Способ ведения актерских тетрадок, характер записей, методы работы с
образом — вещь сугубо индивидуальная для каждого мастера. Рабочие
тетради для актера — место, где он наиболее свободен и раскован в своем
общении с образом. Место, где нет ничьих посторонних глаз. Место, где его
свободу не ограничивает ни сторонний контроль, ни даже инертность
собственной физической природы. Можно написать, что герой летит или
видит ангелов, или входит в иные миры, или у него отрастают нос и уши.
Тетрадь — пространство абсолютной, безграничной свободы.
«Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит», —
строка Окуджавы обретает в этом случае смысл сугубо конкретный. Актер в
тетради, действительно, записывает «дыхание роли», записывает те шумы и
толчки, которые приходят от текста ли, от подсказок режиссера, от
найденного на репетициях, от услышанной строчки стихотворения. Другой
вопрос, что фиксируют свое дыхание все по-разному. Кто в слове, кто в
графике, кто в подробных описаниях, кто лаконично, а кто вообще не доверяет
слову, отказывается от записей и тетрадей, полагаясь на память и
подсознание.
Люди, близко знавшие Смоктуновского, вспоминают о нем как о человеке
со склонностью к вербализации любых жизненных явлений. Многочасовые
монологи, где слушатель прежде всего объект говорения, были для артиста
важной жизненной потребностью. В устной форме и в своих книгах
Смоктуновский переводил важнейшие внешние жизненные события и
душевные переживания в текст, в слово. «Идею жизни» Смоктуновский
нащупывал именно в своих книгах, в своих монологах. Можно сказать, что он
постоянно «строил» текст собственной жизни и образ Иннокентия
Смоктуновского по тем же законам, по каким он строил образы своих героев.
Он останавливал мгновения собственной жизни и анализировал
мельчайшие составляющие этой секунды. В своей книге «Быть» Смокту-
новский описывает эпизод, когда директор Студии киноактера сообщил, что у
него, Смоктуновского, некиногеничное лицо: «Не думаю, чтобы он уж
слишком долго стоял надо мной и втолковывал, какое у меня ненужное лицо;
наверное, он скоро шел — я не видел. Хотелось пить, только пить... Странно:
сейчас должно быть, полдень, а сумерки. Вверх угадывались ступени
лестницы, каждая ступенька затянута каким-то толстым войлочным
материалом, прочно прижатым светло-желтой полоской меди... Не просто,
должно быть, пришлось потрудиться, чтобы долгую лестницу эту одеть...
полоска медная, а винты в ней из обычного металла, - стальные, вроде, —
некрасиво, не сочетается. Холод внезапный завлажневших рук. Нехорошо.
Однако сколько воды в реках утекает в разные моря и водоемы, а они все не
выходят из берегов, наоборот, даже мельчают. Какое уймище воды в Байкале,
а Ниагарский водопад — тьма! И домик наш — флигель на пригорке... К воде
спускаться нужно очень осторожно по крутой, неровной тропинке —
оступишься и в крапиву: не смертельно, а больно — жуть как. И никакой там
не водопад, а река Енисей и собор огромный, белый собор, в нем еще контору
„Сибпушнины" сделали. Летом, после того, как вода спадет, можно бегать по
поляне в одной рубашке и никто ничего тебе не скажет, а хочешь — в мелкой,
мутной Каче пескарей лови... Это откровение директора о моем лице меня
прямо-таки подкосило — два дня я мучительно соображал, как же быть
теперь?». Реальное время короткой беседы из нескольких реплик растянуто в
описании в бесконечность: тут и воспроизведение конкретного места, и
собственное восприятие этой обстановки, и физическое состояние, и всполохи