Фарино Е. Введение в литературоведение

Подождите немного. Документ загружается.

260

сторону луны»), однако принадлежит 'внелунному' измерению (показательно,

что до конца разговора рассказ о Маргарите уже не возобновляется — речь идет

о невозможности встречи и о потере способности писать»).

За уходом луны стоит и еще один смысл. Она могла «уйти» потому, что в

глазах Мастера «плавал и метался страх и ярость» (хотя возможно и обратное:

страх и ярость появились в результате «ухода» луны). Эта деталь напоминает

странности, происходящие с Пилатом: когда Пилата обуревает гнев и страх, ок-

ружающий его мир исчезает, а на его место появляется то голова кесаря, то плы-

вет «какая-то багровая гуща», т. е. мир вечного проклятия. Эта параллель под-

сказывается дополнительно отключением слышимости — в случае Пилата тоже

отключилось зрение и слух. Более того, по неопределенности жеста («указывал

куда-то в сторону луны»), которая контрастирует с предварительной опре-

деленностью взгляда («повернул свое лицо в сторону бегущего сквозь облако

ночного светила»; «он продолжал шептать, глядя на луну», где шепот его

слышим), позволительно догадываться, что в данном случае у Мастера от-

ключается также и зрение (по крайней мере частично). Зрение возвращается

лишь в конце беседы, когда Мастер возвращается в реальность лечебницы, т. е. в

лунно-безумный мир («По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь ва-

лится за полночь. Мне пора»). Если вспомнить еще, что в первую встречу с

Маргаритой Мастер на вопрос о цветах отвечает «Я розы люблю», то отсылки к

истории Пилата в анализируемом жесте становятся весьма очевидны.

Благодаря этому жесту и указаниям на луну можно установить, что лунный

мир означает тут вечность, а мир внелунный — мир кромешной безнравствен-

ности.

Рассмотренные выше примеры поведения и жестов в той или иной мере

спонтанны, не контролируемы их исполнителями. Поэтому они могут расцени-

ваться как манифестация сущности данных персонажей. Противоположность

этого типа поведения и жестов являют собой жесты и поведение контролируе-

мые, которые образуют своеобразный «поведенческий язык», выработанный и

санкционированный данным обществом. Такой «язык» или манеры, или

этикет, тоже предполагают целый набор поведений, выражающих спонтан-

ные реакции, но, заметим, такая спонтанность спонтанна только для носителей

данного этикета, но она чисто условна и вовсе не спонтанна для внешнего на-

блюдателя. Так, например, отчаяние может выражаться вырыванием волос или

раздиранием одежды. Для отчаявшегося, несомненно, это наиболее спонтанное

и наименее контролируемое поведение. Но для носителей иной культуры, иного

репертуара жестов и поведений это будет всего лишь условное выражение от-

чаяния: в одних культурах отчаяние невозможно выразить при помощи вырыва-

ния волос, а в других, наоборот, невозможно быть подлинно отчаянным без та-

кого вырывания. Это возможно в тех культурах, где волосы рассматриваются

как соответствие души и где обрезание или вырывание волос рассматривается

как 'умерщвление' или приобщение к царству усопших. В частности, именно

поэтому в славянских культурах вырывание волос столь распространено в по-

261

гребальной обрядности. В повести Мысьливского Голый сад (Wiesław Mysłiwski

Nagi sad\ русский перевод см. в: Польские повести: Вильгельм Мах. Жизнь

большая и малая; Веслав Мысливский. Голый

сад\

Ежи Вавжак. Линия, Москва,

1978) особое место отведено волосам матери повествователя. Из-за этих волос и

взял ее отец замуж. Они составляют ее основное значение, ее силу. Им отводит-

ся наиболее ценное время, а их расчесывание превращается в некое священно-

действо. Рассказывая об этом ритуале расчесывания волос, повествователь (сын)

между прочим замечает, что если бы они вдруг вспыхнули, то тогда мать ли-

шится не только своего смысла, но и возможности отчаяния, так как «нечего бу-

дет рвать на себе от отчаяния».

[...] W tych włosach było jej znaczenie, któremu się chetniej poddawał niż woli Bożej.

Matka dbała zresztą o te włosy i kiedy młódką była, i kiedy starowiną, smarowała je przez całe

życie, czym kto jej radził, cebulą, kwasem z kapusty, sokiem z czarnej rzodkwi, wywarem z dębiny,

naftą. Ojciec nie żałował nawet tej nafty, choć więcej szło jej na te włosy niż na światło [...]. Ani tego

czasu, który poświęcała dla włosów, nigdy mu nie było szkoda, gdyby go nawet ze żniw ujęła, z

plewienia, z obrządzania stworzeń, ze strawy dla niego, z mszy świętej niedzielnej.

Kiedy zasiadała do czesania, zapominał, że łąkę miał kosić, rżysko zaorać [...]. Nawet nie

zakurzył, kiedy rozplatała warkocz, a potem dzieliła go na pasemka i sczesywała gęstym rogowym

grzebieniem od skóry na podołek, każde z osobna, po porządku wokół głowy, aż się w nich skrzyła jak w

oprzędzie jakim.

Strach brał patrzeć, gdy siedziała tak z tymi włosami rozczesanymi, sięgającymi do ziemi prawie,

że się mogą zająć te miękkie końce od byle czego, od światła, blasku, same z siebie, a ogień pójdzie w

górę jak po wyschłym chruście i zanim ktokolwiek zdąży krzyknąć z przerażenia, już będzie miała pełno

na sobie tych czerwonożółtych pełgąjących wstążek niczym panna dożynkowa, i z całego znaczenia

ogorzeje aż do skóry, nawet z możliwości rozpaczy, bo nie będzie miała czego rwać z głowy. Więc może

pilnował tych włosów przed zajęciem się.

Gdy skończyła je rozczesywać, prosiła go zwykle:

— Popatrz mi z tyłu.

Ojciec zrywał się wtedy, jakby na tę chwilę czekał. Tej chwili poświęcał czas, pogodę, konia. [...]

Dzieckiem byłem, lecz domyślałem się, że i ona to czesania dla niego tylko ma, bo nie pamiętam,

żeby choć raz się zabrała do czesania, kiedy jego nie było, podejrzewałem nawet, że ich zmowa jakaś

musi łączyć.

Для отца и матери весь этот обряд — священнодействие, в котором осуще-

ствляется их сущность и единство, состоится выход в сакральный, праздничный

мир, где останавливается всякое движение, всякие суетные земные дела и дейст-

вия, а душа предстает пред вечностью, охваченная мистическим трепетом. Для

сына же это скорее некий загадочный, но условный жест, особый, установив-

шийся только между отцом и матерью этикет

Основа этикета — условность и коммуникативность.

Основным свойством этикета является его коммуникативность. Выполнение каждого прави-

ла всегда направлено на определенного адресата и требует обязательного ответа (хотя бы в степе-

ни «замечено»). Этикетное поведение обычно рассчитано по крайней мере на двух адресатов —

непосредственного и дальнего («публику»): в этом смысле его можно сравнить с действиями акте-

ра, ориентированными на партнера и на зал. Присутствие «зала» видоизменяет приемы, делая их

262

более сдержанными, если только адресующийся не хочет привлечь к себе особого внимания

(Цивьян 1965, с. 144).

Строгая кодифицированность этикетных поведений и их значений дает ли-

тературе такие же возможности, что и языковые средства, или такие, что и кос-

тюм. Те или иные поведенческие элементы дают представление о социальном

статусе героя, о его воспитанности, о его отношении к собеседнику или к при-

сутствующим вообще, о его самочувствии (о скованности или о свободности

вплоть до развязности) и т. д. Вопреки распространенному мнению, они меньше

всего говорят о психологической стороне персонажа, поскольку этикет подле-

жит выбору и может играть роль маски. Для обнаружения маски необходимы

дополнительные контексты или непроизвольные нарушения обязующих в дан-

ной ситуации правил поведения.

В отличие, например, от костюма или спонтанных реакций, этикетные по-

ведения персонажей не сочиняются, а вносятся в уже готовом и рассчитанном на

опознание читателем (реципиентом произведения) виде — сочиненному этикету

следовало бы предварительно обучить также и реципиента произведения, но то-

гда произведение превращается в своеобразный путеводитель по культуре или

этикету изображаемого в произведении социума — или вводить так или иначе

мотивированные объяснения жестов и поведений некоторых хотя бы персона-

жей. Так, в частности, строятся приключенческие жанры, в которых герой попа-

дает в инокультурную среду: обычно реципиент обучается чужому этикету вме-

сте с главным героем произведения. Вот небольшой пример из рассказа Бориса

Пильняка Рассказ о том, как создаются рассказы, построенного на столкнове-

нии двух культур — русской и японской:

В Осака она последняя вышла на перрон, и сейчас же перед ней стал человек в коричневом

суконном, в крапинку, кимоно, на деревянных скамеечках, — и этот человек очень обидел ее, он

зашипел кланяясь, подпер руками колени в поклоне, передал визитную карточку и не подал руки;

она не знала, что он здоровается по японским правилам, она готова была броситься в объятья к

родственнику, — он не подал даже руки. Она стояла, зардевшись в оскорблении. Он ни слова не

говорил по-русски. Он коснулся ее плеча и показал на выход. Они пошли. Они сели в автомобиль.

[...] Они приехали в ресторан, где им подали английский брекфест; она не понимала, почему

фрукты надо есть перед ветчиной и яйцами. Он неукоснительно, касаясь рукою ее плеча, указы-

вал, что надо ей делать, не произнося ни звука, изредка улыбаясь. После брекфеста он отвел ее в

уборную и не отходил от нее: она не знала, что в Японии общие для мужчин и женщин уборные. В

смущении, жестом она указала, чтобы он вышел, — он не понял и стал мочиться.

В рамках определенной культуры культивированный ею этикет образует

относительно замкнутую систему, которая являет собой предполагаемую данной

культурой модель межличностных отношений. Как модель такая система вполне

резонно может рассматриваться (особенно извне) как своеобразное произведе-

ние искусства (источник информации об устройстве общества). Но заметим, это

всегда самостоятельное произведение искусства, хотя оно и может стать частью

(быть включено) в произведение иного искусства — сценическое, кинематогра-

фическое или литературное. Чтобы стать органической частью произведения

263

другого искусства, превратиться в сценический кинематографический или лите-

ратурный материал, этикет должен быть уже не только этикетом, а вычленяе-

мым (замечаемым реципиентом произведения) признаком, дифференцирующим

мир данного произведения. Иначе говоря, сам по себе этикет в произведении н е

з н а ч и м

, он значим в столкновении в этом же произведении с другой эти-

кетной системой, с его нарушениями, с отказом от него и т. д. — тогда обнару-

жится в нем его моделирующий характер, стоящая за ним модель или концепция

общественных отношений и отношение автора к такой модели, к так устроенно-

му миру (таково, например, столкновение разных языков и разных норм поведе-

ния в Отцах и детях Тургенева). Вместо или наряду с собственными значения-

ми этикетное поведение должно получить по крайней мере еще одно, стать

признаком иного уровня произведения, делить мир, например, на организован-

ный — неорганизованный; рутинный, косный — творческий, живой, динамиче-

ский; отсталый — передовой; кастовый — демократический и т. д.

Значимый характер этикетного поведения персонажей в столкновении с

другими этикетами (особенно инокультурными) может проявиться в моделиро-

вании мира, замкнутого, монокультурного, нетолерантного и открытого, поли-

культурного, толерантного, а в случае человека — менять представление о чело-

веке «культурном» и «бескультурном», о «цивилизованном» и «дикаре», а этим

самым и перестраивать представление о культуре вообще.

В рамках одного этикета значимый характер этикетного поведения персо-

нажей может обнаруживаться и в тех случаях, когда вместо этикета ожидается

спонтанное поведение или когда такому этикету соответственно противопостав-

ляется либо возможность его невыполнения, либо вообще отсутствие. Само со-

бой разумеется, что ценностная шкала может тут выстраиваться по-разному:

этикетное поведение может расцениваться как положительное, а неэтикетное —

как отрицательное (разрушающее традицию, некультурное, дикарское) или же

наоборот: неэтикетное — как естественное, живое, а этикетное — как условное,

искусственное, бесчувственное. Приведем пример. В Смерти Ивана Ильича есть

следующая сцена:

Петр Иванович вошел, как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему надо будет де-

лать. Одно он знал, что креститься в этих случаях никогда не мешает. Насчет того, что нужно ли

при этом и кланяться, он не совсем был уверен и потому выбрал среднее: войдя в комнату, он стал

креститься и немножко как будто кланяться. Насколько ему позволяли движения рук и головы, он

вместе с тем оглядывал комнату. [...]

[...] Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивановича, вздохнула, подошла к нему вплоть, взяла

его за руку и сказала:

— Я знаю, что вы были истинным другом Ивана Ильича... — и посмотрела на него, ожидая

от него соответствующие этим словам действия.

Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать руку,

вздохнуть и сказать: «Поверьте!» И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат

получился желаемый: что он тронут и она тронута. [...]

— Ах, Петр, Иванович, как тяжело, как ужасно тяжело, как ужасно тяжело, — и она опять

заплакала.

264

Петр Иванович вздыхал и ждал, когда она высморкается. Когда она высморкалась, он сказал:

— Поверьте [...] — и опять она разговорилась и высказала то, что было, очевидно, ее глав-

ным делом к нему; дело это состояло в вопросах о том, как бы по случаю смерти мужа достать

денег от казны.

Данный текст составлен так, что уже сама озабоченность героев о формах

приличия, их стремление не выходить за рамки принятого этикета, устраняет

всякую возможность судить по выполняемым ими формам об их истинных пе-

реживаниях (к тому же нелегко, особенно современному нам читателю, подоб-

рать этим формам их неоскорбительную, по тем временам и по тому социуму,

более 'спонтанную' альтернативу). С одинаковым вероятием за этим поведени-

ем может стоять как глубокое горе (которое неприлично и оскорбительно было

бы манифестировать менее сдержанно), так и глубокое безразличие (опять-таки

прикрываемое готовыми и санкционированными данным социумом поведенче-

скими или словесными формулами). Общепринятые формы приличия сохраняют

за обоими персонажами одинаковые права — небольшая разница в их поведении

вытекает из разницы предусмотренных этими формами ролей для пострадавшей

и соболезнующего. Ни одного ни другого нет основания упрекать в неискренно-

сти — друг по отношению к другу они ведут себя согласно хорошо им извест-

ным правилам и сами прекрасно знают об этом. Об их взаимной неискренности

или, вернее, о неискренности всей этой сцены можно судить лишь по коммента-

риям повествователя, т. е. занимая иную, внешнюю позицию и имея иные пред-

ставления о «правильности» и неоскорбительности поведения в таких случаях

(тут — панихиды). Авторское отношение к этому поведению выражено в иро-

нических замечаниях об ожидании Прасковьей Федоровной действий от Петра

Ивановича, соответствующих ее словам, констатацией результата: «он тронут и

она тронута»; повторением формулы «Поверьте» и троектратностью слов «как

ужасно тяжело», которая тоже превращает их в чистую формулу. Таким образом,

данное поведение представлено в отрицательном свете, но чтобы понять его функ-

цию в произведении, необходимо установить, что же ему противопоставляется.

В этой же главе повести есть следующие две сцены:

Петр Иванович вздохнул еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарно пожа-

ла ему руку. Войдя в ее [...] гостиную [...] они сели у стола: она на диван, а Петр Иванович на

расстроившийся пружинами и неправильно поддавшийся под его сидением низенький пуф. Пра-

сковья Федоровна хотела предупредить его, чтобы он сел на другой стул, но нашла это предупре-

ждение не соответствующим своему положению и раздумала. Садясь на этот пуф, Петр Иванович

вспомнил, как Иван Ильич устраивал эту гостиную и советовался с ним об этом самом розовом с

зелеными листьями кретоне. Садясь на диван и проходя мимо стола (вообще вся гостиная была

полна вещиц и мебели), вдова зацепилась черным кружевом черной мантии за резьбу стола. Петр

Иванович приподнялся, чтобы отцепить, и освобожденный под ним пуф стал волноваться и под-

талкивать его. Вдова сама стала отцеплять свое кружево, и Петр Иванович опять сел, придавив

бунтовавшийся под ним пуф. Но вдова не все отцепила, и Петр Иванович опять поднялся, и опять

пуф забунтовал и даже щелкнул. Когда все это кончилось, она вынула чистый батистовый платок

и стала плакать. Петра же Ивановича охладил эпизод с кружевом и борьба с пуфом, и он сидел

насупившись. [...]

265

— Божья воля. Все там будем, — сказал Герасим, оскаливая свои белые, сплошные мужиц-

кие зубы, и, как человек в разгаре усиленной работы, живо отворил дверь, кликнул кучера, подса-

дил Петра Ивановича и прыгнул назад к крыльцу, как будто подумывая, что бы ему еще сделать.

Правильности поведения людей противопоставлена в первой сцене непра-

вильность поведения вещей, спокойствию вдовы — беспокойство пуфа, мето-

дичной последовательности ее реакций («Когда все это кончилось, она вынула

чистый батистовый платок и стала плакать») — сиюминутная отзывчивость пу-

фа («Петр Иванович опять поднялся, и опять пуф забунтовал и даже щелкнул»).

Вещи оказываются спонтаннее и естественнее людей, живее и индивидуальнее

их. Этикету, унифицирующей и анонимной системе человеческих поведений,

противопоставляется неэтикетное, индивидуальное поведение пуфа. Заметим,

однако, что пуф с его «бунтом» отнюдь не альтернатива погребальному этикету

и не модель иного репертуара поведений на данный случай. Пуф здесь постав-

лен в оппозицию «другому стулу» и «кретону», о котором Иван Ильич совето-

вался с Петром Ивановичем, т. е. всему унифицированному отрегулированному

миру. Недаром этот пуф — «расстроившийс я», оказавшийся за преде-

лами системы: лишь в таком положении он индивидуален и жив («стал

волноваться и подталкивать ег о»; «забунтовал и даже

щелкну л», где однократность глаголов усиливает смысл неповторимости).

Данный «пуф», несомненно, аналогичен Ивану Ильичу — и один и другой обре-

тают некую индивидуальность, только выведенные 'из строя', за рамки обязую-

щей унифицирующей системы.

Не соответствует ситуации также и поведение Герасима — оно слишком

энергично (что усилено набором глагольных форм, выражающих однократность:

«сказал», «отговорил», «кликнул», «подсадил», «прыгнул», «сделать»). За сло-

вами и поведением Герасима стоит в свою очередь своеобразное «безразличие»

к смерти Ивана Ильича. Но и это не альтернатива поведению Прасковьи

Федоровны и Петра Ивановича. Тут дело в другом: в отношении к смерти

вообще и к ее месту в судьбе человека. Если первые рассматривают смерть как

нечто противоестественное, состоящее вне представлений о жизни, то Герасим

воспринимает ее как естественный факт, как неотъемлемый компонент жизни. В

результате этикетное поведение Прасковьи Федоровны и Петра Ивановича не

столько призвано показать их безразличие или бесчувственность, сколько

указать на ритуализованность и чрезвычайность смерти в этой системе, ее

немыслимость и несоотносимость с собственной персоной (смерть тут не не-

что естественное, а 'помеха'). Отсюда именно «недоумение» Петра Иванови-

ча по поводу того, «что ему там надо будет делать», — оно означает не 'зна-

ние' этикета, а как раз 'незнание', 'неподготовленность' к внесистемному (и

только на этом фоне понятнее становится его 'борьба' с внесистемным «пу-

фом»).

Если теперь взглянуть на разбираемые сцены с точки зрения всего произве-

дения, то становится понятным, что детально описанное поведение людей, ис-

266

полняемый ими этикет — лишь вариант или частное проявление их жизненного

поведения вообще. Вся жизнь строится ими по заданной и предугадываемой

анонимной схеме, исключающей какое-либо отклонение от этой схемы. Ср., на-

пример, устройство квартиры, которым так гордился Иван Ильич и которое

должно было поразить жену и дочь:

В сущности же было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, которые хотят

быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга: штофы, черное дерево, цветы,

ковры и бронзы, и темное и блестящее, — все то, что известного рода люди делают, чтобы быть

похожими на всех людей известного рода. И у него было так похоже, что нельзя было даже обра-

тить внимание, но ему все это казалось чем-то особенным.

Исключение составляет только «расстроившийся пружинами и неправиль-

но поддавшийся» пуф, но заметим, что «Прасковья Федоровна хотела предупре-

дить» Петра Ивановича, «чтобы он сел на другой стул».

Особая роль отведена в повести Герасиму. Он не только носитель иного,

внесистемного (он — 'мужик'), спонтанного и индивидуального поведения, но и

носитель сорершенно иного воззрения на вопросы жизни и смерти. И как раз для

этого он и вводится в текст рассказа.

Восприятие одной поведенческой системы (культуры) с точки зрения не

понимающего ее носителя иной поведенческой системы (культуры) способно

либо повысить ранг воспринимаемого (тогда эта иная система или это иное по-

ведение получают статус многозначных, символичных, таинственных, сакраль-

ных или демонических и т. д.), либо же наоборот — дискредитировать и лишить

всякого смысла. В первом случае создается новая знаковость, во втором — зна-

ковость снимается и на ее место предлагается якобы 'незнаковое, неконвенцио-

нальное'

С легкой руки Шкловского, т. е. его статьи-манифеста Искусство как при-

ем, написанной в конце 1915 года (Шкловский 1990: 58-72), такое восприятие

получило название «приема отстранения» («вывода вещи из автоматизма вос-

приятия») и было возведено в ранг фундаментального искусствогенного прин-

ципа. Тем временем и примеры, разбираемые Шкловским (в том числе и Хол-

стомер Толстого), и предложенный выше эпизод из Смерти Ивана Ильича и

более ранний ход Гоголя с перепиской двух собачонок в Записках сумасшедше-

го говорят другое: дискредитация одной знаковой системы другой системою

(или точкой зрения) функционирует всего лишь как материал для построения

некой иной моделирующей системы, в рамках произведения играющей роль

подлинного, не моделированного, не искаженного мира. Это прием, который

конституирует одну семиотичность вместо иной семиотичности, одну экспрес-

сивность вместо иной экспрессивности, одну ценность вместо иной ценности. В

этом смысле пользующееся «отстранением» произведение обучает реципиента

собственной шкале семиотик и операциям на этих семиотиках. Искусство же

начинается там, где уровень создающихся семиотик подвергается очередной

операции, где возникающие семиотики включаются (как материал) в систему

267

«повторов прекращенного повтора» (ер. выдержку о «круге» из Лосева и см.:

Смирнов 1985а, с; Faryno 1987с).

4.9. ВТОРОСТЕПЕННЫЕ СВЕДЕНИЯ

С точки зрения сюжета Смерти Ивана Ильича, в сущности, безразлично,

где Иван Ильич воспитывался, какую должность занимал, как женился и тому

подобные сведения анкетно-биографического типа. Небезразлично, пожалуй,

лишь его довольно высокое общественное положение и образованность — без

них нужна была бы более сложная мотивировка позднейших его рассуждений в

том их виде, в каком мы их знаем по данному варианту. С точки зрения общей

моделирующей системы как частности эти данные тоже безразличны, но необ-

ходимы как тип сведений: независимо от семантической нагруженности они

строят континуальную модель жизни человека, с его предысторией и эпилогом

(эпизод приготовлений к похоронам, открывающий рассказ, играет роль эпило-

га), включает человека в связи с окружающим его миром, строго определяют его

место в мире-тексте как в семантико-синтаксическом образовании (напомним,

что в других моделирующих системах такие данные не только излишни, но и

нежелательны — см. 3.1 и 3.2). С точки же зрения внутритекстовой семантиче-

ской структуры все эти дополнительные сведения об Иване Ильиче строго

функциональны.

Воспитание в правоведении и позднейшее юридическое поприще вводят в

структуру произведения категорию «суда». Причем судебное разбирательство

проводится в повести в нескольких вариантах: Иван Ильич разбирает дела под-

судимых; по образцу этого разбирательства протекает «разбирательство» болез-

ни Ивана Ильича врачами; Иван Ильич с некоторого момента начинает разби-

рать свое собственное «дело», т. е. подвергает пересмотру и осуждению свою

жизнь, а косвенно и жизнь всего общества, к которому он принадлежит; и, нако-

нец, вся повесть есть не что иное, как «разбирательство дела» современного

Толстому общества и нравственности человека вообще. Категория «суда»

вводит принципиальный вопрос о жизни и смерти — как в буквальном, так и

в высшем, этическом смысле. При этом «суд» в юридическом смысле пред-

полагает некое нарушение неких законов, «суд» в этическом смысле рас-

сматривает сделанное в духовном плане. Иван Ильич юридического преступ-

ления не совершил, но тяжко повинен в собственной бездушности, в том, что

не был собою, что собственную личность подменил безликим «ничейным»

штампом.

Не менее существенна, например, и справка об отце и о братьях Ивана Иль-

ича. Отец, Илья Ефимович Головин, определен как «ненужный член разных не-

нужных учреждений», он из тех, кто «получают выдуманные фиктивные места и

нефиктивные тысячи». Старший брат Ивана Ильича «делал такую же карьеру,

как и отец, только по другом министерству, и уж близко подходил к тому слу-

268

жебному возрасту, при котором получается эта инерция жалованья». Младший

брат «был неудачник», «и его отец, и братья, и особенно их жены не только не

любили встречаться с ним, но без крайней надобности и не вспоминали о его

существовании». Иван Ильич поставлен в срединное положение:

Он был не такой холодный и аккуратный, как старший, и не'такой отчаянный, как меньшой.

Он был середина между ними — умный, живой, приятный и приличный человек.

Сестра Ивана Ильича упомянута вскользь, но тут важна характеристика ее

мужа:

Сестра была за бароном Грефом, таким же петербургским чиновником, как и его тесть.

Иван Ильич, таким образом, поставлен в нейтральное положение без особо

выраженных отрицательных черт «ненужности» (типа отца, брата и шурина) и

без (возможной) положительной «отчаянности» (типа младшего брата). Эта ие-

рархическая срединность эквивалентна синтаксической: место Ивана Ильича в

обществе определено очень строго, жестко регламентировано. Не будучи «не-

нужным» и не будучи «отчаянным», он и есть как бы фундамент систематизации

общества. Выполняя требование реалистической моделирующей системы таким

срединным ситуированием Ивана Ильича, Толстой одновременно возводит эту

срединность в ранг категории анонимности, безликости. Характеристики «ум-

ный, живой, приятный и приличный человек» оказываются всего лишь проявле-

ниями неиндивидуального эталона, по которому измеряются достоинства в дан-

ном обществе и на который данное общество ориентируется, он, в принципе,

ничем не отличается от того типа, который дан в повести в виде отца Ивана

Ильича, его старшего брата и его шурина барона Грефа. Единственное его отли-

чие в том, что у него есть еще шанс стать «отчаянным», т. е. уподобиться от-

вергнутому младшему брату и очутиться за пределами системы (зато, может

быть, стать личностью, собой).

Если в Смерти Ивана Ильича профессия Ивана Ильича все-таки получает

некоторую сюжетную разработку, то в Бесах, например, профессия Кириллова

только упомянута, но нигде не развита в сколько-нибудь расширенном виде. И

тем не менее эта справка отнюдь не случайна в романе.

Появившийся на страницах романа Кириллов отрекомендован Липутиным

следующими словами:

— Гостя веду, и особенного! [...] Господин Кириллов, замечательнейший инженер-

строитель. [...]

[...]

— Алексей Нилыч сами только что из-за границы, после четырехлетнего отсутствия, —

подхватил Липутин, — ездил для усовершенствования себя в своей специальности, и к нам при-

были, имея основание надеяться получить место при постройке нашего железнодорожного моста,

и теперь ответа ожидают.

269

Дальше Липутин излагает принципы Кириллова, после чего тема профес-

сии гостя возобновляется еще раз в реплике Степана Трофимовича:

— [...] В одном только я затрудняюсь: вы хотите строить наш мост и в то же время объяв-

ляете, что стоите за принцип всеобщего разрушения. Не дадут вам строить наш мост!

— Как? Как это вы сказали... ах, черт! — воскликнул пораженный Кириллов и вдруг рас-

смеялся самым веселым и ясным смехом.

Напомним еще, что в течение всей этой встречи Хроникер называет Кирил-

лова инженером.

В одном своем аспекте «инженерство» Кириллова восходит к «инженерст-

ву» Германна из Пиковой дамы и несет в себе смысл разрушительного рассудка.

В другом — оно сильно отличается от германновского.

Первая фраза Липутина настораживает как своими суперлятивами («Гостя

веду, и особенног о!»; «замечательнейший»), так и тавтологиями: звуко-

вой повтор «ГОСтя — ГОСподин»; семантический повтор «Господин» и «Ки-

риллов», которое восходит к греческому kyrios, означающему именно «госпо-

дин, владыка»; другой семантический повтор, скрытый в «гость» и «господин»,

что отчетливо видно в латинском hos-pes = господь, господин; удвоенное назва-

ние профессии «инженер-строитель»; третий семантический повтор в «гость» и

«строитель», со скрытой отсылкой к представлению о госте как о призывающем

из потустороннего мира (ср.: «только что из-за границы», после четырех лет) и

как о жертве (ср. восходящее к тому же корню латинское hostia, означающее

жертву при обмене с богом, разрываемое жертвенное животное, и hostis, озна-

чающее врага; см.: Фрейденберг 1978, с. 65-66, 159 и 547), что в итоге содержит

коннотацию с мифической строительной жертвой (о мотиве строительной жерт-

вы у Достоевского см. в: Ветловская 1978, с. 103 и след.).

«Инженерство» Кириллова возводится, таким образом, в ранг сверхъестест-

венного, едва ли не божественного, мирозодчества. В этом контексте легко по-

нять, что и предполагаемый «мост» — нечто особенное, что это не столько кон-

кретный объект, сколько специальная категория, вариантное наименование мис-

сии Кириллова.

Его миссия, как он сам ее излагает, действительно содержит в себе некое

подобие моста — соединяюще-разъединяющего рубежа в истории человечества:

Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все

новое... Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничто-

жения бога...

— До гориллы?

...До перемены земли и человека физически.

Переход на новый этап возможен в том случае, если человек докажет

своеволие, т. е. «смеет убить себя». Для осуществления этой идеи нужен кто-

то первый. Этим первым и решает стать Кириллов. Иначе говоря, он действи-

тельно сооружает для человечества «мост» из самого себя, из своего само-