Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир

Подождите немного. Документ загружается.

на его теле, и он очень страдал от них до конца своих дней

(23, А. 57—60). Автор текста «В», по его признанию, не в

состоянии объяснить, как может проступить на теле то, что

было испытано в духе, но усматривает в этом доказательство

правдивости рассказа Готтшалька (23, В. 25,7,9). Сам

крестьянин едва ли воспринимал контраст души и тела столь

же четко, как ученый клирик.

Что касается пыточных мест, как они изображены в

«Видении Готтшалька», то они отличаются известным

своеобразием по сравнению с другими видениями.

Традиционный для видений мост над потоком, в котором

кишат бесы, поджидая падающие туда души, здесь

отсутствует. Зато Готтшальк встречает по пути дерево, на

ветвях которого развешана обувь предназначенная лишь для

части путников: эта обувь необходима для того, чтобы

пройти через поле, усеянное ужасными колючками, но ангел,

который ведает раздачей обуви, отказывает в ней тяжким

грешникам, и тогда беднягам приходится влачиться по этому

полю, невероятно страдая от боли. Затем путники подходят к

потоку, в котором плавает острое, режущее оружие. Поток

этот нужно перейти, но лишь немногим посчастливилось

взобраться на плоты и миновать это испытание

безболезненно. Далее встречается распутье трех дорог, по

которым души направляет ангсл. Одна дорога ведет направо,

к небесам, но она предназначена лишь для немногих. Другая

дорога пролегает вблизи от ада (но все же немного в стороне

от него), и по этому пути вместе с другими направили и

нашего визионера. Средняя же дорога не столь опасна, как

путь, проходящий рядом с адом. Готтшальк описывает

испытание душ огнем, которое для одних грешников длится

столько же времени, сколько они грешили в жизни, а для

других будет продолжаться до Судного дня. Пройдя все

описанные этапы испытания и очищения, души, шедшие

этим путем вместе с Готтшальком, разбрелись по тем

местам, какие были им отведены вплоть до Страшного суда.

Возникает предположение, что некоторые места, где

обречены скитаться души умерших, имеют фольклорное

происхождение. Не таковы ли дерево с обувью и поле с

ужасными колючками, поток, в котором плавает холодное

оружие, и распутье трех дорог — с той только разницей, что

в сказке герой выбирает свой путь, а в «Видении

Годескалька» дорогу, соответствующую тяжести

прегрешений, душе каждого умершего определяет ангел.

Между обоими «крестьянскими видениями»

существует значительное расхождение в понимании

функции загробного мира. У Туркилля не возникает и тени

сомнения в том, что ад и рай уже существуют и что те места,

которые он посетил, расположены между этими полюсами

— это места, где подвергаются карам грешники и где души,

очищаясь, приуготовляются к переходу в райские чертоги. В

этом отношении «Видение Туркилля» не отличается от

других видений. Готтшальк тоже наблюдал лишь чистилище

и места блаженства святых душ, еще не вступивших в

небесное царство, но не видел «ни казней ада, ни славы

небесной родины» (23, В. 25,1). Однако если в «Видении

Туркилля» налицо суд над душою умершего, то в «Видении

Годескалька» такой суд отложен в соответствии с

официальной доктриной «до исполнения времен». Души

святых пребывают в блаженном ожидании этого момента,

когда они наконец внидут в царство небесное; души же

грешников подвергаются всяческим очистительным пыткам

по назначению ангела, встречающего их после смерти; но

самого суда еще не было, и все — праведники и закоренелые

грешники — ожидают Судного дня.

Иначе говоря, «Видение Годескалька» предлагает

своего рода выход из того парадокса, на котором строилась

картина потустороннего мира как в «Видении Туркилля»,

так и во всей литературе видений, — соприсутствия в одном

сознании сразу обеих эсхатологии, «малой» и «большой».

Каким образом создалась возможность разрешить это

противоречие, пусть в компромиссной форме? Если верить

Готтшальку, на том свете души умерших уже подвергаются

карам, но самый суд над ними откладывается usque ad diem

iudicii. Поэтому кары эти, рисуемые в «Видении

Годескалька», суть, собственно, не наказания по приговору

высшего Судии, а очистительные процедуры, которыми

души подготовляются к грядущему Страшному суду. Нет

возможности установить с определенностью, кем найдено

это компромиссное решение: самим крестьянином-

визионером или церковными авторами, по-своему

интерпретировавшими его видение (заметим, что эта версия

содержится в обоих текстах видения). Скорее, можно

предположить второе. Но главное не в том, кто нашел этот

выход, а в том, что в конце XII в., г. е. именно тогда, когда

идея чистилища утвердилась в латинском христианстве,

возникла настоятельная потребность разрешить парадокс,

связанный с представлениями о двух эсхатологиях.

Итак, каково же соотношение устной и письменной

традиций в наших видениях? Они попеременно всплывают в

их текстах, но было бы нелепо и невозможно разложить их

«по полочкам». Они находятся в постоянном сложном

взаимодействии и выступают в видениях в качестве

целостного сплава. На их страницах обе традиции уже

трудно различимы. Тщетно было бы искать здесь следы

бесхитростного рассказа неграмотного крестьянина о

пережитом им видении, — он предстает под пером

образованного клирика уже в новом виде, подвергшись

преобразованию в соответствии с требованиями

литературного жанра.

Здесь нужно еще раз возвратиться к истории

возникновения «Видения Туркилля». Как мы уже знаем,

сперва его рассказы о виденном в мире ином имели

отрывочный характер. Новый вид приобрели они после

собеседования со священником. Нам не дано знать о

содержании их беседы, но нетрудно предположить, что

именно в результате этой беседы повествование Туркилля

приняло ту форму, в какой он излагал его перед

прихожанами, лордом и в монастырях, куда его приглашали.

Священник, по-видимому, дал Туркиллю необходимые

разъяснения относительно виденного им и помог ему

организовать рассказ, приведя его в соответствие с

канонической структурой видений потустороннего мира. Это

лишь предположение, но оно находит обоснование в свете

данных о других видениях. Подтверждения достоверности

видения обычно искали в традиции. Хинкмар Реймсский,

излагая видение некого Бернольда, писал: «Я убежден в том,

что сие — истина, ибо подобное же читал я и в книге

«Диалогов» святого Григория, и в истории англов (Бэды

Почтенного), и в сочинениях святого епископа и мученика

Бонифация, а также и в рассказе о видении некого духовного

лица Веттина, относящемся ко времени императора

Людовика» (67, 208). Равным образом автор «Видения

Годескалька» заключает свой рассказ словами: «Даже если

разумное объяснение сему найти трудно, не нужно

сомневаться в правдивости рассказанного — ведь подобное

же, как мы читали, случалось и с другими» (23, В. 25, 10). С

той же самой логикой сталкиваемся мы и в «Видении

Туркилля». Если кому-либо рассказанное о взвешивании

заслуг апостолом и дьяволом покажется нелепым и

невероятным, замечает его автор, то пусть прочитает

повествование святого патриарха Александрийского Иоанна

о неком сборщике пошлин Петре: хлеб, однажды

пожертвованный им нищему, перевесил все злые его дела;

«впрочем, об этом же можно прочитать и во многих других

видениях» (58, 15).

Иными словами, ссылка на то, что подобные рассказы

встречались в литературе, служила в глазах средневекового

человека убедительным доказательством истинности его

собственного сообщения, а равно и то, что священные

персонажи, которых он удостаивался созерцать в своих

видениях, имели точно такой же облик, как и статуи в

соборах. Картины загробного мира, которые якобы были

явлены ему в его видении, этот человек мог передать только

на языке привычных для него и общезначимых образов.

Авторитетом, который мог бы решить, соответствует ли

канону все виденное Туркиллем во время его необычайного

сна, был, естественно, его священник, и к нему он и

поспешил обратиться.

Существенно отметить, что непосредственное,

спонтанное видение Туркилля, в котором, возможно, имели

место и какие-то иные темы и мотивы, нежели те, какие мы

находим в письменном тексте, осталось «вещью в себе», ибо

фактом культурной и религиозной жизни, рассказом,

публично разглашаемым, повторяемым и в конце концов

записанным, это видение сделалось только после встречи

Туркилля с клириком. Эта «отредактированная» версия

видения получила санкцию к дальнейшему

распространению. Таким образом, есть основание

констатировать, что сохранившаяся версия видения и была

единственной культурно значимой, одна она прошла

«предварительную цензуру» общества и была им принята.

Цензура эта воплощена здесь в фигуре приходского

священника. Но, как сказано в «Видении Туркилля»,

эссекский крестьянин сам выразил желание посетить

церковь и переговорить с патером, прежде чем рассказывать

окружающим о том, что наблюдал он по ту сторону жизни.

Видимо, ему не были чужды сомнения относительно

точности и ортодоксальности собственных наблюдений и он

нуждался в том, чтобы обсудить их и проверить вместе со

своим духовным наставником, т. е. согласовать их с

общепринятой нормой.

Исследователя средневековой народной культуры

могут обескуражить трудности, которые стоят на его пути:

элементы этой культуры «замутнены», замаскированы

церковной ученостью, подчинены ей и утратили в дошедших

до нас текстах свое единство. Но если историк ищет не

истоков того или иного жанра, не генезиса определенных

мотивов, а желает подойти к культуре как к целостности,

которая реально функционировала в данном обществе,

одновременно и отражая его умонастроения и формируя их,

то он должен будет признать, что, собственно, только в

таком симбиозе с ученой традицией народная культура и

могла существовать в средние века.

В предыдущих разделах мы познакомились с

некоторыми вариантами «хронотопа» средневекового

человека. Они представляли собой аспекты мировосприятия,

которые сочетались и переплетались в одном сознании,

всякий раз находя своеобразное выражение в разных жанрах

словесности XIII в. Во всех без исключения вариантах мы

так или иначе встречались с фольклорными элементами,

мифом, сказкой, легендой, эпическим преданием, анекдотом,

включавшимися, в переработанном ученым автором виде, в

литературное произведение. Литература этого периода

постоянно питалась от фольклорных истоков и не

отрывалась от них. Однако не это главное. Наиболее

существенным мне кажется то, что определяющие

мировоззренческие «матрицы» и смысловые формы, которые

при соответствующем подходе исследователя к этим

памятникам могут быть обнаружены в саге и рыцарском

эпосе, в «примерах» и «видениях», образовывали

неотъемлемые компоненты их латентной структуры. Вместе

с тем они были характеристиками мировидения широких

слоев европейского населения.

Но XIII столетие ознаменовалось интенсивным

ростом городов, население которых начало оказывать все

возрастающее воздействие и на духовную жизнь общества.

Появляются «городские» жанры литературы: шванки,

миракли и мистерии, фаблио, «животный эпос»,

дидактическая и аллегорическая поэзия, сатира. Эти жанры в

большей или меньшей степени известны и изучены. Мне же

хотелось бы остановиться на проповеди и посмотреть, как

она реагировала на новые тенденции и отражала

миросозерцание той среды, в которой прежде всего

действовали проповедники. Собственно, о проповеди уже

отчасти шла речь выше, при изучении «примеров».

Предметом дальнейшего исследования станут проповеди

Бертольда Регенсбургского — крупнейшего немецкого

проповедника XIII в., одной из особенностей творчества

которого было то, что он не прибегал к помощи «примеров».

Личность, призвание, богатство и спасение

в проповеди Бертольда Регенсбургского

Каждая эпоха задает прошлому свои вопросы,

которые волнуют ее, и поэтому историческая наука,

представляющая собой одну из форм общественной

саморефлексии, постоянно обращается к старым источникам

казалось бы уже изученным, обнаруживая их

неисчерпаемость. Такие темы исторического исследования,

как восприятие людьми прошлого времени-пространства,

самосознание личности, оценка ими труда, их отношение к

смерти и другие, практически не существовавшие для

традиционной исторической науки, сделались за последние

два десятилетия в высшей степени актуальными в контексте

исторической науки нового стиля. Мы жадно вопрошаем

людей минувших эпох о тех сторонах жизни, которые до

недавнего времени оставались в тени и не получали

освещения на страницах трудов по истории.

Но при этом может зародиться сомнение, не

навязываем ли мы людям других культур проблематики им

чуждой и не деформируем ли их картину мира, придавая

большое значение тем ее сторонам, которые в

действительности не были существенными для них. При

многообразии сохранившихся исторических памятников в

принципе всегда удается найти те или иные указания на

интересующие нас вопросы, но эти указания могут касаться

второстепенных аспектов мировидения человека далекого

прошлого, и фиксирование внимания на них чревато

искажением исторической перспективы.

Вопрос о соотношении современности и прошлого в

мысли и исследовании историков так же не нов, как и

сложен, и я далек от намерения ставить его в общей или

абстрактной форме. Все, что мне хотелось бы сделать,

сводится к анализу нескольких текстов известного

францисканского проповедника XIII в. Бертольда

Регенсбургского. Выбор этих произведений не случаен. Не

нужно упускать из виду, что из всего многоразличного и

богатого литературного наследия, доставшегося нам от

средневековья, едва ли какой-либо другой жанр словесности

той эпохи мог бы сравниться с проповедью по степени ее

универсальности. Универсальности и в смысле охвата

реального опыта человека и рассмотрения жизненных и

религиозных ценностей, принятых в обществе или

внушаемых ему церковью, и в смысле обращенности

проповеди ко всем и каждому. В отличие от философских и

богословских сочинений, которые создавались для узкого

круга посвященных, и от тех жанров литературы, которые

были адресованы духовенству, либо рыцарям, либо

образованным мирянам, проповедь предполагала в качестве

своего слушателя и грамотного и неграмотного, знатного и

простолюдина, бедных и богатых, горожан и крестьян,

стариков и молодых, мужчин и женщин. При этом ее не

только мог прослушать любой член общества, — он обязан

был слушать ее. Знакомство со средневековой проповедью

вводит историка в круг знаний и верований широчайших

кругов феодального общества, — разумеется, в

интерпретации проповедниками.

Отсюда еще один аспект ее универсальности —

общедоступность содержания. Проповедник говорил со

своей аудиторией напонятном ей языке используя образы,

сравнения и представления, которые не были для нее

чуждыми. Он близок к народу, и эта близость превращала

проповедь в мошное средство идеологического воздействия

на умы и чувства верующих. Поэтому темы, обсуждаемые на

проповеди, были актуальными и животрепещущими.

Проповедь — в высшей степени важный источник для

изучения народной ментальности в средние века.

Бертольд Регенсбургский - проповедник

периода «междуцарствия» в Германии

Проповедническая деятельность Бертольда

Регенсбургского относится к 50-м — началу 70-х годов XIII

в. и развертывалась преимущественно на его родине — в

южных областях Германии.

Середина и начало второй половины XIII в. —

сложный и своеобразный период ее истории. С начала 50-х

гг., когда прекратилась династия Гогенштауфенов, и вплоть

до избрания на имперский престол Рудольфа Габсбурга

(1273 г.) политическая жизнь находилась в полном

расстройстве. Междоусобицы князей, из среды которых как

раз в это время выделились семь ведущих, сделавшихся

впоследствии курфюрстами, разбой рыцарей, безжалостно

грабивших и угнетавших незаконными поборами всех, кто

был слабее их, упадок права и господство анархии — таково

было положение дел в период «междуцарствия». Швабский

хронист жаловался: «Империя без правителя, и всякий, кто

может, грабил все, что желал. Страна опустошена, лишена

крестьян и утратила все богатства...» (108, 221).

Современник и вдумчивый наблюдатель происходящего,

Бертольд Регенсбургский говорит о насилиях, грабежах,

бесчинствах, чинимых властными людьми, о судебном

произволе и беззаконных расправах над простолюдинами, о

распространении ненависти и зависти (8, № 27 и др.).

В этот период укрепляется могущество крупных

господ в их расширившихся и округленных владениях, но и

более мелкое рыцарство возводит собственные бурги и

замки и усиливает свою власть над подчиненным ему

населением. Резко увеличилось налоговое бремя,

ложившееся на податные сословия и, в частности,

неблагоприятно отражавшееся на положении городов,

экономическое значение которых к XIII в. весьма возросло.

Интенсификация товарно-денежных отношений порождала

ожесточенное соперничество вокруг новых возможностей

обогащения, и в результате обострились противоречия

между городами, с одной стороны, и их феодальными

господами и князьями — с другой. В ряде случаев городам

удалось нанести поражение своим церковным сеньорам и

укрепить самоуправление. В 1254 г. создается Рейнский

союз городов, отстаивавших свои свободы от господ. Но и

внутри города росла борьба — цехи выступали против

засилья правящего патрициата, который пытался

использовать управление городом в корыстных целях.

Коммунальное движение против церковных и светских

господ переплеталось с конфликтами между разными слоями

городского общества, и подчас бюргерство («средние слои»

города) в борьбе против патрицианской верхушки находило

союзника в лице городского сеньора.

Рост производительности сельскохозяйственного

труда и сопровождавшее его усиление эксплуатации

крестьян феодальными землевладельцами, понижение

юридического статуса и ограничение правовых

возможностей части держателей земли, бегство крестьян в

города, их противодействие наступлению господ на

общинные права — таковы некоторые характерные черты

положения в немецкой деревне в период «междуцарствия».

Но на этот же период, один из наиболее мрачных в

истории средневековой Германии, со всеми присущими ему

отрицательными явлениями в политической и социально-

экономической сферах, приходится высокий и во многом

уникальный подъем духовной жизни. Достаточно напомнить

лишь несколько имен и произведений философии, поэзии и

изобразительного искусства. В середине XIII в. в Кёльне

работает наиболее выдающийся немецкий представитель

высокой схоластики Альберт Больштадтский (Альберт

Великий); здесь у него проходил обучение итальянец Фома

Аквинский. В период «междуцарствия» в Германии творят

такие поэты, как Тангейзер, Ульрих Лихтенштейнский,

Конрад Вюрцбургский, Марнер; возможно, в это время

создается часть знаменитого поэтического вагантского цикла

«Carmina Burana». Поэтом, назвавшимся Вернером

Садовником, сочинена первая в Германии стихотворная

«крестьянская повесть» — «Майер Гельмбрехт». Середина и

третья четверть XIII столетия ознаменовались наивысшими

достижениями немецкой классической готики — творениями

«наумбургской артели» скульпторов и архитекторов в

Майнце, Майссене и Наумбурге, в том числе созданием

замечательного скульптурного ансамбля в наумбургском

соборе Петра и Павла (статуи его основателей и

евангельские сцены западного леттнера). Как отмечают

известные немецкие искусствоведы, «в лице мастеров

Бамберга, Магдебурга, Майнца, Наумбурга и Майссена мы

встречаемся с первыми действительными художественными

индивидуальностями немецкого средневековья»(178, 19).

Наконец, «междуцарствие» было временем расцвета

проповеди. Бертольд Регенсбургский (около 1210—1272 гг.)

занимает центральное место среди немецких проповедников.

Его считают, и не без основания, самым выдающимся

проповедником средневековой Германии.

Слава его как проповедника и моралиста была

чрезвычайно велика, что доказывается и многочисленными

упоминаниями его в хрониках и других памятниках XIII в., и

тем, что уже при жизни или вскоре после его смерти имя

Бертольда было окружено легендами. Рассказывают, будто

его проповеди привлекали десятки тысяч людей: по 20, 40,

60 и даже 100 и 200 тысяч слушателей собирались в полях и

других открытых местах, для того чтобы услышать его речи.

Само собой разумеется, эти цифры не внушают никакого

доверия, эти данные — симптомы средневекового

обращения с числом, как правило, произвольного;

возможности восприятия живого слова были весьма

ограничены уже и в чисто акустическом смысле. Тем не

менее эти сообщения интересны — они свидетельствуют о

широчайшей популярности проповедей Бертольда. По

сообщениям хронистов, в полях, где проповедовал Бертольд,

воздвигалась деревянная башня, служившая ему кафедрой;

на ней водружали знамя, с тем чтобы слушатели могли

определить направление ветра и знать, с какой стороны

лучше стать, дабы услышать его речи. Впрочем, то, что

Бертольда было хорошо слышно, притом и вблизи, и вдали

от кафедры, Салимбене приписывает чуду. Он рассказывает

об одном пахаре, которого, несмотря на его горячее желание,

господин не отпустил на проповедь Бертольда, приказав

пахать поле. В один прекрасный день, когда крестьянин

начал пахать, он услыхал первые слова проповеди, хотя

Бертольд читал ее на расстоянии в несколько десятков миль.

Тотчас пахарь распряг волов и уселся слушать проповедь, и

произошло удивительное чудо: он выслушал проповедь от

начала до конца, всю ее понял и запомнил и притом сумел

вспахать после ее окончания участок такого же размера, как

пахал и в другие дни, трудясь без отдыха. Когда же

возвратился с проповеди его господин и не сумел

пересказать ее содержание, то пахарь всю ее изложил, после

чего пораженный чудом хозяин уже не препятствовал

крестьянину ходить на проповеди Бертольда, сколько бы

работы у него ни было (12, 239—240).

С именем Бертольда связаны и другие чудеса. Под

влиянием его проповеди обратилась на путь истины одна

публичная женщина, и Бертольд спросил, нет ли среди

присутствующих кого-либо, кто согласился бы взять ее

замуж. Нашелся один желающий, который запросил за нею

приданое в десять фунтов. Бертольд воззвал к толпе о

помощи, и деньги тотчас же были собраны; когда их

считали, Бертольд, не глядя на монеты, сказал: «Довольно,

здесь столько, сколько мы хотели получить», и оказалось

ровно десять фунтов, — без помощи Святого Духа сие было

бы невозможно, замечает хронист. Во время другой его

проповеди некая женщина испустила дух, потрясенная горем

от сознания своей неискоренимой греховности. Бертольд

призвал к тишине пораженных слушателей и велел всем

вместе с ним молиться о ее душе. И чудо: она воскресла и

поведала присутствующим, что уже была призвана на Божий

суд; однако ее избавили от вечных мук в силу искреннего ее

душевного сокрушения, а так как она не успела перед

кончиной исповедаться, то была возвращена к жизни (8, ХХ-

ХХХП).

Салимбене повествует еще об одном чуде,

произведенном Бертольдом. Некая знатная дама на

протяжении шести лет следовала за ним по городам и бургам

вместе со своими спутниками, вконец растратив все свое

состояние. Узнав об этом, проповедник послал ее к

богатейшему меняле в том городе попросить денег на

пропитание в размере цены индульгенции одного дня. «Но

сколько стоит такая индульгенция?» — спросил растовщик.

Женщина передала слова Бертольда: нужно на одну чашу

весов положить деньги, а на другую чашу пусть она подует.

Так и сделали и, о чудо, ее дыхание, спустило чашу весов, а

другая чаша, с горстью монет, взлетела вверх, и сколько

меняла ни подкладывал денег, уравновесить чаши не смог —

такую тяжесть придал Святой Дух дуновению верующей.

Под влиянием чуда меняла раскаялся, возвратил должникам

все деньги, роздал свои богатства бедным и стал праведным

человеком. Привел Бертольд к покаянию и жесткого тирана,

поначалу намеревавшегося умертвить его, а когда толпа

горожан, которые ненавидели этого владельца замка,

вздернула его на виселице, то на шее покойника нашли

грамотку с золотыми письменами: «Душа его угодна Богу»

(12, 241—245).

Вокруг головы Бертольда многие видели сияющий

венец, «простецы» считали, что в нем живет дух

прорицания; его сравнивали с библейским Илией. По

утверждению современника, многое из предсказанного

Бертольдом впоследствии исполнилось. Сообщения о том,

что под влиянием речей Бертольда неисчислимое множество

грешников обратилось на путь истины и что послушавшие

его люди начинали публично каяться в своих прегрешениях,

— свидетельства эффективности его проповеднической

деятельности. По словам Роджера Бэкона, «брат Бертольд

Немецкий один принес больше пользы своею проповедью,

чем почти все другие братья обоих орденов» (т. е.

францисканцев и доминиканцев: эти два нищенствующих

ордена взяли на себя главную заботу о религиозном

воспитании населения католической Европы) (122, 6).

Необычайная слава и популярность Бертольда

Регенсбургского не могут не привлечь внимания историка к

его произведениям. Важно установить, каковы качества его

проповедей, приковывающие сознание аудитории, и не

одной только немецкой, ибо Бертольд, подобно многим

другим францисканцам, странствовал по разным городам и

странам — от Эльзаса до Венгрии. Важными очагами его

миссионерской практики были города Южной Германии, в

особенности Регенсбург, город, в котором он, как

передавали, родился

вырос (здесь он и скончался в 1272

Впрочем, место его рождения остается под вопросом. Жизнь Бертольда

известна нам помимо вышеприведенных легендарных сообщений очень

слабо, о его личности можно судить почти исключительно на основании

его проповедей (232,11 и сл.).