финальная сцена, когда изгоняемый с родной земли Тевье, заслышав голос
скрипки, пускается в пляс, вкладывая в движения всю гамму обуревающих его
чувств и мыслей.
Михаил Александрович работал над ролью с присущей ему
требовательностью к себе. Помню, что после всех репетиций, перед съемками
он по собственной инициативе ночью сыграл мне всю свою роль от начала до
конца. А когда, снимая четвертый монолог Тевье, мы, наконец, нашли ту
самую доверительную интонацию, которую требует телеэкран от героя,
Ульянов пошел на то, чтобы заново снять три уже готовые, но сделанные в
ином ключе сцены. Именно в это время я понял, что Миша окончательно
вжился в роль и, следуя заветам того же Москвина, решил ему не мешать. А
он возмущался: «Почему ты перестал мне делать замечания?» Такая
неуспокоенность большого актера не могла оставить равнодушной и
молодежь. Одним из «общих правил игры» нашего спектакля было для
каждого и построение перспективы роли. Я рассказывал молодым актерам о
Хораве, и это не было брошено на ветер. Так все пять исполнительниц
дочерей Тевье и Голды в основном справились с поставленной перед ними
задачей и верно распределив силы раскрыли образы своих героинь.
Спектакль имел успех. Критика всячески хвалила нашу работу:
«Двухсерийный телеспектакль замыслен режиссером-постановщиком
Сергеем Евлахишвили как очень простой, может быть, даже нарочито
непретенциозный монолог. Только по тщательности, с которой выстроены
кадры, по ритмической точности повествования можно заметить, каких
усилий стоила постановка творческой группе. Но трудности – это в глубине. А
на поверхности – легкость, естественность, непринужденность» (В. Надеин,
«Известия»).
«А теперь о самом, может быть, замечательном художественном событии
телевизионного июля – о Михаиле Ульянове в роли Тевье-молочника...» (Ю.
Смелков, «Литературная газета»).
«...Ульянов, как говорили когда-то, купается в роли, которая льется у
него, переливается, сверкает всеми красками жизни. Его героя «бросает в
жар и холод, швыряет вверх и вниз» и уже совсем, кажется, пригнуло,
прижало, а он, глядь, вновь распрямился, полон оптимизма, да еще и
иронизирует над напастями, а заодно и над самим собой... И как бы правдиво
и сценически остро ни исполнялись роли Г. Волчек, Б. Ивановым, Ю. Катиным-
Ярцевым и другими актерами, все они, не теряя, впрочем, самостоятельности,
как бы подыгрывают Тевье-Ульянову, как оркестр солирующему музыканту,
который ведет тут партию «самого человеческого» (Г. Капралов, «Правда»).
«Ульянов и не старался играть именно еврейского мудреца, хотя, как
всегда верный правде жизни, он сохранил и некоторую напевность речи, и
особую музыкальную пластику, и изобильно суетливый жест, и
вопросительное построение даже утверждающих фраз, и какое-то особое,
южное, чуть нервное возбуждение, и легкую загораемость эмоций, и
иронический склад мышления своего Тевье... Но, не упустив ничего из
национального колорита, не забыв и традиционный маленький черный
картузик, и поношенный, но опрятный, достойный лапсердак, Тевье-Ульянов
не погряз в любовании этнографией, он поднялся и в этом образе до проблем
вечных, интересующих во все века все человечество» (И. Вишневская, из
книги «Артист Михаил Ульянов»).
Тевье-молочника в исполнении М. Ульянова критики сравнивали с
королем Лиром, Дон Кихотом, Санчо Пансой, Кола Брюньоном. Интересно, что
такие же сравнения приводили в своих письмах и телезрители. Вообще