Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир
Подождите немного. Документ загружается.
г.), и Аугсбург, к жителям которого он обращается в ряде
проповедей. За два с лишним десятилетия проповеднической
активности, между 1250 и 1272 гг., Бертольд составил
несколько десятков проповедей, из коих известны более
шестидесяти.
Проповеди Бертольда в основном дошли до нас на
немецком языке, в отличие от большинства проповедей его
современников, зафиксированных по-латыни. Если
латинская проповедь оставляет исследователю возможность
лишь догадываться о том, какова была подлинная речь
проповедника, произнесенная перед простонародной
аудиторией, естественно, на его родном языке, и
задумываться над тем, в какой мере письменный текст
соответствует прозвучавшему слову, то при изучении
проповедей Бертольда создается иллюзия, что перед нами
фиксация непосредственного обращения его к слушателям.
Поток красноречия в немецких проповедях хранит ряд
признаков устного жанра — живой тон, богатство
импровизации, повторы, просторечия, непосредственные
обращения к слушателям, восклицания. Перед нами — как
бы «стенограмма» выступления проповедника перед толпой,
и поэтому Якоб Гримм и другие ученые минувшего столетия
были убеждены в том, что немецкие тексты его проповедей
представляют собой дословные записи его выступлений
(129, 352).
Более пристальное рассмотрение вопроса показало,
что это — иллюзия. За небольшими исключениями,
немецкие редакции проповедей Бертольда возникли после
его смерти, не ранее конца 70-х гг. XIII в. Следовательно,
они не принадлежат перу самого Бертольда. Записаны ли
они его последователями, которые якобы фиксировали
проповеди, сидя у ног учителя, тоже неясно. Известно, что
при составлении немецких текстов были использованы
проповеди Бертольда, написанные по-латыни (139). Тем не
менее имеющиеся тексты не представляют собой и перевода
с латинского, ибо при переходе к немецкому была опущена
значительная доля книжной учености и указаний на
литургию и отчасти была утрачена та логическая стройность,
которая характерна для латинских произведений этого
монаха. Короче говоря, в немецких редакциях проповедей
можно предположить наличие трех слоев: слово Бертольда,
как оно прозвучало перед слушателями; латинский текст его
проповеди, не идентичный произнесенному слову; вклад
составителя (или составителей) имеющихся проповедей в
немецкой редакции. От речей, произнесенных Бертольдом с
кафедры, его книжные проповеди отделены порогом,
разграничивающим живую и литературно оформленную
речь (199, 225—241).
Излишне распространяться о том, сколь важна эта
поправка: отношения между устным словом и его фиксацией
в проповедях Бертольда были несравненно более сложными
и опосредованными, нежели это казалось ранее. Живая речь,
прямо обращенная к аудитории, конечно, не дошла и не
могла дойти до нас в своем первозданном виде, и даже те
средневековые редакторы, которые задавались целью
возможно полнее передать содержание и дух его речей,
неизбежно и, вполне вероятно, невольно их перерабатывали
и стилизовали. Имеющиеся в нашем распоряжении немецкие
тексты Бертольда Регенсбургского не могут адекватно
передавать ситуацию живой проповеди. Ученая культура
отчасти заслоняет от нашего взора встречу сознания
проповедника с сознанием слушателей.
Но, по-видимому, заслоняет лишь отчасти. Д. Рихтер,
который подчеркивает сложность процесса создания
немецкой редакции проповедей Бертольда, вместе с тем
признает: даже если немецкие тексты и были написаны без
участия самого Бертольда, записавший их находился под
живым впечатлением от его речей (199, 240). Голос
знаменитого проповедника, несмотря на искажения, все же в
них звучит, сохранены характерные для его красноречия
приемы и обороты, как сохранена и основная мысль
Бертольда. Таким образом, остерегаясь власть в несколько
наивную иллюзию присутствия на его проповеди, историк
тем не менее вправе ожидать, что изучение этих текстов
позволит ему восстановить круг мыслей и представлений
Бертольда Регенсбургского, а, может быть, отчасти и ту
ментальную среду, на которую он воздействовал. Анализ его
произведений, как следует ожидать, мог бы дать немало
материала, интересного равно и для характеристики усилий
нищенствующих монахов по укреплению веры в массах, и
для понимания духовной атмосферы, в которой эти массы
жили.
Пожалуй, первое, что бросается в глаза при изучении
проповедей Бертольда Регенсбургского историком,
знакомым с латинской проповедью XIII в., — это полное
отсутствие «примеров». Exempla, краткие анекдоты
нравоучительного содержания, в которых изложены
конкретные ситуации и казусы для более наглядного и
впечатляющего разъяснения моральных и религиозных
максим, как мы видели, были важным компонентом
латинской проповеди. Виднейшие проповедники XIII в., Жак
де Витри, Этьен де Бурбон, Одо из Черитона, а в Германии
авторы рассказов о чудесах Цезарий Гейстербахский и
Рудольф Шлеттштадтский, собирали и систематизировали
«примеры», которые широко использовались в проповеди;
«примерами» наполнены «Римские деяния» и сочинения
Петра Альфонси о воспитании клирика. Как уже было
сказано, с помощью «примеров» в первую очередь
достигалась доходчивость проповеди, она делалась особенно
привлекательной и занятной для необразованных людей, ум
которых не был приучен к усвоению теологических
принципов в общей форме, тем более что немало мотивов,
использованных в «примерах», восходило к фольклору,
обычно уже прошедшему через церковную и монастырскую
среду. «Пример», несомненно, был одним из самых
существенных средств с помощью которых духовные
пастыри влияли на общественное сознание.
Тем более поражает то, что Бертольд обходится в
своих проповедях без «примеров». Рассказы, к которым он
охотно обращается, заимствованы из Библии; материал же,
предлагаемый легендами о святых, бестиариями, античными
авторами или современной молвой, его не привлекает. Не
берусь объяснить эту особенность проповедей немецкого
францисканца, ее можно только констатировать. Но вместе с
тем приходится признать, что Бертольд сумел сделать свои
проповеди доходчивыми и впечатляющими, не прибегая к
«примерам».
Проповеди Бертольда Регенсбургского довольно
велики по объему; если они произносились целиком, в том
виде, как записаны, то они занимали час или два, и внимание
слушателей неизбежно должно было ослабевать во время их
чтения. Поэтому средства, с помощью которых могла быть
преодолена монотонность изложения, были существенно
необходимы. Бертольд располагает такими средствами и
постоянно умело ими пользуется.
Прежде всего, это элементы диалога,
активизирующие внимание паствы. На протяжении своей
речи он неоднократно прерывает ее вопрошаниями, которые
могли бы принадлежать кому-нибудь из слушателей: «Но,
брат Бертольд, скажи мне...»; «Увы, брат Бертольд, а как
быть, если...»; «О, брат Бертольд, что же нам делать?..» — и
т. п. Прерванный самим собой, он излагает далее свои
рассуждения уже в виде ответа на этот вопрос. Метод
задавания фиктивных вопросов, несомненно, делает
проповедь более живой и вместе с тем ритмизирует речь.
Проповедь приобретает более личный характер, — ее читает
не некий монах, индивидуальность которого
непосредственно никак не выявляется, а вполне
определенная личность, брат Бертольд, и все, что он
излагает, есть его собственные убеждения, его персональный
взгляд на истины христианства, отстаиваемые именно этим
человеком. И хотя проповедь произносится перед толпой,
адресована всей массе слушателей, Бертольд обращается к
индивиду, который якобы задал ему свой вопрос, и вступает
с ним в доверительную беседу.
Диалог — распространенный жанр средневековой
литературы. Для того чтобы не уходить далеко от жанра
проповеди, вспомним «Диалог о чудесах» Цезария
Гейстербахского, старшего современника и
соотечественника Бертольда. Диалог здесь ведут учитель и
ученик. Но у Цезария реплики-вопросы ученика
представляют собой не более чем обозначения тем, по
которым учитель намерен высказаться; по существу же
перед нами монолог, и любопытствующий новиций лишен
какой бы то ни было индивидуальности. Ученика в «Диалоге
о чудесах» занимают метафизические проблемы; если же он
и вопрошает о чудесных явлениях, которые случаются в
миру, то эти явления непосредственно его не затрагивают,
его интерес к ним чисто интеллектуальный. Он —
посторонний наблюдатель, позиция которого — вне
описываемых учителем событий. Но в «Диалоге о чудесах»,
собственно, безлик и сам учитель.
Не так у Бертольда Регенсбургского. У него много
собеседников, он разговаривает с ними не в уединенной
келье, а на площади, среди толпы, которая ждет от него слов,
прямо касающихся каждого из присутствующих. Всякий раз
его вопрошает какое-то одно лицо, но подразумеваются при
этом лица разные, обладающие собственным опытом и
интересами. Они задают проповеднику вопросы, которые
волнуют каждого самым непосредственным образом: как
нужно себя вести, чтобы избежать вечного проклятия, что
делать в той или иной конкретной ситуации? Поэтому и
ответы Бертольда не имеют абстрактного характера. И хотя
его собеседники столь же вымышлены, как и новиций у
Цезария Гейстербахского, они наделяются собственной
жизнью. Впрочем, мера их фиктивности у Бертольда иная,
нежели в «Диалоге о чудесах». Ведь проповедник
действительно держит речь перед толпой верующих, вполне
возможно, что они и на самом деле задавали ему подобные
вопросы. Поэтому, хотя собеседник вымышлен Бертольдом,
его вопрошания в значительной степени должны были быть
заимствованы из жизни. Придуманные проповедником,
реплики близки к действительности, и сами эти собеседники
наделены конкретными обликами.
Вполне правдоподобно, что, когда проповедник
предоставлял слово одному из своих воображаемых
собеседников, окружающие невольно оглядывались: кто
спрашивает брата Бертольда? Ведь и сами они могли
поставить перед ним такие вопросы.
Любит Бертольд адресоваться к определенной части
слушателей. Угрожая вечным проклятием лицам, погрязшим
в смертных грехах, он внезапно восклицает: «Фу, скупец!»,
«Ты развратник!», «Горе тебе, грошовый проповедник!» — и
живописует те кары, которые ожидают душу грешника на
том свете. По имени никто не назван, но любой
присутствующий принужден задуматься: не принадлежит ли
и он к обличаемым нарушителям заповедей. Подчас
Бертольд взывает к представителям разных социальных и
профессиональных категорий: «Вы, сапожники», «Вы,
господа», «Вы, торговцы»... Вдруг в разгар проповеди в
которой он поносит модниц и тщеславных женщин,
Бертольд кричит: «Тьфу тебе, Адельгейд, с твоими
длинными волосами!» Адельгейд здесь явно не какая-то
конкретная женщина, — вероятно, это имя было
распространено, и Бертольд упоминает его, чтобы сильнее
затронуть своих слушательниц.
Другой прием, к которому охотно прибегает
Бертольд, для того чтобы держать в напряжении слушателей
и не допустить рассеяния их внимания, — это подробное
описание некого предмета без немедленного названия его,
загадывание своего рода загадки, с ответом на которую он
намеренно медлит. Вот, например, проповедь, в которой
Бертольд заявляет, что хочет получить от присутствующих
один «маленький дар». «Нет такого бедняка, который не мог
бы его дать, ни молодого, ни старого, ни больного; но кто не
даст такого дара, тому мое поучение не поможет». Но
прежде чем назвать его, он заверяет прихожан, что им ничто
не повредит — «ни волк, ни орел, ни медведь, ни змеи, ни
кроты, ни ветер, ни град, ни буря, ни гром, ни падеж скота,
ни неурожай». Здесь вмешивается наш знакомый —
фиктивный собеседник Бертольда: «Но, брат Бертольд,
разбойники и иные несчастья причинили мне большой вред.
Я вижу, что дома многих добрых людей сожжены, и воры и
разбойники и прочие бедствия очень им навредили».
Бертольд возражает: «Даже если вор украл у тебя на
шиллинг или на пять шиллингов, или на фунт, или тебя
ограбил разбойник, или разорил град, огонь, или
неправедный судья, или еще какое-то несчастье, но если ты
без смертного греха и хочешь уберечься от грехов, то Бог
тысячекратно тебя вознаградит». Однако что же это за
«маленький дар», которого ожидает проповедник от
верующего? Наконец он называет его: «...чтобы вы избегали
всякого смертного греха вплоть до самой своей кончины» (8,
№ 27).
Нечто подобное находим мы и в проповеди,
озаглавленной «О болезни тела и смерти души». Она
начинается с утверждения: «Господь даровал людям две
великие книги». Тут же выясняется, что этих книг,
собственно, не две, а четыре, вернее, две пары. Первая пара
— Ветхий и Новый Заветы, которые дарованы духовенству и
которые воплощают ночь и день. Вторая пара книг дана
мирянам, и они могут по ним учиться, так же как
священники учатся по Писанию. В книгах, дарованных
мирянам, записаны чудеса, «и если вы умеете их прочитать,
то можете понять все вещи, необходимые для тела и души».
Лишь после этих рассуждений дается разгадка: одна из этих
книг - небеса, «вы читаете ее по ночам», другая — земля, «ее
вы читаете днем» (8, № 32; ср. № 2). Прием загадывания тут
же повторяется. Бог, говорит проповедник, дал власть
звездам над всеми вещами, помимо одной-единственной. Но
Бертольд не спешит открыть, что это за вещь. Он пускается в
пространное перечисление того, над чем властны звезды.
Одна приносит пшеницу, другая — рожь, третья — ячмень,
четвертая — овес, пятая — вино, шестая — груши, седьмая
— яблоки, одна — цветы, другая — мускат, иная — перец, и
т. п. Звезды имеют силу над всем, что растет и живет в мире:
над птицами в воздухе, рыбами в воде, червями в земле,
зверями в лесу, над всеми благородными камнями, погодой,
водами... над всем, кроме одной веши, над которой никто не
властен, помимо Бога. Эта вещь — свободная воля человека
(см.: 8, № 32; ср. № 4).
Склонность Бертольда к перечислениям, которую он
разделяет с многими другими средневековыми авторами,
кажется неодолимой. Это тоже своего рода прием
активизации внимания слушателей. Их утомляют
рассуждения об общих истинах и увещания в абстрактной
форме. Иное дело, когда проповедник рисует перед ними
знакомый, живой, бесконечно многообразный и богатый
мир. Столь же широко он пользуется и приемом повтора,
обычно с усилением смысла. Приведя цитату из Евангелия,
на тему которой он собирается прочитать проповедь, —
«Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у
нее» (Лука, 10: 42), — Бертольд заявляет: «Если б я говорил
об этих словах на протяжении четырех дней, я бы всего не
смог вам поведать. Скажу более: если б я говорил об этих
словах в течение семи дней, я не смог бы закончить. И
больше скажу: говори я об этих словах на протяжении
полугода, все равно бы не закончил» (8, № 35).
Наконец, проповедник прибегает к сравнениям
духовного с материальным, подчас вполне неожиданным и
рассчитанным на то, чтобы поразить воображение
аудитории. Например, ад он сравнивает с военным лагерем
(8, № 18). Те, кто хочет заслужить хотя бы малейшую
награду в царстве небесном, учит он, должны сравняться с
четырьмя существами. С какими же? Во-первых, с зайцем.
Это слабое, беззащитное и кроткое животное, которое
постоянно пребывает в бегстве, и точно также «вы всегда
должны бежать смертного греха». Во-вторых, нужно
уподобиться саранче — она быстра, ловко скачет, худа и
суха в теле, и «человек не должен медлить на службе
Господу». В-третьих, это муравей. Он заранее
предусматривает, как нужно устроиться на зиму, и
постоянно трудится, «и вы должны трудиться: крестьянин,
купец, ремесленник, рыцарь, духовное лицо». В-четвертых,
надлежит уподобиться саламандре: она маленькая, не более
пальца, имеет много цветов, ядовита и всегда ползет назад,
пока не доползет до дома, — «так и вы должны обладать
многими достоинствами и добираться до небесного царства,
противопоставляя свое противоядие ядам дьявола» (8, № 35).
Это сравнение вполне в духе средневековых бестиариев.
Как мы только что видели, Бертольд уподобляет
землю и небо книгам, по которым люди должны учиться
жизни и спасению души. В другой проповеди евангельский
рассказ о том, как Иисус накормил пятью хлебами пять
тысяч человек, истолкован таким образом, что эти хлебы —
не что иное, как добродетели (8, № 38). Склонность к
аллегорическим толкованиям ветхозаветных повествований
или духовных качеств обнаруживается в проповедях
постоянно. Диапазон тональностей речей Бертольда огромен
— от торжественного пафоса и гневных обличений до
простонародной брани, пословиц и юмора (см.: 165, 349; 85,
10, 34).
Структура проповеди Бертольда отличается
относительной стройностью. Изложение довольно
последовательно, одна основная идея пронизывает текст
проповеди от начальных ее строк, формулирующих тему,
заданную библейской или евангельской цитатой, вплоть до
завершающего «аминь». Вполне в духе средневековой
церковной риторики и схоластики Бертольд охотно
прибегает к числовой упорядоченности. Расчленение речи на
пункты, выстраиваемые с большой логичностью,
несомненно, облегчало усвоение слушателями ее
содержания. Но упорство, с которым проповедник прибегает
к этому приему, проливает свет и на его собственное
сознание, и на богословскую школьную выучку, которую он
получил. «Семь даров Святого Духа», «семь добродетелей»,
«восемь добродетелей», «сорок две добродетели», «пять
фунтов (талантов)», «три ловушки», «четыре силка», «семь
планет», «семь пороков», «шесть убийц», «десять хоров
ангельских», «четыре колеса повозки», «два пути
милосердия», «двенадцать отрядов господина Исайи», «семь
наиболее тяжких грехов», «восемь видов пищи в царстве
небесном», «десять заповедей», «семь таинств», «три пути на
небеса», «три стены (вокруг поля Господа)», «четыре слуги
Господа», «три преграды для лицезрения Бога», «как был
поделен мир на двенадцать частей», «двенадцать учеников
дьявола», «четыре части креста», «четверо свидетелей»,
«семь печатей исповеди», «сотворение небес и земли в
Учение шести дней», «семь слов нашей Госпожи», «шесть
лепестков цветка», «троякая любовь», «пятнадцать знаков
перед Страшным судом», «Шесть добрых дел» — таковы
темы большинства проповедей, и в каждой Бертольд
последовательно обсуждает грехи и добродетели, пути
спасения души и способы, к которым прибегает нечистый
для погубления человека
Проповедник сознает, что тематика его проповедей
довольно однообразна, и ограничивается относительно
узким кругом сюжетов: «Я говорил вам о грехах и
милостыне, об аде и небесном царстве, о покаянии и
исповеди, о чертях и ловушках, кои они расставляют; нынче
хочу поговорить о милости нашего Господа» (8, № 27). Но
он не видит беды в том, что постоянно возвращается к все
тем же вопросам, — так и должно быть. Первая проповедь
Бертольда, на тему «поступайте осторожно, не как
неразумные но как мудрые» (Ефес., 5: 15), открывается
соображением о том, что существуют ученые люди, которые
знают о движении звезд и об их влиянии на мир, но не знают
искусства, как спасти душу. «Мудрость мира, по слову
мудреца, — глупость перед Богом». Но ведь большинство
людей не умеют ни читать, ни писать, и вот один такой
человек говорит другому: «Кум, пойдем на проповедь», а тот
отвечает: «Не хочу». «Почему?» — «Да знаю я все, о чем он
проповедует, и, кроме «твори добро и оставь зло», ничего не
говорит он». Бертольд как будто согласен с этим
вымышленным персонажем. Так оно и есть, ибо таков
прямой путь в царство небесное. «Если б ты спросил меня:
«Где путь в Регенсбург?» — я бы ответил: «Ступай всеми
дорогами, кои ведут прямо в Регенсбург, и оставь те,
которые отклоняются от цели». «Поверь мне, — продолжает
проповедник, — многие тысячи тех, кто воображали, будто
творят добро, оставив зло, и мнили себя мудрыми, на самом
деле — дураки и оказались в аду. Смотри: у нас, христиан,
есть десятки тысяч книг, и все они не учат ничему иному,
как только творить добро, уклоняясь от зла. Глупец не
желает идти на проповедь: ведь он услышит о том, от чего не
может отстать, и станет он тогда еще более грешным, чем
если б о том не знал. Но не может служить извинением то,
что тебе неведома истина, как надлежит спасать душу, ибо
Господь дал тебе пять чувств, дабы ты ходил в церковь,
слушал мессу и проповедь и учился тому, что нужно для
тела и души. Если вы хотите меня слушать, я научу вас
мудрости, которая будет вам полезнее всей мудрости
звездочетов или знатоков трав и камней и всего, что знают
мудрецы из Парижа, Орлеана, Монпелье, Салерно, Падуи
или Болоньи» (8, № 1). Вот, собственно, и все содержание
проповедей Бертольда Регенсбургского, и он неустанно
варьирует эту мысль, подходя к ней с самых разных сторон
для придания своей проповеди большей убедительности и
впечатляющей силы.
Несмотря на свою пространность и отсутствие
«примеров», проповеди Бертольда были доступны
пониманию простонародья. Свидетельство тому —
вышеприведенные сообщения об исключительной
популярности их, о стремлении больших масс людей
услышать его слово. И сам Бертольд вкладывает в уста
своего слушателя утверждение: в отличие от мессы, смысл и
содержание которой ускользали от сознания паствы («мы не
понимает мессу... мы не понимаем того, что поют или
читают...»), проповедь была вполне понятна (8, № 31).
Перед нами не разрозненные проповеди,
произнесенные по разным поводам, в разные дни святых (во
многих случаях указано, в праздник какого святого данная
проповедь читалась). Бертольд видел в своих речах звенья
единого целого. Он неоднократно ссылается на более ранние
проповеди, содержание которых уже известно его пастве. В
тех случаях, когда он вновь возвращается к вопросу,
который был рассмотрен в других проповедях, он
изыскивает возможность иного его освещения.
Повторяемость и известная монотонность тематики,
неизбежно сводящейся к спасению души и поведению,
которое способствовало бы достижению этой цели, должна
быть компенсирована разнообразием подходов,
неожиданностью сопоставлений и сравнений, используемых
проповедником. Вариативность в довольно жестких рамках
канона — такова задача, которую Бертольд Регенсбургский
решал с большой изобретательностью и несомненным
мастерством.
Тем не менее отсутствие в его проповедях
«примеров», широко применявшихся другими
проповедниками XIII в., несколько озадачивает. Как уже
упомянуто, время от времени он приводит рассказы из
Ветхого Завета и излагает их содержание для извлечения
поучительных параллелей; таким образом, библейские
персонажи и события выполняют функцию образцов
греховного или праведного поведения. Но «примеры»,
рисующие сценки из современной повседневной жизни,
обладали в глазах средневековой аудитории особой
привлекательностью. Судя по исключительной
популярности проповедей Бертольда, он умел достигать
желаемого эффекта и не прибегая к помощи «примеров»,
которые, надо полагать, были ему известны. Проповеди
немецкого францисканца не воспроизводят драмы встречи
двух миров, трансцендентного и земного, в рамках
специфического «хронотопа», какой заключают в себе
«примеры». Мы видели выше, что «хронотоп» «примеров»
латинских проповедей XIII в. представлял собой продукт
взаимодействия двух религиозно-культурных традиций —
ученой, церковной, с фольклорной, народной. В проповедях
Бертольда это взаимодействие происходило иначе.
Бертольд превосходно понимает значение наглядного,
ощутимого образа, сравнения, которое может поразить
воображение и запасть в память слушателя, и поэтому общие
рассуждения обычно сопровождаются у него
конкретизацией, подчас в довольно грубой форме. Так,
предостерегая паству от прелюбодейства — греха наиболее
распространенного и опасного среди смертных грехов, — он
влагает в уста воображаемого собеседника вопрос: «Скажи,
брат Бертольд, как пахнет этот грех? Как гнилая падаль?» —
«Нет». — «Как протухший сыр?» — «Нет». — «Пахнет ли он
как гнилая рыба?» — «Нет». — «Разит ли он как навоз?» —
«Нет. Он пахнет тем, что ты близок к смерти» (8, № 12, ср.
№ 27). В другой проповеди, разъясняя смысл первородного
греха, Бертольд говорит: «Мы все в Адаме, как косточки в
яблоке и как яблоко на яблоне. Мы унаследовали грех,
подобно тому как плод растет на запретном древе. Плод
греха — жестокая смерть и ад» (8, №14).
Исследователи справедливо подчеркивают, что
проповеди Бертольда отличаются значительной
самостоятельностью по отношению к его
предшественникам; при всей их конструктивной жесткости и
организованности («во-первых», «во-вторых», «в-третьих» и
т.д.) создается впечатление, что автор свободно отдается
потоку своего красноречия.
Грани между спиритуальньш и трансцендентным, с
одной стороны, и зеным и вещественным — с другой,
колышутся и по временам как бы стираются. В проповеди
«О нижних землях и верхних землях» (Von dem niderlande
unde von dem oberlande) речь идет о пропасти ада и царстве
небесном. Грешники, которые не раскаялись, —
«нидерландцы», добродетельные же, безгрешные —
«оберландцы». В повседневной жизни те и другие
перемешаны и их не всегда легко отличить. Но в ходе своих
рассуждений проповедник незаметно переходит к
рассмотрению различий между жителями южных и северных
областей Германии. «Вы знаете, — обращается он к
слушателям, — что нидерландцы и оберландцы очень
отличаются друг от друга языком и обычаями. Те, кто живут
здесь, в Оберланде, в Цюрихе, говорят не так, как те, из
Нидерланда, из Саксонии; наречия у них разные, и сразу
можно определить, кто из Саксонской земли, а кто живет у
Боденского озера; и нравы и одежда у них неодинаковые. И
тем не менее нидерландец нередко говорит подобно
оберландцу и нидерландские ханжи и лицемерки ведут себя,
как если б они были ангелами, а на самом деле они плуты и
шельмы, и таков и грошовый проповедник, так
разглагольствующий о Боге и святых, и о Божьей Матери, и
о муках Христа, что ты расплачешься, — он клянется, будто
сам он истинный оберландец, и все же он — слуга дьявола и
несомненный нидерландец и принадлежит к самой низшей
земле—к глубинам ада». И т. д. и т. п. (8, № 18). Здесь
различия в языке, обычаях и одежде между представителями
разных областей смыкаются с противоположностью между
добром и злом, грехом и праведностью, раем и адом. В этом,
вероятно, есть доля юмора, но едва ли безобидного.
В проповеди «О мире» (Von dem fride) цитируются
слова Христа: «Я завещеваю вам, как завещал Мне Отец
Мой, Царство» (Лука, 22:29). В передаче Бертольда цитата
несколько изменена: «Я даю каждому из вас царство».
Евангельский текст в такой редакции служит отправным
толчком для следующего рассуждения. Это великий дар и
дружеский дар. «Я хорошо понимаю, — говорит Бертольд,
— что если б я теперь сказал: «Каждому из вас я вручаю дар
ценою во сто марок, или дарю сто марок серебром», то
сердце ваше возрадовалось бы! Но смотрите, в таком случае
вы должны быть во сто раз более радостны, ибо царство
(kunicriche) во сто раз ценнее, чем сто марок. Господь не
говорит: «Я хочу каждому даровать графство или
герцогство», но коль дал бы Он и гуфу (eine huobe —
крестьянский земельный надел), то была бы сердечная
радость, а если б пожаловал город и деревню, то радость еще
возросла бы. А тут Бог дает каждому большое королевство!
И это воистину так...». Бертольд вспоминает видение святого
Иоанна в «Апокалипсисе»: большой град, богато
украшенный. Голос фиктивного собеседника: «Ах, брат
Бертольд, как был бы я рад, если б мне теперь дали десять
марок серебром, — я бы знал, как ими распорядиться.
Королем же быть я не жажду». Проповедник отвечает: «Ты
не понимаешь великой милости; кое-кто из вас столь
любопытен, что отправляется за море для того лишь, чтобы
увидеть богатейшие города и их сокровища, а ведь у нас с
вами речь идет о том, чтобы вы всегда были господами и
королями!» Собеседник: «Но, брат Бертольд, сколь велико
должно быть царство небесное для того, чтобы каждому
досталось по королевству?» Брат Бертольд не спешит
перевести разговор в план трансцендентный и отвечает:
насколько весь мир шире и больше, чем острие иглы,
настолько же небеса со звездами больше и шире этого мира,
а ведь за этим небом есть еще другое — кристальное, еще
более обширное, нежели небесная твердь, а за ним