Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира
Подождите немного. Документ загружается.
молитвы, которые имели силу лишь в том случае, если человек, произнеся их,
быстро поворачивался кругом себя слева направо. Род жертвенного животного,
цвет его шерсти, способ заклания, форма ножа, сорт дерева, которое нужно
было употреблять для жарения жертвенного мяса, — все это было установлено
религией для каждого бога, для каждой семьи, для каждой гражданской
общины. Напрасно стало бы самое пылкое сердце приносить богам тучные
жертвы, если был упущен хотя один из бесчисленных обрядов, все
жертвоприношение обращалось в ничто. Малейшая погрешность делала из
священнодействия — акт нечестивый. Самое незначительное нарушение
оскверняло и потрясало отечественную религию и обращало богов-
покровителей в жестоких врагов. Вот почему так строго отнеслись Афины к
жрецу, изменившему что-то в древних обрядах; вот почему и римский сенат
лишал своих консулов и диктаторов сана, если они совершали какую-нибудь
ошибку при жертвоприношении.
Все эти формулы и обряды были унаследованы от предков, испытавших их
силу, и нововведения тут были не нужны. Нужно было положиться на то, что
делали предки, и высшее благочестие состояло в том, чтобы поступать так, как
они. То, что верования менялись, — значило мало: они могли свободно
видоизменяться на протяжении веков и принимать тысячи разнообразных форм
по воле мышления мудрецов или в силу народной фантазии. Но самым важным
являлось — сохранить священные формулы молитв и заклинаний от забвения и
обряды от малейших изменений. Поэтому у каждого города была книга, в
которой все это тщательно хранилось.
Обычай иметь священные книги был повсеместный у греков, у римлян, у
этрусков. Иногда ритуал записывался на деревянных дощечках, иногда на
холсте; в Афинах обряды были вырезаны на медных досках или на каменных
столбах, чтобы записи не могли погибнуть. В Риме[с.184]были свои книги
понтифексов, свои книги авгуров, книга обрядов и сборник Iudigitamenta. Не
существовало города, у которого не было бы собраний древних гимнов в честь
его богов; несмотря на то, что вместе с нравами и верованиями менялся и язык,
слова и ритм оставались неизменны, и во время празднеств продолжали петь по
прежнему те же гимны, не понимая их смысла.
Эти книги и песнопения, записанные жрецами, хранились ими с величайшею
тщательностью. Их никогда не показывали посторонним. Открыть обряд или
священную формулу — значило изменить религии своей гражданской общины
и предать своих богов врагам. Для большей безопасности их скрывали даже от
граждан, и одни только жрецы могли их изучать. В представлении этих народов
все, что было древне, было священно и достойно почтения. Когда римлянин
хотел сказать, что данный предмет ему дорог, он говорил: это древнее для меня.
Подобное же выражение было и у греков. Города очень дорожили своим
прошлым, потому что в нем находили они всю основу и все правила своей
религии; и воспоминания старины были им необходимы, потому что на
воспоминаниях и легендах был построен весь их культ. Поэтому история имела
для древних гораздо более важное значение, чем имеет она теперь для нас.
История существовала уже много раньше Геродота и Фукидида, писанная или
неписанная, простое предание или книга — она была современницею
возникновения гражданской общины. Не было города, хотя бы самого
маленького и ничтожного, который не сохранял бы с величайшею
заботливостью воспоминание обо всем, что в нем происходило. Это не было
тщеславие, но религиозное требование. Город не считал себя в праве забыть
что-либо, потому что все в его истории было соединено с его культом.
Действительно, история начиналась актом основания и сообщала о
священном имени основателя. Она продолжалась легендами о богах
гражданской общины, о героях покровителях. Она указывала время, начало,
основание каждого[с.185]культа, объясняла темные обряды. В ней хранились
повествования о чудесах, которые были совершены богами страны и в которых
они проявляли свое могущество, благость или же гнев; в ней описывались
обряды, силою которых жрецам удалось отклонить дурное предзнаменование
или утишить гнев богов: в ней же описывалось, какие болезни поражали город и
какими священными заклинаниями исцелялись от этих болезней, в какой день
был освящен такой-то храм и по какому случаю был установлен праздник или
жертвоприношение. В нее вписывались все события, которые имели отношение
к религии: победы, доказывавшие присутствие богов, при которых часто даже
видели, как сражались сами боги; поражения, доказывавшие их гнев, ради
которого понадобилось установить искупительные жертвоприношения. Все это
описывалось в назидание и благочестивое поучение потомкам. И вся история
была вещественным доказательством существования народных богов, потому
что все те события, которые в ней описывались, были видимою формою, под
которою боги из века в век открывались людям. Между этими событиями
многие послужили поводом установления годичных празднеств,
жертвоприношений и священных дней. История гражданской общины сообщала
гражданину все, во что он должен был верить и чему он должен был
поклоняться.
Поэтому и история эта писалась жрецами. У Рима были свои летописи
понтифексов; подобные же летописи были и у жрецов сабинских, самнитских и
этрусских. У греков сохранилось воспоминание о книгах или священных
летописях Афин, Спарты, Дельф, Наксоса и Тарента. Когда Павзаний, во
времена Адриана, путешествовал по Греции, то жрецы каждого города
рассказывали ему древнюю историю данной местности; они не изобретали ее,
они ее вычитали в своих летописях.
Это была чисто местная история. Она начиналась с основания города, потому
что все, что этому предшествовало, не интересовало совершенно гражданскую
общину; поэтому[с.186]древние и были в таком полном неведении о
происхождении своего племени. История содержала в себе только те события, в
которых гражданская община принимала участие, и совершенно не
интересовалась остальным миром. У каждой гражданской общины была своя
собственная история, как и своя религия и свой календарь.
Можно думать, что эти городские летописи были очень сухи и очень странны
по существу и по форме. Они были не произведением искусства, но
произведением религии. Позже явились писатели, рассказчики, вроде Геродота,
мыслители, как Фукидид. Тогда история вышла из рук жрецов и подверглась
преобразованию. К несчастью, эти прекрасные, блестящие повествования
заставляют нас сожалеть о древних городских книгах и обо всем, что они могли
бы сообщить нам о внутренней жизни и верованиях древних. Все эти бесценные
документы, которые хранились, по-видимому, в тайне и никогда не выходили за
пределы святилища, с которых никогда не снимались копии и которые читались
лишь одними жрецами, — все они погибли, и у нас осталось о них лишь слабое
воспоминание.
Правда, воспоминание это очень ценно для нас. Без него мы, быть может,
сочли бы себя в праве отвергнуть все, что сообщают нам Греция и Рим о своей
древности, все эти рассказы, которые кажутся нам маловероятными, потому что
они далеки от наших привычек, от нашего образа мыслей и действия, и мы
могли бы принять их за произведение человеческой фантазии. Но оставшееся у
нас воспоминание о древних летописях показывает нам, по крайней мере, то
благоговейное почтение, которое древние питали к своей истории. Мы знаем,
что по мере того, как шли события, они складывались набожно в эту
сокровищницу. В этих книгах каждая страница была современницей того
события, о котором она сообщала. Исказить или подделать эти документы было
физически невозможно, потому что жрецы хранили их, а религия была
главнейшим образом заинтересована в том, чтобы они
оставались[с.187]неповрежденными. Не легко было даже главному жрецу, по
мере того как он строчка за строчкой писал свою летопись, внести туда
заведомо неверный факт. Ибо верили, что всякое событие идет от богов, что
всякое событие открывает их волю и служит для последующих поколений
источником благочестивых воспоминаний и даже священнодействий; всякое
событие, совершившееся в гражданской общине, тотчас же становилось частью
религии будущего. При таких верованиях вполне понятно, что было много
невольных ошибок, как следствие большой доверчивости, особой любви к
чудесному, веры в народных богов; но намеренная ложь тут немыслима; потому
что это было бы грехом, нечестием: это осквернило бы святость летописей и
исказило бы религию. Значит, мы можем верить, что если не все в этих
старинных книгах было достоверно, то, по крайней мере, не было ничего такого,
во что сам жрец не верил бы, как в истину. Для историка же, стремящегося
проникнуть во тьму этих древних времен, является важным мотивом доверия то
убеждение, что если ему и придется иметь дело с заблуждениями, то он не
столкнется с намеренным обманом. И самые эти заблуждения могут быть для
него полезны, являясь современными тем древним векам, которые он изучает;
они могут открыть ему — если не подробности событий, то по крайней мере
искренние верования людей.
Наряду с летописями, документами письменными и достоверными,
существовало еще устное предание, жившее среди граждан общины, — не такое
смутное и безразличное, как наши предания, но близкое, дорогое городам; оно
не изменялось по прихоти воображения, да его и нельзя было изменять, ибо оно
составляло часть культа и слагалось из рассказов и песнопений, которые
ежегодно повторялись во время религиозных празднеств. Эти неизменяемые
священные гимны увековечивали воспоминание и оживляли постоянно
предание.
Нельзя, конечно, думать, чтобы эти предания были точны, как летописи.
Желание восхвалить богов могло быть[с.188]сильнее любви к правде: но, во
всяком случае, они должны были, по меньшей мере, отражать в себе летописи и
находиться обыкновенно в согласии с ними, потому что жрецы, составлявшие и
читавшие летописи, были и устроителями тех празднеств, где пелись эти
древние сказания.
Но наступило время, когда древние летописи были обнародованы; Рим
опубликовал, наконец, свои летописи; стали известны и летописи других
городов; греческие жрецы, не стесняясь, стали рассказывать содержание своих
исторических памятников.
Стали исследовать и изучать эти древние источники. Образовалась школа
ученых, начиная с Варрона и Веррия Флакка и до Авла Геллия и Макробия.
Свет пролился на всю древнюю историю. Некоторые ошибки, вкравшиеся в
предания и повторяемые прежними историками, были исправлены. Узнали,
например, что Порсена взял Рим и что галлам дали выкуп золотом. Наступило
время исторической критики; но весьма значителен тот факт, что эта критика,
восходившая к источникам и изучавшая летописи, не нашла в них ничего, что
дало бы ей право отвергнуть всю совокупность исторических фактов,
переданную нам Геродотом и Титом Ливием.
Глава IX
Управление гражданской общины. Царь.
1.Религиозная власть царя.
Не надо думать, будто гражданская община, при своем возникновении,
обсуждала образ правления, который ей предстояло ввести у себя,
рассматривала законы, вырабатывала учреждения. Нет, не таким путем
складывались законы и устанавливались учреждения. Политические
учреждения гражданской общины родились вместе с нею самой и в один и тот
же день. Каждый член гражданской общины носил их[с.189]в самом себе,
потому что они коренились в зародыше в верованиях и религии каждого
человека.
Религия требовала, чтобы очаг имел всегда своего верховного жреца; она не
допускала разделения жреческой власти. И очаг имел своего верховного жреца в
лице отца семьи; очаг курии имел своего куриона или фратриарха; у каждой
трибы был тоже свой религиозный глава, которого афиняне называли царем
трибы. Религия гражданской общины должна была тоже иметь своего
верховного религиозного главу.
И жрец общественного очага носил имя царя. Иногда ему присваивались и
другие наименования; так как он был прежде всего жрецом пританея, то греки
называли его часто пританом; иногда они называли его архонтом. Под этими
различными именами — царя, притана, архонта — мы должны видеть, главным
образом, главу религиозного культа; он поддерживает очаг, он совершает
жертвоприношения, произносит молитвы, распоряжается религиозными
трапезами. Очевидно, что древние цари Италии и Греции были постольку же
жрецами, поскольку и царями. У Аристотеля мы читаем: «Забота об
общественных жертвоприношениях от лица гражданской общины принадлежит
по религиозному обычаю не особым жрецам, но людям, получившим свой сан
от очага, которых называют в одном месте — царями, в другом — пританами, а
в третьем — архонтами. Так говорит Аристотель, человек, который лучше всего
знал устройство греческих гражданских общин. Место это указывает
совершенно определенно прежде всего на то, что приведенные выше три слова:
царь, притан и архонт были долгое время синонимами; это до такой степени
верно, что некий древний историк, Хорон Ламисакский, написав книгу о
Лакедемонских царях, дал ей заглавие: «Архонты и пританы лакедемонян».
Затем он еще доказывает, что лицо, называвшееся безразлично одним из этих
трех имен или даже, быть может, всеми тремя зараз, было жрецом гражданской
общины, и что культ общественного очага был источником его достоинства и
власти.
[с.190]Этот жреческий характер первобытной царской власти ясно
указывается древними писателями. У Эсхила дочери Даная обращаются к царю
Аргоса со следующими словами; «Ты верховный притан, и ты блюдешь очаг
этой страны». У Эврипида Орест, убийца своей матери, говорит Менелаю:
«Справедливо, чтобы я, сын Агамемнона, царствовал в Аргосе»; и Менелай ему
отвечает: «В праве ли ты, убийца, касаться сосудов с водой очищения, нужных
для жертвоприношении? В праве ли ты закалывать жертвы?»
Главной обязанностью царя было, следовательно, исполнение религиозных
обрядов. Один древний царь Сикиона был свергнут потому, что осквернил свои
руки убийством и вследствие этого не имел более права совершать
жертвоприношения. Потеряв право быть жрецом, он не мог более сохранять
свою царскую власть.
Гомер и Виргилий изображают нам царей, занятых постоянно исполнением
священных церемоний. От Демосфена мы знаем, что древние цари Аттики
лично совершали все жертвоприношения, которые предписывались религией
гражданской общины, и Ксенофонт сообщает нам, что цари Спарты были
религиозными вождями лакедемонян. Этрусские лукумоны были одновременно
правителями, военачальниками и верховными жрецами.
Совершенно такое же положение занимали и римские цари. Предание
изображает их всегда жрецами. Первым царем был Ромул, «сведущий в науке
гаданий», и он основал город по всем правилам религиозных обрядов. Вторым
царем был Нума: «он исполнял, — говорит Тит Ливий, — большую часть
жреческих обязанностей, но он предвидел, что его преемники, занятые часто
ведением войн, не будут в состоянии соблюдать священные жертвоприношения,
и потому учредил должности жрецов-фламинов, которые заменяли бы царей в
случае их отсутствия из Рима. Таким образом, римское священство всецело
вытекало из первобытной царской власти.
[с.191]Эти цари-жрецы возводились на царство с религиозными обрядами.
Новый царь, приведенный на вершину Капитолийского холма, садился на
каменное седалище лицом к югу. По левую его сторону садился авгур с головой,
покрытой священными повязками, держа в руке свой авгурский жезл. Он
мысленно проводил на небе некоторые черты, произносил молитву и, положив
руку на голову царя, молил богов указать ему знамением, что этот вождь народа
им угоден. Затем, как только молния или полет птиц обнаруживали одобрение
богов, — новый царь вступал в обладание своей властью. Тит Ливий описывает
обряд, совершенный при воцарении Нумы: Дионисий утверждает, что подобные
обряды имели место при воцарении каждого нового царя, а позже при
возведении в консульское достоинство, и прибавляет, что они совершались еще
и в его время. Подобный обычай имел свое основание: так как царь должен был
стать высшим религиозной главою, и от его молитв и жертвоприношений
должно было зависеть благополучие всей гражданской общины, то, понятно,
что община имела право удостовериться предварительно, угоден ли этот царь
богам.
Древние не сообщают нам, каким образом возводились в свой сан
спартанские цари, но, во всяком случае, они говорят нам, что при этом
совершались религиозные церемонии. И даже по тем старинным обычаям,
которые продолжали существовать до конца истории Спарты, видно, что
гражданская община желала быть вполне уверена, что ее цари угодны богам.
Ради этого она сама вопрошала богов, прося у них «знамения»,σημεῖον. Вот
каково было это знамение по сообщению Плутарха: «Каждые девять лет эфоры
выбирали очень светлую, но не лунную ночь и садились в глубоком молчании,
устремив глаза к небу. Если они видели звезду, пролетавшую с одного края до
другого, то это указывало, что их цари виновны в каком-нибудь грехе против
богов. И тогда они отрешали их от царствования до тех пор, пока Дельфийский
оракул не снимал с них этой опалы».
[с.192]Подобно тому, как в семье власть была нераздельна со священством,
и отец, в качестве главы домашнего культа, был в то же время судьею и
властелином, так же и верховный жрец гражданской общины был политическим
ее главою. Алтарь, по выражению Аристотеля, дал ему сан и достоинство. Это
смешение священства и политической власти не должно отнюдь удивлять нас.
Мы находим его при начале почти всех обществ; быть может, это потому, что в
эпоху младенчества народов только одна религия могла внушить им к себе
повиновение; или же в самой нашей природе лежит потребность не подчиняться
никогда иной власти кроме власти нравственной идеи.
Мы говорили уже, насколько религия гражданской общины вмешивалась во
все проявления жизни. Человек чувствовал ежеминутно свою зависимость от
богов и, следовательно, от жреца, который стоял посредником между ним и
богами. Жрец этот заботился о священном огне, и его ежедневный культ, как
говорит Пиндар, спасал каждый день гражданскую общину. Он знал священные
формулы молитв, которым боги не могли противиться, и в минуту битвы он же
закалывал жертву и призывал на войско покровительство богов. Совершенно
естественно, что человек с такою властью принимается и признается главою. Из
того, что религия вмешивалась в управление, правосудие и войну, следовало с
полною необходимостью, что жрец был одновременно правителем, судьей и
военачальником. «Спартанские цари, — говорит Аристотель, — имеют троякую
сферу деятельности: они совершают жертвоприношения, предводительствуют
на войне и отправляют правосудие». Дионисий Галикарнасский говорит в тех
же выражениях по поводу римских царей.
Основные законы такого монархического строя были очень просты, и
незачем было их долго выискивать; они вытекали прямо из правил самого
культа. Основатель, поставивший священный очаг, был естественно первым
жрецом. Наследование было в начале неизменным правилом для передачи
культа; был ли это семейный очаг или очаг гражданской[с.193]общины,
религия одинаково требовала, чтобы забота о нем переходила от отца к сыну.
Жреческое достоинство было, таким образом, наследственным, а вместе с ним и
власть.
Одна очень известная черта истории Греции указывает с поразительной
ясностью, что царская власть и достоинство принадлежали вначале тому, кто
воздвигал очаг гражданской общины. Известно, что население ионийских
колоний не состояло из афинян; это была пестрая смесь пелазгов, эолян, абантов
и кадмейцев. Тем не менее, очаги новых гражданских общин были поставлены
все членами религиозной семьи Кодра. Отсюда произошло, что эти поселенцы
вместо того, чтобы иметь вождей из членов своего племени: пелазги — пелазга,
абанты — абанта и эолийцы — эолийца, передали царское достоинство во всех
своих двенадцати городах Кодридам.
Безусловно, не силой приобрели эти лица свою власть, так как они были
почти единственные афиняне среди этих многочисленных и разнообразных
поселенцев. Но вследствие того, что они воздвигли очаги гражданских общин,
им же принадлежало право и поддерживать их. Царская власть и достоинство
были уступлены им без всякого спора и остались наследственными в их семье.
Батт основал Кирену в Африке: Баттиады долго владели там царским саном.
Протис основал Марсель: Протиады были наследственными жрецами от отца к
сыну и пользовались там большими преимуществами.
Следовательно, не физическая сила создавала вождей и царей древних
гражданских общин; и потому было бы совершенно неправильно говорить,
будто первый, ставший царем, был счастливый воин. Власть проистекала, как
это совершенно определенно говорит Аристотель, из культа очага. Религия
создала царя гражданской общины так же, как она создала главу семьи в доме.
Верование бесспорное и безусловно повелительное говорило, что
наследственный жрец очага есть хранитель святынь и страж богов.
Как[с.194]можно было колебаться в вопросе о повиновения подобному
человеку? Царь был священной личностью;βασιλεῖς ἱεροί, говорит Пиндар. В
нем видели хотя не совсем Бога, но тем не менее «человека наиболее
могущественного, чтобы успокоить гнев богов», человека, без помощи которого
ни одна молитва не имела силы, ни одна жертва не могла быть принята богами.
Эта царская власть, наполовину религиозная и наполовину политическая,
установилась во всех городах, с самого их возникновения, без усилий со
стороны царей, без сопротивления со стороны подданных. Мы не видим при
начале древних обществ тех колебаний и той борьбы, которая знаменует собою
происхождение современных обществ. Известно, сколько потребовалось
времени после падения Римской Империи, чтобы найти, наконец, порядок и
нормы правильного общежития. Европа видела, как в течение целых веков
боролись между собою совершенно противоположные принципы за власть над
народами, а народы отвергали подчас всякую общественную организацию.
Подобного зрелища мы не видим ни в древней Греции, ни в древней Италии;
их история не начинается со столкновений, а перевороты являются лишь в
конце ее. Общество складывалось у этих народов в течение долгого времени,
медленно, постепенно переходя от семьи к трибе и от трибы к гражданской
общине — без потрясений, без борьбы. Царская власть установилась
совершенно естественно: сначала в семье, а затем, позже, в гражданской
общине. Она не была придумана честолюбием нескольких лиц, она родилась из
необходимости, которая была всем очевидна. И власть эта, в течение многих и
долгих веков, была вполне мирная, она была окружена почетом, пользовалась
повиновением. Цари не нуждались во внешней силе, у них не было в
распоряжении ни армии, ни финансов; но власть их, поддерживаемая
верованиями, царившими над душой их народа, была свята и неприкосновенна.
Позже царская власть была уничтожена во всех[с.195]городах переворотом,
о котором мы будем говорить в другом месте. Но падая, она не оставила в
сердце людей никакой ненависти по себе; ее никогда не коснулось то презрение,
смешанное со злобой, которое бывает обыкновенно уделом низверженного
величия. Хотя царская власть и пала, но к памяти ее у людей остались любовь и
уважение. В Греции мы встречаем даже нечто совсем необычное в истории: в
городах, где не угас еще царский род, он не только не изгонялся, но даже те
самые люди, которые лишили его власти, продолжали воздавать ему почести. В
Эфесе, в Марсели, в Кирене царский род, лишенный своей власти, продолжал
жить, окруженный почетом у народа, и даже сохранял за собою титул и
внешние знаки царского достоинства.
Народы установили республиканский образ правления, но имя царя не
сделалось от этого оскорбительной кличкой; оно «осталось почетным
названием. Говорят обыкновенно, что слово это вызывало презрение и
ненависть; странное заблуждение! Римляне применяли его к богам в своих
молитвах. И если узурпаторы не смели никогда присвоить себе этого титула, то
не потому, что он возбуждал ненависть, а потому, что он был священен.
В Греции множество раз восстановлялась в городах монархия, но новые
монархи никогда не считали себя вправе называться царями, и они
довольствовались названием тиранов. Не те или иные нравственные качества
правителя создавали различие между этими двумя словами, не то, чтобы
доброму государю присваивался титул царя, а злого называли бы тираном:
религия, главным образом, вносила различие между тем и другим
наименованием. Первобытные цари исполняли обязанности жрецов и власть
свою получали от очага; тираны позднейшей эпохи были только политическими
вождями государства и обязаны были своею властью только силе или избранию.
Глава X
Магистрат.
Соединение политической власти и обязанностей жреца в одном и том же
лице не прекратилось с уничтожением царской власти. Переворот,
установивший республиканский образ правления, не разделил обязанностей,
смешение которых считалось вполне естественным и было в то время основным
законом человеческого общежития. Лицо, заменившее царя, было, как и он,
жрецом и в то же самое время политическим главою.
Иногда такое избираемое ежегодно лицо продолжало носить священный
титул царя. В некоторых местах сохраненное за ним имя притана указывало на
его главнейшие обязанности. В других городах преобладало звание архонта. В
Фивах, например, первое должностное лицо называлось этим именем; на то, что
Плутарх сообщает нам об его обязанностях, указывает, что они мало чем
отличались от обязанностей жреца. Этот архонт обязан был во все время
исполнения своей должности носить на голове венок, как подобало жрецу;
религия запрещала ему отпускать волосы и носить при себе что-либо железное;
такого рода предписание сближает его несколько с римскими фламинами. Город
Платея имел тоже архонта, и религия этой гражданской общины повелевала,
чтобы он во все время исполнения своих обязанностей носил белое одеяние,
т.е. одеяние священного цвета.
Афинские архонты в день своего вступления в должность всходили в
Акрополь с миртовым венком на голове и там приносили жертву божеству
города. И они должны были также носить на голове, по обычаю, во все время
отправления своих обязанностей венок из листьев. А достоверно известно, что
венок, который сделался с течением времени и остался навсегда эмблемою
власти, был в то время только религиозною эмблемою, лишь внешним
знаком,[с.197]сопровождавшим молитву и жертвоприношение. Среди этих
девяти архонтов — тот, которого называли царем, был по преимуществу
религиозным главою; но и у каждого из его товарищей были свои религиозные
обязанности, свои жертвоприношения, которые он должен был совершать
богам.
У греков было общее выражение, которым они обозначали должностных лиц
гражданской общины; они говорилиοἱ ἐν τέλει, что буквально означает: те,
которые должны совершать жертвоприношения богам; это древнее выражение
указывает на первоначальное понятие о должностных лицах. Пиндар говорит о
них, что приносимыми жертвами они обеспечивают благосостояние
гражданской общины.
В Риме первым делом вновь избранного консула было принесение жертвы на
форуме. На городскую площадь пригоняли жертвенных животных; после того,
как верховный жрец объявлял их годными для принесения в жертву, консул
собственноручно закалывал их, в то время как глашатай призывал народ к
благоговейному молчанию, и флейтщик играл священную мелодию. Несколько
дней спустя консул отправлялся в Лавиниум, откуда вышли римские пенаты, и
там приносил еще несколько жертв.
Если рассмотреть несколько внимательнее характер магистрата у древних, то
видно будет, как мало он похож на руководителей государств в современных
обществах. Священнослужение, отправление правосудия, начальствование над
войском — все эти обязанности соединялись в одном лице. Он — представитель
гражданской общины, которая есть, по крайней мере, настолько же
религиозный союз, как и политический; в его руках птицегадания, обряды,
молитвы, покровительство богов. Консул есть нечто большее, чем просто
человек: он посредник между человеком и божеством; с его судьбой связана
судьба общества; он как бы гений-покровитель гражданской общины. Смерть
консула — несчастие для республики. Когда консул Клавдий Нерон покидает
свое войско и стремительно мчится на помощь своему товарищу, то Тит Ливий
рассказывает нам, в какой[с.198]страшной тревоге находится весь Рим, как он
беспокоится об участи войска, потому что лишенная своего военачальника
армия была в то же время лишена и небесного покровительства; вместе с
консулом ее покинули ауспиции, т.е. религия богов.
Другие гражданские должности Рима, которые как бы постепенно
выделились из консульских обязанностей, соединяли в себе, подобно
консульству, жреческие и политические обязанности. Цензор в известные дни, с
венком на голове, приносил жертву от лица гражданской общины и
собственноручно закалывал жертвенное животное. Преторы, курильные здилы
распоряжались религиозными празднествами. Не было ни одной общественной
должности, с которой не была бы соединена какая-нибудь религиозная
обязанность, ибо, по мысли древних, всякая власть должна быть хоть отчасти
религиозной. Одни только плебейские трибуны не приносили никаких жертв, но