следовало бы видоизменить. Она пришла в роман из 20-х гг., когда весь мир
делился на два стана, “белых и красных”. Сейчас видно, что Григорий живет на
грани множества начал и мечтаний, вовсе не сводимых к борьбе “красного” и
“белого”. Наивно говорить о том, что “Григорий - крестьянин-середняк, отсюда его
политическая неустойчивость и все колебания”, что в нем “две души -
собственника и труженика”.
Его страдания, колебания, своего рода “гамлетизм” куда более сложны.
Вспомним только, как он, стремящийся к труду на земле, покою, к детям, но вечно
обращенный лицом к войне, “к стихии жестокости”, жалуется Наталье: “Какая уж
там совесть, когда вся жизня похитнулась... Людей убиваешь... Неизвестно для
чего всю эту кашу...”
Так называемый “политический мир”, людская молва на вокзалах, в госпиталях, в
окопах забыли о совести, жалости, они заполнены упрощенными доктринами,
псевдомудростью ожесточенных людей, стадными рефлексами.
Григорий и в самом деле всю жизнь проводит в чужой и ему “далекой стране”
ненависти, смерти, ожесточаясь, впадая в отчаяние, с отвращением обнаруживая,
как весь его талант уходит в опасное мастерство сотворения смерти. Ему некогда
быть “дома”, в семье, среди любящих его людей. Он все время — вне трудов в
поле, на пашне, оторван от детей.
В памяти читателя “Тихого Дона”, безусловно, останутся снисходительные,
горькие усмешки писателя над людьми с маленькими, частными, но такими
“успокоительными” идеями жизни. Легко Листницкому с его “ясной” ненавистью к
солдатской массе, в которой “хамство проснулось”. Легко и Кошевому: он способен
насытить инстинкт классовой мести, убив столетнего деда Гришаку. Легко, наконец,
отцу... В романе есть сцена, исполненная грустной иронии. Пантелей
Прокофьевич был, например, ошеломлен известием о гибели трех земляков, но
вслед за этим увидел в лесной мелкой луже “темные спины сазанов, плававших так
близко от поверхности”. И вот уже забыт героем погребальный звон колоколов,
жалость, найдена кошелка, скоро затрепетал первый улов, утешающая добыча в
руках... Он с опаской оглянулся: “...не видел ли кто, как он выбрасывал на берег
золотистых и толстых, словно поросята, сазанов”.
Григорий этих счастливых мелких забвений, крохотных “улучшений” судьбы,
смягчающих удары подачек почти не знает. Он их органически не приемлет. Он
хочет дознаться до самого главного в событиях. Герой этот буквально одержим
жаждой понять те силы, что “вступили в управление жизнью”.