Данилевский И.Н. Повесть временных лет: история текста и источники
Подождите немного. Документ загружается.
персонажей древнерусской литературы, которые специально не пояснялись читателям.
Это подтверждается и долгим сохранением на русских иконах надписей, сделанных на
греческом языке. Вряд ли могли обойтись без знания каких-то иностранных языков и
многочисленные русские паломники в Святую землю. К прямым указаниям на знакомство
киевлян с тремя основными учеными языками средневековья — еврейским, латинским и
греческим — относится рассказ Киево-Печерского патерика о Лаврентии Затворнике.
При изучении культурно-литературных связей с Западом Б.В. Сапунов обращает
внимание на торговые пути, проходившие по территории Киевской Руси («Древнюю Русь
с Западом связывали три торговых пути — дунайский, магдебургский и
прибалтийский...»). По ним «передвигались караваны, везли товары, книги». К тому же,
«враждебное отношение к латинству начинает прослеживаться с конца XI — начала XII в.
Однако и тогда оно не приняло таких размеров, которых достигло в середине XIII в.».
Особое значение для рассмотрения вопроса о книжных контактах Запада и Руси, по
мнению Б.В. Сапунова, имеет история книг, над изготовлением которых трудились
русские и европейские мастера, в частности Трирской Псалтири (Кодекса Гертруды).
Особое внимание уделяет Б.В. Сапунов обобщению сведений и свидетельств о
древнерусских переводах с еврейского языка: хроники «Иосиппон», апокрифических
сказаний о Соломоне и Моисее, Книги Есфирь, Книги Еноха, «Истории Иудейской
войны» Иосифа Флавия и др. С одной стороны, подчеркивает исследователь,
переводчиками ее могли быть местные киевские евреи, с другой, — иноки Печерского
Киевского монастыря, видимо, достаточно хорошо знали еврейскую апокрифическую
литературу. Знакомство с древнееврейским языком достаточно широких слоев населения
Древней Руси подтверждается и более поздними ссылками на семантику имен летописных
персонажей, непонятными человеку, не знающими древнееврейского языка.
Помимо всего прочего, сохранилось немало списков славянских и древнерусских
переводов византийских, сирийских и латинских памятников (не менее 17 рукописей).
При этом есть даже такие византийские и древнееврейский произведения, оригиналы
которых до сих пор не обнаружены. Всего, по подсчетам Б.В. Сапунова, из 190
древнерусских рукописей домонгольского времени, только переводы византийских
авторов составляют около 9%.
Особое внимание Б.В. Сапунов уделяет связям древнерусских книжников с чешской,
армянской, польской, немецкой, скандинавской литературными традициями. При этом
подчеркивается роль в таких контактах многочисленных браков представителей
древнерусских княжеских династий с германскими, чешскими, французскими,
шведскими, норвежскими, венгерскими, греческими и другими высшими
аристократическими, княжескими, королевскими и императорскими фамилиями: «сами по
себе еще не говорят о
[117]
книжном обмене. Они только намечают возможные контакты в области культуры. По
этим каналам совершались миграции художественно-эстетических представлений, самих
памятников, образованных людей — живых носителей культуры. Определенное место в
этих связях должны были занимать рукописные книги».
Завершается этот обзор выводом: «совершенно ясно, что даже приведенные факты,
наблюдения и соображения позволяют говорить о том, что международные книжные
связи домонгольской Руси с европейскими государствами, с Византией и странами
Ближнего Востока были значительно более глубокими и широкими, чем принято считать
в настоящее время».
Столь оптимистичный вывод Б. В. Сапунова нашел подтверждение в последующую
четверть века. Так, А. Н. Робинсон проанализировал связи древнерусской литературы с
литературой Западной Европы. В. Н. Топоров специально проследил непосредственные
контакты (включая литературно-текстовые связи) Древней Руси с греческой, еврейской и
иранской культурами. Разыскания А. А. Гогешвили, проводившиеся в последнее
десятилетие XX в., позволяют предположительно говорить о том, что древнерусским
авторам домонгольского времени были в подлинниках знакомы многие произведения
античной литературы и западноевропейский рыцарский роман, откуда они заимствовали
не только отдельные образы и тропы, но и поэтическую технику. Особое внимание уделил
древнерусским переводам (в частности, библейских книг Есфирь и Песни Песней) с
древнееврейского А.А. Алексеев.
Внетекстологические параллели летописных легенд
Помимо всех этих соображений, а также истолкований более или менее ясных
упоминаний источников о знакомстве жителей Древней Руси с литературой соседних
стран, в нашем распоряжении есть также ряд поразительных сюжетных — но не
текстуальных — совпадений летописных сообщений с известиями зарубежных
источников. Интерес к ним фольклористов, литературоведов и историков не ослабевает
уже на протяжении полутора столетии.
Не претендуя на полноту, приведу несколько примеров такого рода.
Прежде всего, это давно известная, хотя и не очень популярная параллель из Видукинда
Корвейского к летописному рассказу о призвании варягов:
Повесть временных лет
«В лѣто 6370. Изъгнаша Варяги за море, и
не даша имъ дани, и почаша сами собѣ
володѣти, и не бѣ в нихъ правды, и
Видукинд Корвейский. Деяния Саксов.
«И вот, когда распространилась молва о
победоносных деяниях саксов, [жители
Британии] послали к ним
[118]
въста родъ на родъ, [и] быша в них усобицѣ,
и воевати почаша сами на ся. [И] рѣша сами
в себѣ: «Поищемъ собѣ князя, иже бы
володѣлъ нами и судилъ по праву». [И]
идоша за море къ Варягомъ, к Руси. Сице бо
ся звахуть и варязи Русь, яко се друзии
зъвутся Свиедрутп же Урмане, Анъгляне,
друзии Гъте, тако и си. Рѣша Русь, Чюдь, [и]
Словѣни, и Кривичи, и вси «Земля наша
велика и обилна, а наряда в ней нѣть. Да
поидьте княжить и володѣти нами». И
изъбрашася 3 братья с роды своими, [и]
пояша по собѣ всю Русь, и придоша:
старѣйшии, Рюрикъ, [сѣде Новѣгородѣ], а
другии, Синеус, на Бѣлѣозерѣ, а третий
Изборьстѣ, Труворъ. [И] от тѣхъ [Варягъ]
прозвася Руская земля, Новугородьци, ти
суть людье ноугородьци от рода Варяжьска,
преже бо бѣша Словѣни».
смиренное посольство с просьбой о помощи.
И послы [из Британии], прибывшие к саксам,
заявили: «Благородные саксы, несчастные
бритты, изнуренные постоянными
вторжениями врагов и поэтому очень
стесненные, прослышав о славных победах,
которые одержаны вами, послали нас к вам с
просьбой не оставить [бриттов] без помощи.
Обширную, бескрайную свою страну,
изобилующую разными благами, [бритты]
готовы вручить вашей власти. До этого мы
благополучно жили под покровительством и
защитой римлян, после римлян мы не знаем
никого, кто был бы лучшие вас, поэтому мы
ищем убежища под крылом вашей доблести.
Если вы, носители этой доблести и столь
победоносного оружия, сочтете нас более
достойными по сравнению с [нашими]
врагами, то [знайте], какую бы повинность
вы ни возложили на нас, мы будем охотно ее
нести». Отцы ответили на это кратко:
«Знайте, что саксы — верные друзья бриттов
и всегда будут [с ними], в равной мере и в их
беде, и в их удачах». <...> Затем в Британию
было послано обещанное войско [саксов] и,
принятое бриттами с ликованием, вскоре
освободило страну от разбойников, возвратив
жителям отечество».
[119]
Такое совпадение довольно любопытно. Дело в том, что автор Повести временных лет,
скорее всего, не знал о труде Видукинда. Естественно, и сам Видукинд не мог
пользоваться Повестью, хотя бы потому, что писал «Деяния» почти на столетие раньше. В
то же время, трудно представить себе, что подобная параллель возникла случайно. Когда
мы сталкиваемся с такими дублировками, речь чаще всего идет о каком-то литературном
источнике, на который опирались авторы обоих упомянутых текстов. Лишь обнаружив
такой
текст, мы сможем уловить смысл данного сообщения, заложенный летописцем.
Не исключено, что тот же архетипический текст лежит в основе и еще одного летописного
сообщения: «В лето 6406... Словѣном жи[в]ущим крещен[о]мъ и князем их, Ростиславъ, и
Святополкъ, и Коцелъ послаша ко царю Михаилу, глаголюще: «Земля наша крещена, и
нѣсть у нас учителя, иже бы ны наказалъ, и поучалъ нас, и протолковалъ святыя книги. Не
разумеем [бо] ни гречьску языку, ни латыньску; они бы ны онако учать, а они бо ны и
онако. Тѣмже не разумѣемъ книжнаго образа, ни силы ихъ. И послѣте ны учителя, иже
ны могуть сказати книжная словеса и разумъ их»«.
Иную библейскую параллель к интересующему нас летописному рассказу предложил Г.
М. Барац. Он считал, что в основе статьи 6370/862 г. лежит текст Первой Книги Царств,
рассказывающий о том, как состарившийся пророк Самуил доверил власть над народом
Израиля своим сыновьям, но те судили неправедно: «И собрались все старейшины
Израиля, и пришли к Самуилу в Раму, и сказали ему: вот, ты состарился, а сыновья твои
не ходят путями твоими; итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих
народов».
Исходя из этой параллели, СМ. Барац пришел к выводу, что «Сказание о призвании
скандинавских Варягов, не имея никакой исторической достоверности, а также не отражая
элементов народного эпоса, является изложенным библейским слогом рассказом,
сочиненным применительно к чертам еврейской истории периода «судей»«.
С подобными интерпретациями категорически не согласен В. Я. Петрухин. Опираясь на
широкий круг литературных и фольклорных аналогий, он пришел к следующим выводам:
«Естественно, библейский сюжет призвания царя оказал существенное влияние на
формирование раннеисторических традиций, в т.ч. славянских... Однако возводить весь
сюжет призвания к Библии невозможно... Более того, обращение к традициям, не
связанным явно или вообще изолированным от культур средиземноморско-европейского
круга, показывает, что мотивы интересующего нас сюжета о призвании правителя
создавали вполне определенную и непротиворечивую структуру. <...> Если и допускать
влияние книжной (славянской или библейской) традиции, то оно явно вторично». И далее:
«Разительные [эрзянские и корейские фольклорные] параллели легенде о призвании
варягов подтверждают
[120]
ее фольклорные истоки и делают неубедительными любые (не основанные на прямых
текстологических изысканиях) предположения об искусственности легенды».
Как бы то ни было, летописец, видимо, стремился прежде всего не столько точно описать
конкретное событие, сколько передать смысл легендарного призвания Рюрика с братьями.
Реальные обстоятельства образования государства, которое происходило за два с
половиной века до него, волновали его гораздо меньше. Кстати попутно заметим: что
такое государство летописец, как и его потенциальные читатели, явно не представлял.
Судя по той образной системе, которой пользовался автор летописи, призвание варягов
для него было связано с первыми шагами к обретению правды — истинной веры, Слова
Божия.
Не менее известна параллель летописного рассказа о смерти Вещего Олега со
скандинавской сагой об Орваре-Одде:
Повесть временных лет
«И живяше Олегь миръ имѣа ко всѣм
странамъ, княжа в Киевѣ. И приспѣ осень. И
помяну Олегь конь свои, иже бѣ поставил
кормити и не вседати на нь. Бѣ бо въпрашал
волъхвовъ и кудесникъ: «От чего ми есть
смерть?» И рече ему кудесник один:
«Княже! Конь, его же любиши и ъздиши на
нем, от того ти умрети». Олегь же приим вь
умѣ, си рѣче: «Николи же всяду на нь, ни
вижю его боле того». И повелѣ кормити и и
не водити его к нему, и пребы нѣколико лѣт
не видѣ его, дондеже на Грекы иде. И
пришедшу ему Кыеву и пребывьшю 4 лѣта,
на пятое лѣто помяну конь, от него же
бяхуть рекли волсви умрети. И призва
старейшину конюхом, рече: «Кое есть конь
мъи, егоже бъхъ поставил кормити и блюсти
его?» Он же рече: «Умерлъ есть». Олег же
посмъася и укори кудесника, река: «То ти
неправо глаголют волъсви, но вся ложь есть:
а конь умерлъ есть, а я живъ». И повелѣ
Сага об Орваре-Одде (Стреловержце).
«Вещунья предсказала норвежскому герою
Орвару Одду, что ему назначено роком 300
лет счастливой жизни, в нродолжение
которых он наполнит своею славою
отдаленнейшие страны; но по истечении
этого срока погибнет от своего коня, цветом
пепельного и называющегося, от повислой
гривы, Факсом. Орвар Одд умертвил Факса и
свергнул его в глубокий ров, зарыл его и
сделал над ним большую насыпь из камней и
дерна. Спокойный за свою будущность,
Орвар Одд отправился в далекие
путешествия. Ровно через 300 лет воротился
он в отечество. Многие места, покрытые
прежде зеленью, поблекли и высохли;
высохло и болото, в которое брошен был
Факс, и не осталось никакого следа от
могильной насыпи: лежала только голая и
гнилая голова коня. «И это голова Факса!» —
сказал Орвар Одд, ворочая ее
[121]
оседлати конь: «А то вижю кости его». И
прииде на мѣсто, идѣже бѣша лежаще кости
его голы и лобъ голъ, и ссѣде с коня, и
посмеяся рече: «Отъ сего ли лба смьрть было
взяти мнѣ?». И въступи ногою на лобъ; и
выникнувши змиа [и]зо лба, [и] у клюну в
ногу. И с того разболеся и умре. И плакашася
людье вси плачемь великим, и несоша и
погребоша [его] на горѣ, еже глаголеться
Щековица...»
копьем. Между тем ящерица выползла из
конской головы и уязвила Орвара Одда в
пяту, откуда смертельный яд разлился по
всему телу».
Поскольку «направленность» этих совпадений неясна, затрудняется и понимание
летописного фрагмента о смерти Олега.
Чрезвычайно ярка скандинавская параллель к легенде о четвертой мести Ольги, на
которую в свое время обратили внимание В.Г. Васильевский и Е.А. Рыдзевская:
Повесть временных лет
«В лѣто 6454. Ольга съ сыномъ своимъ
Святославомъ собра вой много и храбры, и
иде на Дерьвьску землю....[И ста около града
(Искоростеня) с сыномъ своимъ[2]
а
], а
Деревляне затворишася в градѣ, и боряхуся
крѣпко изъ града... И стоя Ольга лѣто, [и] не
можаше взяти града, и умысли сице: посла
ко граду, глаголющи: «Что хочете досѣдѣти?
А вси гради ваши предашася мнѣ и ялися по
дань, и дѣлають нивы своя и землѣ своя; а вы
хочете изъмерети гладомь, не имучеся по
дань».... Рекоша же Деревляне: «Што
хощеши у насъ? Ради даемъ медомь и
скорою». Она же рече имъ: «Нынѣ у васъ
нѣсть меду, ни скоры, но мало у васъ прошю:
дайте ми от двора по 3 голуби да [по] 3
воробьи. Азъ бо не хощю
Сага о Харальде Суровом
«Когда Харальд приплыл на Сикилей, он
воевал там и подошел вместе со своим
войском к большому городу с
многочисленным населением. Он осадил
город, потому что там были настолько
прочные стены, что он и не помышлял о том,
чтобы проломить их. У горожан было
довольно продовольствия и всего
необходимого для того, чтобы выдержать
осаду. Тогда Харальд пошел на хитрость: он
велел своим птицеловам ловить птичек,
которые вьют гнезда в городе и вылетают
днем в лес в поисках пищи. Харальд
приказал привязать к птичьим спинкам
сосновые стружки, смазанные воском и
серой, и поджечь их. Когда птиц отпустили,
они все полетели в город к
[122]
тяжьки дани възложити, якоже и мужь мои,
сего прошю у васъ мало. Вы бо есте
изънемогли в [о]садѣ, да сего у васъ прошю
мала». Деревляне же ради бывше, и собраша
от двора по 3 голуби и по 3 воробьи, и
послаша к Ользѣ с поклономь.... Вольга же
раздая воемъ по голуби комуждо, а другимъ
по воробьеви и повелѣ [к] комуждо голуби и
к воробьеви привязывати цѣрь,
обертывающе в платки малы, нитькою
поверзывающе к коемуждо ихъ. И повелъ
Ольга, яко смерчеся, пустити голуби и
воробьи воемъ своимъ. Голуби же н
Воробьеве полѣтеша в гнѣзда своя, [голуби]
в голубники, врабьъве жи подъ стръхи; и
тако възгарахуся голубьници, ово клъти, ово
вежѣ, ово ли одрины. И не бъ двора, идеже
не горяше, и не бѣ льзѣ гасити: вси бо двори
възгорѣшася. И побѣгоша людье изъ града, и
повелѣ Ольга воемъ своимъ имати е, яко взя
градъ и пожьже и; старейшины же града
изънима, и прочая люди овыхъ изби, а другая
своим птенцам в гнезда, которые были у них
в крышах, крытых соломой или тростником.
Огонь распространился с птиц на крыши. И
хотя каждая птица приносила немного огня,
вскоре вспыхнул большой пожар, потому что
множество птиц прилетело на крыши по
всему городу, и один дом стал загораться от
другого, и запылал весь город. Тут весь
народ вышел из города просить пощады, те
самые люди, которые до этого в течение
многих дней вызывающе и с издевкой
поносили войско греков и их предводителя.
Харальд даровал пощаду всем людям, кто
просил о ней, а город поставил под свою
власть».
работѣ предасть мужемъ своимъ, а прокъ их
[о]стави платити дань».
И в данном случае не так-то просто определить, кто у кого позаимствовал сюжет. С одной
стороны, в скандинавской саге речь идет о зяте Ярослава Мудрого, супруге его дочери
Елизаветы, и, следовательно, все описанное в ней происходит значительно позднее осады
Искоростеня. С другой, — летописное сообщение о четвертой мести Ольги было записано
только в начале XII в., причем еще в 90-х гг. XI в. его еще не было, а потому возможно и
«обратное» заимствование. Правда, и сам Снорри писал свой труд еще позже, на рубеже
XII-XIII ее. Кроме того, обычай присваивать землю, обнося ее огнем (а можно
заподозрить, что именно он стоит за этим сюжетом), относится ко времени заселения
Исландии, т.е. к 60-м годам IX в.
[123]
Кроме того, как отмечала Е. А. Рыдзевская, аналогичный сюжет — о взятии города при
помощи подожженных воробьев — имеется в уэльском романе «Brut Tysilio», восходящем
к «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского, а также у Саксона Грамматика, который
приводит два рассказа «о взятии города по искоростенскому способу». «Из них первый, о
датском эпическом герое Хаддинге (Haddingus) локализован в Восточной Европе, по-
видимому на Западной Двине (Hellespontus, Duna urbs), а второй — в Ирландии, причем
Саксон ссылается здесь на военную хитрость, приписываемую им выше Хаддингу». В. Г.
Васильевский же предложил в качестве дополнительной параллели ближневосточное
предание об Александре Македонском и об эмире багдадском ибн Хосрове, о которых
повествует армянский историк XI в. Стефан Таронский (Асохик). Причем, по мнению В.
Г. Васильевского, «все это рассказывалось в Армении современно с пребыванием там и
вблизи русского корпуса, почти современно с зимовками Варягов в Халдии, и тогда мы
будем, по всей вероятности, гораздо ближе к родословной Гаральдовых птиц и Ольгиных
воробьев и голубей».
Впрочем, за всеми этими рассказами можно увидеть и иной текст, например, такой:
«Тогда Господь сказал Иисусу: простри копье, которое в руке твоей, к Гаю, ибо Я предамъ
его в руки твои: [засада тотчас встанет с места своего]. Иисус простер [руку свою и]
копье, которое было в его руке, к городу. Сидевшие в засаде тотчас встали с места своего,
и побежали, как скоро он простер руку свою, вошли в город и взяли его, и тотчас зажгли
город огнем. Жители Гая, оглянувшись назад, увидели, что дым от города восходил к
небу. И не было для них места, куда бы бежать, ни туда ни сюда; ибо народ, бежавший к
пустыне, обратился на преследователей. Иисус и весь Израиль, увидев, что сидевшие в
засаде взяли город, и дым от города восходил [к небу], возвратились, и стали поражать
жителей Гая».
Такая параллель тем более привлекательна, что в летописном рассказе сообщению о
сожжении Искоростеня предшествует упоминание о том, как в начале битвы с древлянами
маленький Святослав — подобно библейскому Иисусу Навину? — бросил в их сторону
копье: «[И[3]] съ[не]мъшемъся обѣма полкома на скупь, суну копьемъ Святославъ [на]
Деревляны, и копье летѣ сквозѣ уши конева, [и] удари в ноги коневи, бѣ бо дѣтескъ. И
рече Свѣнелдъ и Асмолдъ: «Князь уже почалъ; потягнѣте, дружина, по князѣ». И
побѣдиша Деревляны».
Не исключено, однако, что архетипичным для обоих рассказов является эпизод из
библейской Книги Судей: «И пошел Самсон, и поймал триста лисиц, и взял факелы, и
связал хвост с хвостом, и привязал по факелу между двумя хвостами; и зажег факелы, и
пустил их
[124]
на жатву Филистимскую, и выжег и копны и нежатый хлеб, и виноградные сады и
масличные. И говорили Филистимляне: кто это сделал? И сказали: Самсон, зять
Фимнафянина, ибо этот взял жену его и отдал другу ero».
Как бы то ни было, параллель между рассказами о четвертой мести Ольги и сагой о
Харальде Суровом нуждается в объяснении.
Не менее любопытной является параллель к хрестоматийному рассказу Повести о гибели
князя Святослава: «И приде Святославь к порогомъ, и не бѣ льзѣ пройти порогъ. И ста
зимовати в Бѣлобережьи, и не бѣ у них брашна уже, и бѣ гладъ великъ, яко по полугривнѣ
глава коняча, и зимова Святославъ ту. Веснѣ же приспѣвши, в лѣто 6480, поиде
Святославъ в пороги. И нападе на нь Куря, князь Печенѣжьскии и убиша Святослава,
[и[4]] взяша главу его, и во лбѣ его съдѣлаша чашю, оковавше лобъ его, и пьяху [из
него]». Этот рассказ попал, кажется, во все учебники истории. Между тем, есть основания
серьезно сомневаться в его достоверности (в обыденном смысле слова). Дело в том, что
аналогичные рассказы мы находим в Хронике Манасии и в Хронике Георгия Амартола.
В первой из них речь идет о том, как 26 июля 811 г. болгарский хан Крум, победив
византийского императора Никифора I, отрубил ему голову, насадил ее на копье, а затем
приказал оковать его череп в серебро и в дни больших торжеств пил из этой части
здравицу за своих славянских бояр, предлагая и им пить из нее же. Еще больше сближает
рассказы о гибели древнерусского князя и византийского императора то, что незадолго до
смерти Никифор захватил столицу Крума Плиску, но по пути домой, попал в засаду. Все
его воины утонули в болоте или же были перебиты болгарскими лучниками, а сам
император пал в битве.
В Хронике Георгия Амартола эта история выглядит так: «Тѣмь съгроустивьси, варваръ
[т.е. Крум] в страны своа входы и исходы, заградивь твердьми древными, пославъ
затверди и, за два дьни събравъ воа многы и в царевь в шатеръ вшедъ, оуби его и вся
велможа его и владоущемъ въиномъ и воинъ бесчислено. Никифору же главоу
оусѣкноувъ, на древѣ повѣсивь нѣ за колико дьнии, потомь же обнаживь лъба и оковавъ
сребромъ извноу, и повелѣ пити из неа княземъ Болгарскымъ, хваляся
ненасытовствовавшаго и мира не хотевшему». Впрочем, привлечение в данном случае
Хроники Георгия Амартола представляется не вполне корректным, поскольку
анализируемый рассказ есть в Новгородской летописи, а она сохранила текст Начального
свода, составителю которого Хроника Георгия Амартола, если принимать выводы А. А.
Шахматова, еще не была знакома.
[125]
Трудно сказать, с чем мы имеем дело в данном случае — с описаниями сходных событий,
литературным заимствованием или же культурной традицией тюркоязычных народов
(печенегов, протоболгар и их предков).
Еще один сюжет, не входящий непосредственно в состав Повести временных лет, но
традиционно рассматривающийся в ее контексте, — повторяющаяся в иноязычных
источниках знаменитая легенда о покушении Рогнеды на Владимира:
Повесть временных лет
«О сих же Всеславичих сице есть яко
сказаша вѣедущии преж, яко Роговолоду
держащю и владѣющю и княжящю
Полотьскую землю, а Володимеру сущю
Новѣгородѣ — дѣтьску еще и погану. И бѣ у
него [уи его] Добрыня — воевода и храборъ
Снорри Стурлусон.
Круг земной
и наряденъ мужь. Се посла к Роговолоду и
просу у него дщере [его] за Володимера. Он
же рече дещери своей: «Хощеши» ли за
Володимера?» Она же рече: «Не хочю розути
робичича, но Ярополка хочю!» Бѣ бо
Роговолодъ перешелъ изъ заморья, имѣяше
волость свою Полтескъ. Слышавше же
Володимеръ, разгнѣвася о той рѣчи, оже
рече: «Не хочю я за робичича». Пожалиси
Добрына и исполнися ярости, и поемше вой,
[и] идоша на Полтескъ, и побѣдиста
Роговолода. Рогьволодъ же вбѣже в городъ.
И приступивъше к городу и взяша городъ, и
самого [князя Роговолода] яша и жену его, и
дщерь его. И Добрына поноси ему и дщери
его: нарекъ ев «робичица» и повелѣ
Володимеру быти с нею пред отцемь ея и
матерью. Потом отца ее уби, а саму поя женѣ
и нарекоша ей имя Горислава. И
«У Железного Скегги была дочь, которую
[126]
роди Изяслава, поя же памы ины жены
многы. И нача ей негодовати. Ньколи же ему
пришедщю к ней и уснувшю, хоть и зарѣзати
ножемь. И ключися ему убудитися, и я ю за
руку. Она же рече: «Сжалиласи бяхѣ, зане
отца моего уби и землю его полони мене
дѣля. И се нынѣ не любиши мене и съ
младенцем симь». И повелѣ ею устроитится
во всю тварь цесарьскую, якоже в день
посага ея, и състи на постели свѣтлѣ в
храминѣ да пришедъ, потнеть ю. Она же тако
створи и давши же мечь сынови своему
Изяславу в руку нагъ и рече: «Яко внидеть ти
отець, рци выступя: Отче! Еда единъ
мнишися ходя!» Володимеръ же рече: «А хто
тя мнѣлъ сдѣ!» И повергъ мечь свои и созва
боляры, и повѣда им. Они же рекоша: «Уже
не убии ея дѣтяти деля сего, но въздвигни
отчину ея и дай ей с сыном своимъ».
Володимеръ же устрой городъ и да има. И
нарече имя городу тому Изяславль. И оттоль
мечь взимают Роговоложи внуци противу
Ярославлим внуком».
звали Гудрун. Примирение кончилось тем,
что Олав конунг должен был жениться на
Гудрун. Когда состоялась свадьба, Олав
конунг и Гудрун легли в одну постель. Но в
первую же ночь, когда они лежали рядом,
она вытащила кинжал, как только конунг
заснул, и хотела заколоть его. Когда конунг
увидел это, он отнял у нее кинжал, встал с
постели, пошел к своим людям и рассказал,
что случилось. А Гудрун взяла свою одежду
и всех тех людей, которые за ней туда
последовали, и они с ней отправились своим
путем, и Гудрун больше никогда не ложилась
в одну постель с Олавом конунгом».
Эта параллель известна давно и хорошо изучена. Для нас в данном случае даже столь не
важно, кто у кого заимствовал данный сюжет. Скорее всего, права Е. А. Рыдзевская,
обратившая внимание на совпадение приведенных текстов «в подробностях
второстепенного характера»: «Предположим, что, излагая подлинное норвежское
предание об Олаве и Гудрун, родственное по сюжету нашему летописному — о
Владимире и Рогнеде, но независимое от него, Снорри не стал его переделывать и лишь
немного обработал его на основании того, что знал из русской легенды. Но тогда придется
допустить, что он слышал пересказ этой последней в какой-то среде, где она весьма
хорошо сохранилась, с прочно закрепившимися в устной передаче подробностями. А это,
между прочим, значит, что и в русском устном предании эти подробности в то время уже
были налицо. Знакомство с
[127]
русскими летописями для Снорри, конечно, совсем исключено; не более вероятно оно и
для тех норвежских кругов, которые могли что-нибудь знать о русских преданиях. В
течение первых трех десятилетий XIII в., когда Снорри бывал в Норвегии, там не было,
судя по известиям саг, такого общения с Русью, за счет которого можно было бы отнести
русские литературные заимствования. Но для XI и XII ее. сношения с Русью
засвидетельствованы неоднократно..., в связи с чем возможно занесение преданий из
русской княжеско-дружинной среды в соответствующий слой норвежского общества».
При этом, добавляла исследовательница, «все высказанные здесь предположения,
разумеется, весьма гадательны, но близость обоих рассматриваемых... текстов невольно
ведет к какой-то попытке разъяснить ее происхождение...». Одну из последних попыток
такого рода предлагают А.Ф. Литвина и Ф.Б. Успенский.
Не так давно Ю.А. Артамонову удалось установить сюжетную параллель (и,
следовательно, возможность использования в качестве литературного источника) между
летописным текстом под 6582 г. о видении печерского инока Матфея и махаянской сутрой
середины II в. н.э.:
Повесть временных лет
«Бѣ же инъ старець, именемѣ Матфѣи; бѣ бо
прозорливь. Единою же стоащу в церкви на
мѣстѣ своем, възвед очи свои и позрѣ по
братии, иже стоять по обѣма странама
поюще, и видѣ бѣса, обьходяща в образѣ
ляха и в приполцѣ носяща цвѣткы, иже
глаголются лѣпкы: възимаше и нѣкакои в
лона цвѣтокъ и верзаше и на кого любо. И
аще кому прильпяше цвѣтокъ стоящихъ отъ
братии, то мало постоявъ и раслабѣвъ умомъ,
вину собѣ притворивь какову убо,
исхождаше ис церкви, и шед спаше и не
възвращашеся на пѣние. Аще ли же верзаше
на другаго от стоащих и не прельпяше ему
цвѣтокъ, крѣпко стоаше в пѣнии своем,
дондеже отпояху утренюю, и тогда идяху
кождо в келиа
Махаянская сутра о том, что рассказывал
благородный Вималакирти
«И была среди нас Небесная Дева, сыплющая
небесными цветами. На бодисатв сыпала она,
и все цветы падали на землю. Когда же она
стала сыпать их на учеников, то цветы
пристали к ним, и уже не падали. Небесная
Дева сказала тогда: «Земные привязанности,
овладевшие вами, еще не исчезли, вот
почему цветы к вам пристали. Они не
пристанут к тому, у кого узлы привычек
земли совершенно развязались».
[128]
своя.
Вместе с И. В. Зайцевым Ю. А. Артамонов попытался установить маршрут, по которому
эта буддийская сутра могла попасть на Русь. Вималакирти нирдеша сутра переводилась на
китайский, согдийский (о ее популярности в Согде свидетельствует относительно
большое количество сохранившихся фрагментов перевода), тибетский, уйгурский и
монгольский языки. На Русь она, скорее всего, проникла при посредстве тюркских племен
огузо-туркменской группы, мигрировавший в XI в. из Средней Азии в южнорусские степи
и Крым.
К числу самых последних открытий в этой области можно назвать параллель к
летописному рассказу 6605/1097 г. об ослеплении Василька Теребовльского,
обнаруженную А. А. Пауткиным в описании ослепления Романа IV Диогена (свата
Владимира Мономаха) в византийской «Истории» Михаила Атталиата. Основанием для
такого сближения греческого и древнерусского текстов служит целый ряд моментов: «И
византийский, и древнерусский авторы подчеркивают нарушение клятвы, циничный
обман доверчивой жертвы... Далее отмечается заступничество представителей
духовенства... Оба автора сообщают о том, как и на чем везут жертву на казнь и после
нее... Страдальцы закованы и запираются в небольшом помещении, им приходится
пережить мучительное ожидание экзекуции. Поняв свою участь, и Роман, и Василько
плачут и стенают... Несмотря на некоторое различие «технологии» ослепления в Византии
и на Руси, поражает близость обстоятельств и подробностей казни, на которых сочли
необходимым сосредоточиться авторы. В роли палача выступает представитель иного
народа и веры: у Аттилиата — иудей, а у русского летописца — торчин. Оба они
выполняют свою миссию неумело. Аттилиат прямо пишет о неопытности иудея в
подобных делах, палач трижды погружает железо в глаза свое жертвы (ср. с троекратным
упоминанием ударов торчина, совершившего промах...). Сопротивляющуюся жертву
мучители обездвиживают, придавив грудь щитом (у Аттилиата) и доской (в ПВЛ).
Аналогичным образом охарактеризованы и последствия казни: Роман, перевозимый на
телеге, похож на разложившийся труп, а Василько «бысть яко и мертвъ и яко мертва
повезоша и»... Кроме того, византийский и древнерусский повествователи акцентируют
внимание читателя на одежде жертвы, моменте переодевания». В то же врем,
подчеркивает исследователь, «в данном случае правомерно говорить не о буквальном
использовании древнерусским книжником текста Михаила Атталиата, а об известном
подражании, ориентации на византийский образец при выборе формы обличительного
сочинения, способа изображения преступного деяния».
Подобный перечень можно было бы продолжить. Однако в данном случае задача состоит
не в выявлении всех подобных случаев, их описании и объяснении. Сейчас нас
[129]
занимает лишь проблема наличия в Повести косвенных цитат, образов и характеристик,
заимствованных из гораздо более широкого круга источников, нежели это предполагалось
ранее.
Критерии отбора источников летописцами
Одним из существенных вопросов при анализе летописных параллелей является
выяснение степени осознанности выбора летописцем источников, на которые он опирался
в своем труде.
Прежде всего, следует подчеркнуть, что, исходя из презумпции осознанности изменений,
которые вносились в летописный текст, мы не можем удовлетвориться признанием их
случайным набором первых попавшихся текстов. Широко бытует мнение, что
Константинопольская патриархия целенаправленно ограничивала репертуар переводимых
памятников. Между тем, есть все основания полагать, что скорее мы имеем дело с
результатом кропотливой работы самого древнерусского летописца по анализу и
тщательному отбору книг, подходящих для его цели — нам пока не известной. Однако в