, внутренне непричаст-

ного им. Скорее ему было свойственно всегда признавать

причастность и брать на себя ответственность. И этот язык

был знаком ему изнутри. Тот широкий процесс самовы-

ражения, который был содержанием творчества Платоно-

См.

об этом в работе Л. Шубина «Андрей Платонов».

ва, порождал и его гротеск. Мы помним: «Но мозг не ду-

мал, а скрежетал...»

В речи Платонова складываются такие явления: героя

уволили с производства «вследствие роста слабосильности

и задумчивости среди общего темпа труда». «Вследствие

тоски», «в направлении счастья», «член общего сиротст-

ва»—

речевые гротески Платонова. Они возникают из

грамматического объединения особо несовместимых слов:

слова такого ряда, как счастье, томление, смысл, тоска;

а с другой стороны — посредством, вследствие и т. п. вся-

кие канцеляризмы. Скажем ли мы, что эти формулы пред-

аналитичны (В. Турбин)? Они несомненно своим, плато-

новским способом анализируют жизнь. Уже знакомая нам

оппозиция «жесткого существа» и «мягкого вещества»;

как в басне, разные элементы этого выражения тянут

в противоположные стороны. В подобных формулировках

•борются две тенденции: отвердение мягкого и размягче-

ние жесткого. Проза Платонова разрабатывает свой мяг-

кий костяк, особую гибкость речи, активно сопротивляю-

щуюся окостенению. Она, эта речь, хотела бы растопить

в себе, в своей душевности свои же жесткие элементы.

Но эти последние со своей стороны стремятся организо-

вать душевность и заковать ее в свои формы. Эта внутрен-

няя борьба наполняет платоновские речевые гротески.

Есть у Платонова «сокровенный человек», герой пове-

сти с этим названием (1928). Он «не одарен чувствитель-

ностью», а о себе самом отзывается: «Я — человек облег-

ченного типа». С первой страницы рассказ о нем пестрит

такими конструкциями: «проголодавшись вследствие от-

сутствия хозяйки», «заключил Пухов по этому вопросу»,

закурил «для ликвидации жажды». Говорил он и отвечал

всегда безо всякого размышления. Словом, прямление —

закон его речи и всей его жизни (облегченного типа).

Прямление — упрощение, укорочение пути мысли и речи,

ликвидация расстояний и развитых отношений между по-

нятиями и соответственно синтаксических расстояний и

сложных связей, на месте которых прессуются новые на-

громождения, неправильные согласования и т. п. «Вслед-

ствие наличия», встречающееся в повести,— вот такое

прямление, которому очень не чужд сокровенный человек

и герой эпохи Фома Пухов, не чуждый автору повести.

Героя, однако, все время относит куда-то в сторону («Уво-

лили Пухова охотно и быстро, тем более, что он для ра-

бочих смутный человек»). Он человек очень легкий, итак

же легки обороты — прямления его мысли и речи; в них

«еще закон не отвердел». Но рядом с ним возникает

матрос товарищ Шариков, в деятельности которого те же

конструкции получают иное общее содержание: «Промы-

сел—

это, брат, надлежащее мероприятие,— ответил Ша-

риков не своей речью». Из этого Пухов делает вывод:

«скоро все на свете организовывать начнет. Беда».

А в языке сокровенного человека прямления примитив-

ные неожиданно совмещаются с оригинальными и бога-

тыми новым смыслом, но тоже прямлениями (по типу

образования). Пухов, например, заявляет в споре, что на-

род помещал свое сердце в религию и в новой жизни дол-

жен найти такое место: а то «он вам дров наворочает от

своего неуместного сердца». Того же платоновского ха-

рактера формула, что «душевный бедняк». Такого рода

прямления похожи на детские ошибки в языке, однако

ведущие прямо к сути, мимо «сложности слов». Но к не-

посредственности детской ошибки присоединяется сознатель-

ное построение (не без иронии) автора, создавая плато-

новские речевые метафоры, играющие, амбивалентные.

В той же повести: Пухов «будто вернулся к детской ма-

тери от ненужной жены». Не странно ли— «к детской

матери»? Сама эта формула образована способом детско-

го прямления; но совсем не детская точка зрения — «от

ненужной жены».

Про эти платоновские фигуры хорошо сказал (в упо-

мянутой статье) Федот Сучков: «Использовать такие кон-

струкции вторично — все равно что использовать затвер-

девший гипс. В этом невозможность безнаказанно под-

ражать Платонову. Признаки его прозы обязательно

вылезут наружу». Здесь верно почувствована эластичность,

незатверделость чисто платоновского формулирования, без

которого не обойдется проза Платонова, в котором — ее

настоятельная потребность.

Но с прямлением своего рода в языке Платонова со-

гласуется, кажется, противоположное стремление. «Крас-

ноармейцы уложили Ольгу на верхнее помостье, потому

что там было теплее и тише, а сверху укрыли ее двумя

шинелями, чтобы она не продрогла от ночной или утрен-

ней прохлады» («На заре туманной юности»). Лишние,

кажется, «потому что» и «чтобы», объясняющие то, что

понятно без них; но они-то и создают лицо этой фразы

(тоже «юродивое» лицо). Почитаем Платонова: сколько

значат его «потому что», «чтобы», «для», «от», объясняю-

щие мотивирующие и растягивающие его речь (в противо-

положность, кажется, тенденции к спрямлению, сокраще-

нию промежуточных связей и синтаксических расстоя-

ний),—

в местах как будто для этого не обязательных.

Вот еще более странный случай: убитый, привязанный

к седлу, возвращается на родину вместе с живыми, «что-

бы его семейство имело возможность увидеть его и за-

плакать» («Такыр»)

. Не только в жизни что-то делают,

потому что и чтобы, но мертвые связаны тоже с живущи-

ми этими отношениями. Когда иные авторы «остранняли»

привычное повествование в сторону сокращения мотиви-

ровок и ослабления грамматических отношений, потому

что и чтобы (мир без внутренней связи), Платонов то же

классическое повествование «остраннял» в противополож-

ную сторону — утрирования целесообразности и осмыслен-

ности всего, включая природу, «верящую в свое действие

и назначение» («Джан»). Вспомним, как в «Афродите»

человек «через общую связь всех живых и мертвых в ми-

ре» хочет получить из космоса весть о судьбе другого че-

ловека («косвенный признак или неясный сигнал»).

«В ней есть любовь, в ней есть язык». «Излишние» пото-

му что и чтобы в простом рассказе («На заре туманной

юности») оказываются не лишними, потому что сверх сво-

его ближайшего значения они и в этом простом сообще-

нии строят картину мира, имеющего назначение, проник-

нутого целесообразностью и осмысленностью. Это дове-

рие Платонова к целесообразности происходящего в мире

в 30-е годы сказывалось у него (особенно в публицистике)

известным прекраснодушием, стремлением принять и оп-

равдать действительное как разумное.

На рубеже столетий Чехов упрекал Горького за его

антропоморфизм, не принимая горьковскую метафору «мо-

ре смеялось»; в то же время он считал образцом описа-

ния фразу из детского сочинения: «море было большое».

В Платонове есть черты и той поэтики, которую Чехов

не принимал, и другой («из детского сочинения»), кото-

рую развивал сам Чехов. Платоновский «анимизм» оче-

Вот органическая черта платоновского выражения: в такой ли-

рической фразе — «имело возможность» (а не «могло»). Во всей пла-

тоновской речи залегает такая шершавая косноязычная складка, по-

казывающая внутренние связи сознания и языка самого писателя

с изображаемыми им процессами неуклюжего выражения. Эта склад-

ка в мягкой фактуре речи Платонова сообщает всему его слогу

(не только сатирическому) гротескный отпечаток.

виден, однако метафора «море смеялось» его стилю чуж-

да. В ней есть рассудочность, превращающая ее уже

в метафорический штамп. Кажется, олицетворение приро-

ды—

но именно олицетворение, слишком прямолинейное,

очевидное перенесение человеческого на природное,

«слишком метафора». О тенденции деметафоризации у Пла-

тонова мы говорили; его образность сближается с выска-

зыванием типа: «море было большое». О роли «самых

общих» определений в языке Платонова было сказано

тоже. Можно привести немало цитат из Платонова, где

это «детское» слово — «большой» — «исполняется» как пря-

мое слово, обращенное на такие объекты, как природа,

земля. Природа, «хоть она и большая...» («Афродита»).

«Маленькое солнце освещало всю большую землю, а све-

та хватало вполне» («Джан»). «Прошка уходил все даль-

ше,

и все жалостней становилось его мелкое тело в окру-

жении улегшейся огромной природы» («Происхождение

мастера»). В рассказе «Июльская гроза» маленький

мальчик под страшной огромной грозой хочет «уткнуться

головой в большую сестру» (которой девять лет). Этот

последний случай живо напоминает детское повествова-

ние Чехова (т. е. его повествование о детях, которое, как

мы увидим сейчас в примере из «Степи», местами стано-

вится детским повествованием — какого не было, напри-

мер,

в рассказах о детях и для детей Достоевского и Тол-

стого; в детских рассказах Толстого учительное повество-

вание для детей не становится детским повествованием).

У Чехова же находится такое «платоновское» место: «За

оградой под вишнями день и ночь спали Егорушкин отец

и бабушка Зинаида Даниловна. Когда бабушка умерла,

ее положили в длинный, узкий гроб и прикрыли двумя

пятаками ее глаза, которые не хотели закрываться. До

своей смерти она была жива и носила с базара мягкие буб-

лики, посыпанные маком, теперь же она спит, спит...» По-

следнюю эту фразу еще в чеховское время недаром за-

метил И. Щеглов как «стилистическое пятнышко»: «...фра-

за, на которой я запнулся, читая впервые рассказ»

. Но

у Чехова в этом месте в повествование очевидно входит

голос ребенка как своего рода «чужая речь», превращая

повествование в детское. Платонов как-то связан именно

А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1947, с. 428.—

Этот пример рассмотрен В. В. Кожиновым с точки зрения «соедине-

ния голосов автора и персонажа» в художественной прозе (Теория

литературы. Стиль. Произведение. Литературное развитие, с. 298).

с Чеховым по этой линии; но в целом эта «черта», появив-

шаяся у Чехова в нужных местах,— черта «спокойная»

в сравнении с будущим платоновским «неуклюжим значе-

нием» и повсеместным «словесным наивным рисунком».

Платонов много писал о детях, но в целом «детские» сдви-

ги в речи у него далеко выходят за пределы «точки зрения

ребенка». У Чехова эти сдвиги, как бы меняющие напряже-

ние речи (на этом месте запнулся читатель И. Щеглов и

принял это в то время еще за стилистическую ошибку), ло-

кализованы и введены соразмерно в гораздо более строй-

ную и пропорциональную (еще «классическую») картину

мира. Мы рискнем сослаться на следующее наблюдение:

«Сюжеты Ван-Гога во многом повторяют сюжеты Милле

(Ван-Гог даже копировал Милле), но острая и нервная

манера Ван-Гога придает им невозможную у Милле на-

пряженность»

. Не ища никакого близкого сопоставления,

почерпнем в этом примере из живописи определенную,

пусть отдаленную аналогию.

Эта усиленная выразительность в слоге, в самом вы-

сказывании у Андрея Платонова имеет очевидно внутрен-

ний и содержательный характер. Потребности прозы со-

впадали с потребностями изображаемой жизни. Повторим

то,

что было сказано раньше: выражение в слове — внут-

ренняя проблема одновременно платоновской жизни и пла-

тоновской прозы.

1968

Альфонсов В. Слова и краски, с. 114.