Кукарцева М.А. Современная философия истории США

Подождите немного. Документ загружается.

противоположностей в механическую смену ступеней или фаз сознания (воображения),

если, конечно, считать тропы формами сознания. Движение тропов в теории Уайта есть

немногим больше, чем движение от единства дифференциаций и оппозиций к

примирению и отрицанию. В действительности, тропы для Уайта есть "индикатор

присутствия нарратива" (307), основные типы исторического мышления и базовые

категории рефлексии вообще. На их основе в дальнейшем должен формироваться

концептуальный уровень исторической репрезентации и интерпретации. Главная задача

историка и философа истории в том, чтобы через исследование указанных тропов

установить уникальные поэтические элементы в историографии и философии истории

прошлого и настоящего. Именно эти тропы руководят работой исследователя от

начального анализа до финального текста.

Этим тезисом Уайт практически отождествил работу историка с работой художника.

Получается. Что историк должен увидеть в историческом процессе ритм, тему,

интонацию, построение, т. е. определенный поэтический троп. Однако при этом остается

неясным один очень важный вопрос, всегда задающий головоломку читателю нарратива:

на каком именно уровне исследования исторического начинают функционировать тропы -

уровне собственно прошлого; уровне нашего обсуждения прошлого; уровне трансляции

прошлого в язык нарратива. Уайт намеренно не дает точного ответа на этот вопрос, и

читателю самому приходится выбирать наиболее "удобный" для него уровень

приложимости теории тропологии к историческому анализу. Этим приемом Уайт

обосновывает весьма важный элемент процесса исторической работы новой философии

истории - письмо читателя.

Исторический нарратив как тип философско-исторического дискурса состоит из

последовательной цепочки авторских намерений, процесса письма, появления текста

(языка, структуры, содержания), чтения текста и письма читателя. "В процессе письма

погибает авторское намерение. В тексте говорит язык, а не автор. Читатель переводит,

интерпретирует этот язык, создавая тем самым свой, со-авторский текст. Проблема

авторского намерения и авторского текста ставится и решается не как проблема автора

(письма), а как проблема читателя (чтение = письмо). Таким образом проблема "кто автор

(каково его намерение)?" замещается вопросами "что такое этот текст?" и "что такое

интерпретация этого текста читателем?". Отсюда и преимущественный интерес к

читателю, который, входя в авторский текст, привносит туда себя" (308).

По сути дела, "письмо читателя" - новое название известного факта, что многие

произведения (художественные и нехудожественные) понимаются читателем и

слушателем не совсем так или совсем не так, как из замыслил автор. Здесь мы

сталкиваемся с герменевтической проблемой понимания в том ее виде, который был

описан М. Бахтиным: понимание не как объяснение, а как построение некоторого текста в

тексте. Понимание есть одновременно изменение понятия, его экспликация, и в этом

смысле оно есть письмо другого - письмо читателя. Кроме того, условием построения

художественной реальности является не только соответствующим способом

организованный и артикулированный текст, но и активность самого читателя. В любом

художественном произведении читатель "вычитывает" самого себя и в результате не

просто сливается с этим произведением, а пере-живает, про-живает его, пишет и

продолжает текст. Что касается самой цепочки "автор ... письмо читателя", то она во

многом воспроизводит известный процесс художественной коммуникации: мир автора -

знак - текст - художественная реальность читателя. Если художественная коммуникация

есть обмен смыслами, то читатель вправе предложить и выразить новый (свой) смысл

текста. В начале этого параграфа мы указали на то, что язык структурирует текст

произведения. Постструктурализм усилил этот тезис: в тексте говорит не автор, а язык, и

интерпретируя его, читатель создает новый текст.

Тропологическая стратегия есть основа всякой исторической интерпретации. "Старая"

философия истории, решив некую поставленную проблему, вместе с этим заканчивала и

интерпретацию этой проблемы. Нарративные тексты лингвистической философии

истории имеют метафизическое отношение к самим себе и поэтому постоянно

стимулируют процедуры интерпретации истории. Ф. Анкерсмит считает, что именно в

этой связи Деррида употреблял термин differa'nce и понятие интертекстуальности.

Деррида утверждал, что тексты могут отличаться от них самих же, поэтому предпочитал

обычному французскому differe'nce деконструктивистское differa'nce. В исследовании

историографического текста это означает следующее: если мы имеем только одну

интерпретацию некоего исторического события, то мы не имеем его интерпретации

вообще. Интерпретативный способ понимания прошлого может быть осуществлен при

наличии множественных путей его понимания. Нарративные интерпретации взаимно

определяют друг друга и идентифицируются как “интертекстуальные отношения”. По

мнению Х. Уайта и сторонников новой философии истории, максимальная ясность в

историографии может быть достигнута исключительно множественностью исторических

интерпретаций, но никак не редукцией их к некоему определенному числу. По сути дела,

здесь предлагается бесконтрольная свобода интерпретации. Причем даже старые

интерпретации, в данный момент отвергнутые как несоответствующие этому моменту,

должны сохраняться как возможные, а также доступные сейчас (в силу их

множественности) типы интерпретаций вообще.

Сам тезис о множественности интерпретаций событий прошлого корреспондирует с

уникальностью и differa'nce каждой из них. В связи с этим У. Эко подчеркнул

необходимость восстановить напряжение между интенцией читателя и интенцией

произведения, при том что интенция автора остается призрачной и недосягаемой (309). Х.

Уайта, кроме того, дополняет Анкерсмит: "Я не согласен с Х. Уайтом, что

категоризировать нарративные интерпретации можно только четырьмя тропами. Их

может быть и больше, а также мы не должны забывать, что новые исторические

свидетельства могут дискредитировать принятую историческую интерпретацию" (310).

Следовательно, множественность интерпретаций может увеличиться за счет введения

новых тропов, а также в связи с объяснительным процессом получения новой

информации.

Еще один момент, не вполне отчетливо обрисованный Уайтом - соотношение

нарративных интерпретаций и лингвистических инструментов интерпретации. Создается

впечатление, Уайт их различает. Между тем, новая философия истории ведет дебаты

преимущественно вокруг нарративных интерпретаций как лингвистических

инструментов, созданных историками для прояснения значения исследуемой части

прошлого. Кроме того, переход от метафорической интерпретации к метонимической, от

метонимической к синекдохе и т. д. не обеспечивает обоснования критерия

интерпретативного успеха. Критерий всегда должен быть связан с чем-то более

адекватным, прогрессивным по отношению к предыдущему или с чем-то еще. По мнению

Уайта, любая новая историческая интерпретация уже есть успех и для каждой новой

исторической интерпретации верно следующее: "если вы смотрите на прошлое с данной

перспективы, то именно она есть лучшая гарантия вашего лучшего понимания этого

прошлого" (311). Ваш субъективный выбор определяет, как лучше взглянуть на прошлое,

чтобы его понять.

В новой философии истории нет критерия удовлетворительной или неудовлетворительной

интерпретации. Для нее сама историография есть критерий подобного рода, и она не

нуждается в том, чтобы искать его в других областях знания. "Как ров с водой покрыт

зимой толстым слоем льда, так прошлое покрыто толстой корой нарративных

интерпретаций, и исторические дебаты всегда есть дебаты о компонентах этой коры, а не

о самом прошлом, спрятанным под ней" (312). Новые интеллектуальные историки

убеждены, что наиболее заметным недостатком пре-уайтовской философии истории

является игнорирование указанного слоя нарративных интерпретаций. По их мнению,

старая философия истории не понимала, что историческое исследование в первую очередь

касается инструментов этого исследования, а не его предмета, и эти инструменты есть

прежде всего лингвистические структуры, в том числе и созданные самим историком.

Перед нами типичный образец эпистемологического подхода к проблемам философии

истории, который с полным правом можно назвать лингвистической или нарративной

подсистемой эпистемологической системы философии истории. Заметим при этом, что

новая философия истории не совсем права в отношении пре-уайтовской аналогичной

теории, аналитическая парадигма философии истории занималась изучением

инструментов исследования прошлого гораздо больше, чем анализом этого прошлого.

Как основатель новой философии истории, Х. Уайт показал, что исторический нарратив

есть символическая структура и процедура перевода текста в эту структуру

осуществляется определяющей работой четырех тропов исторического мышления.

Исторический нарратив "не воспроизводит те исторические процессы, которые описывает,

он сообщает нам, в каком направлении следует размышлять об этих событиях, и насыщает

наши мысли об этих событиях различной эмоциональной валентностью. Исторический

нарратив не воображает события, которые показывает, а вызывает в воображении образы

событий, которые показывает, так же как это делает, например, Метафора... Метафора не

воображает вещи, которые характеризует, но определяет направление поисков той цепи

образов, которые ассоциируются с этими вещами" (313).

В начале своей работы Уайт противопоставил структуру хроник структуре нарратива.

Последняя всегда есть "начало-середина-конец" повествования. При этом важно, что

форма и конфигурация этой структуры извлечены из акта творения нарратива, а не из

самих исторических событий. Именно в этом смысле Луис Минк назвал нарратив

"моделью понимания" и особым "когнитивным инструментом", противоположным

сциентистскому редукционизму Гемпеля – Поппера (314). История требует

репрезентировать прошлое сквозь его сущность как части сложной реальности.

Аналитическая философия истории использовала для этого свойственные только ей

механизмы процедуры "установления подлинности", которыми нарратив как

воображаемая конструкция не может воспользоваться. Жизнь вообще и жизнь истории,

считают Минк и Уайт, не имеет ни начала, ни середины, ни конца. Она, по выражению Р.

Барта, просто есть "свалка последовательностей". Хроники первыми выстраивают эти

последовательности в некую цепь осмысленных повествований. При этом "нарративы не

живут, а рассказываются и нарративные качества передаются жизни через искусство"

(315). Нарратив тропологически "оформляет" жизнь истории.

"Может ли мир репрезентировать себя в виде анналов и хроник, либо как простую

последовательность событий без начала и конца, либо как последовательность начал,

которая только длится и никогда не завершится?" (316) - спрашивает Х. Уайт. В целом

могут, считает он. Aнналы и хроники формулируют те необходимые парадигмы,

которыми реальность всегда предлагает себя к восприятию. Но анналы и хроники

обладают только формальными атрибутами нарратива, который в действительности имеет

свои истоки в мечтах, фантазиях, иллюзиях, одним словом - в поэтическом воображении

историка. Исторические нарративы описывают события, которых возможно не было, но

которые кажутся чрезвычайно "жизнеспособными", и описывают их такими, какими они

были бы, если бы действительно произошли.

Рассуждая таким образом, Х. Уайт, с одной стороны, сближается с общей позицией

современной философии нарратива, согласно которой в жизни как в реальном процессе

жизнедеятельности человека и как в философском феномене отсутствует единая точка

зрения, с которой осуществлялась бы трансформация событий жизни в связное

повествование. Поэтому человеку необходима наррация хотя бы для того, чтобы

представить события и вещи яснее, четче, дифференцированнее, причем наррации не

обязательно быть вербальной. С другой стороны, Уайт полагает, что сначала мы живем и

действуем, а только потом сплетаем из нашего бытия некое повествование и это

повествование не живет, а рассказывается.

Философия нарратива вносит здесь существенное уточнение: наррация сплетается с

действием в общем потоке жизни, т. е. существует не просто после факта, в руках автора

или на страницах книг... нарратив рассказывается живя и живет рассказанным. С точки

зрения философии нарратива в жизни отсутствует единый взгляд на нее саму, фокус,

необходимый для ее репрезентации и интерпретации. Жизнь есть сложная структура

темпоральных конфигураций. Эта структура возникает из актов действия и поведения

людей и постоянно добавляется новыми элементами, которые невозможно найти в

нарративе.

В отличие от Уайта Рикер, например, считает, что жизнь обладает нарративной

структурой, т. е. имеет начало, середину и конец. Если для Уайта нарратив это, прежде

всего, этика и эстетика, то для философии нарратива наррация есть практика, опыт,

которые конституируют не только действие, но и человека, который осуществляет это

действие. Наррация рассматривается в философии нарратива как этико-практическая

проблема само-идентификации и само-коррекции (317): моя идентификация с самим

собой зависит от рассказа, который я выберу. Философия нарратива объединяет в одно

целое самого субъекта, его жизнеповествование, рассказчика этого повествования и

читателя (слушателя) повествования и создает на этой основе специальную теорию опыта,

действия и существования человека. Интересно при этом, что социальный и

индивидуальный субъекты обладают, согласно этой теории, одинаковой нарративной

структурой, призванной не описывать то, что и так существует, но описывать смысл и

связность жизни субъекта.

Полагаем, что несмотря на ряд расхождений во взглядах на задачи наррации, Уайт все же

воспринял общую интенцию философии нарратива об исключительной роли

повествования в репрезентации и интерпретации событий реальности.

"Narratio" как противоположность "ratio" рассмотрел в свое время Дж. Вико и указал, что

ratio связано со способностями языка к процедуре абстрагирования, лежащими в поле

логики. ratio по своей природе есть порядок частей целого, а narratio творит мир вещи в

слове и само есть целое. Следовательно, еще Вико инспирировал интенцию новой

философии истории к поэтизации исторического повествования и к холизму в его

построении.

Язык исторического нарратива не есть пассивный медиум, сквозь который мы

воспринимаем прошлое так же, как читаем письмо, на котором лежит прозрачное пресс-

папье. Анкерсмит подчеркивает, что язык историка "похож на бельведер: мы смотрим на

прошлое не сквозь исторический язык, а с преимущественной точки зрения, им

предложенной" (318). Язык истории не должен стремиться сделать себя невидимым, как

это происходило в "старой" философии истории, он должен стремиться стать твердым и

непрозрачным как материальная, физически осязаемая вещь, и в этом смысле он само-

референциален.

Во-вторых, с точки зрения постструктурализма язык нарратива есть сущностно-

метафорический и тропологический язык. "Исторический нарратив есть вербальная

модель, содержание которой в той же мере выдумано, сколько обнаружено в источниках,

и форма которой имеет гораздо больше общего с их литературными двойниками, чем с

чем-то подобным в науке" (319). Язык исторического нарратива предлагает посмотреть на

прошлое в терминах "не-исторического", в фигурах риторики и как философско-

историческая конструкция имеет на это полное право. Своей теорией тропологии Х. Уайт

подчеркивает эту "поэтическую" функцию нарратива в противовес

"инструменталистской" функции исторического в текстах "старой" философии истории.

Уайт убежден, что историография генерирует большое разнообразие взаимно

исключающих исторических расчетов, которые возникают прямо из мета-исторической

перспективы. Нет пределов и ограничений, содержащихся в исторических документах

(легендах, хрониках, летописях и пр.), которые могли бы сократить интерпретативный

выбор историков, необходимый для проникновения в прошлое или понимания

настоящего. Любой обнаруженный подобный предел есть предел структуралистский, а

следовательно, эвристический. Этим тезисом Уайт возродил в истории и в философии

истории релятивизм. По его мнению, конкурирующие отношения между различными

моделями исторической репрезентации подтверждают несомненность не-научной или

прото-научной природы истории как особой познавательной дисциплины. Часто говорят,

пишет Уайт, что история есть смесь науки (например, аналитическая философия истории)

и искусства. Возможно, это и так. Но искусства в истории явно недостаточно, а ведь еще

Вико считал, что человек творит свой мир через fantasia (воображение), Кассирер ввел

понятие Ausdruck (экспрессия), Шпенглер и Ницше доказали, что работа историка с

неизбежностью имеет поэтическую природу, и теория пре-фигурации самого Уайта

показывает это со всей основательностью.

С Хайденом Уайтом абсолютно согласен Ричард Рорти. Философия, по его мнению есть

одна из многих литературных традиций, и это утверждение - общее место в современном

гуманитарном знании. Рорти считает, что в принципе нет критериев, отделяющих

философию от литературы. (Есть множество пограничных случаев, книг, которые можно

назвать литературными, а можно и философскими. В различении между философией и

литературой по-настоящему нуждаются только библиотекари да чиновники от

образования" (320).

В ответ на это Дж. Серль заметил, что философия, разрабатываемая Рорти, Деррида,

Уайтом, Делезом, Гватари и др., отрицающая западно-европейскую традицию

рационализма, более испытывает влияние литературы и искусства, чем философии (321).

По замыслу Уайта, философы истории и историки могут передумать их теоретический

выбор в свете новых политических или эстетических обстоятельств и, возможно,

преодолеть ограничения иронического тропа, доминирующего, по его мнению, в

историографии конца XX века. Он доказывает свою правоту подчеркиванием

существования стабильных глубинных структур человеческого сознания, которые

предполагают возможность развития постоянного и надежного представления не о

реальности как таковой, но о видении человеком этой реальности.

Уайт относит свои категории исторического сознания к фрейдовским идеям о сущности

сновидений и к трансформационным паттернам теории схематического мышления Ж.

Пиаже. Уайт увлечен идеей возвышения его теории тропологии к уровню

онтогенетических категорий, которые отражаются в структуре языка, что открывает

прямой путь в область феноменологических исследований. Но как раз последнего Уайт и

не хочет. Он полагает, что реальный мир есть простая последовательность 1, 2, 3, n+1 и

только нарратив оформляет ее в осмысленную цепь "начало-середина-конец". Однако еще

Гуссерль показал, что даже пассивный опыт прошлого предполагает наличие молчаливой

антиципации и протенции будущего, что не тождественно психологическому

предвидению. Исследуя время, Гуссерль дал понятие ретенции (Retention) - первичного

запоминания как единства сознания, интенционально охватывающего настоящее и

прошлое, и протенции, выполняющей функции первичного предвосхищения (322).

Ретенция никогда не бывает единичной, она всегда тянет за собой целый "ретенциальный

шлейф", а протенция выступает впереди каждой ретенции и как бы подготавливает для

нее место. Наиболее общей моделью внутреннего времени по Гуссерлю является единство

последовательностей "ретенция-теперь-протенция". В этом смысле аналогом

размышлений Гуссерля является критика М. Мерло-Понти постулатов классического

эмпиризма (323).

С позиций феноменологического анализа времени наша способность понимать реальность

так, как она презентирует себя опыту, обгоняет будущее и прошлое, исторические

события изначально заряжены тем значением, которое сообщает ему ретенция и

протенция, а отнюдь не историк и его воображение. Следовательно, для соблюдения

строгости исследования или необходимо каким-то образом учесть опыт

феноменологического анализа времени в теории исторического нарратива, или более

полно обосновать собственную теорию. Но как постструктуралист Х. Уайт считает, что

мир может быть познан только в форме речевого дискурса, а феноменологический подход

принадлежит к "устаревшей" эпистемологической традиции. Уайт просто хочет, чтобы

гомология "тропология - онтогенез" понималась только как конвенция в дискурсе о

сознании.

Общее заключение из исследований Уайта в работе “Метаистория” сводится к

следующим основным положениям: нет истории в собственном смысле слова, которая

одновременно не была бы философией истории; все возможные модели историографии

есть одновременно возможные модели спекулятивной философии; указанные модели в

действительности есть формы поэтических инсайтов (тропов), которые всегда

неосознанно предшествуют теме философско-исторического исследования и определяют

стратегию исторического объяснения; следовательно, нет аподиктично неоспоримых

теоретических оснований провозглашать превосходство одной из указанных

исследовательских моделей над другой как наиболее реалистичной; требование

сциентизации философии истории есть лишь декларация, в определенной мере

необходимая для уточнения модальности исторической концептуализации, но корни

последней в конечном счете находятся в этике и эстетике. В результате всех изложенных

соображений Уайт утверждает, что философы и историки соглашаются выбирать

релевантные интерпретационные стратегии на основе подходов этики и эстетики, но не

эпистемологии.

Уайт создал особую субсистему эпистемологической подсистемы философии истории.

Концептом этой субсистемы выступает литературоведческий принцип исследования

текстов, структурой - тропологическая заданность метода, субстратом - те категории,

которые получаются в итоге: пре-фигурация, тропологическая стратегия и пр.

Субстанцией, предметной областью является текст, следовательно, философия истории

осуществляется как герменевтическая, понимающая деятельность. В концепции Уайта мы

имеем дело с заимствованием философией литературоведческих способов исследования.

По существу, реализуется сложный междисциплинарный синтез философии и литературы.

Итогом этого синтеза выступают тексты исторических нарративов, понимаемые

одновременно и как дискурс, анализ истории, и как повествование. С нашей точки зрения,

такой способ философско-исторических размышлений может иметь место, но при этом

нельзя нарушать принцип объективности изложения истории, даже если понимать

историческую дисциплину как не науку, прото-науку. Нельзя идентифицировать

историческое исследование и художественно-литературное мышление, т. к. в этом случае

исчезает история как способ познания определенного сегмента объективной реальности.

Если построить линию историко-философских истоков концепции Уайта, то среди

историков и философов XIX века его непосредственными предшественниками в

теоретическом отношении можно назвать Гегеля, выделившего универсальный,

прагматический, критический и рефлексивный типы истории; Ницше (антикварная,

монументальная, критическая история); Кроче (романтическая, идеалистическая,

позитивная, новая история). Но особенного внимания, в том числе и самого Уайта,

заслуживают идеи Дройзена о сущности историографического исследования, т. к. именно

они наиболее близко стоят к оригинальной концепции самого Уайта. В работе "Лекции по

анатомии и методологии истории" (324) Дройзен рассмотрел историографию в трех

основных отношениях: методологическом (Methodik - научный раздел), системном

(Systematik - философский раздел), техническом (Topik - поэтический раздел). Он полагал,

что истории необходимо признание ее тождественности искусству и ее отличия от науки.

Дройзен составил схему возможных форм исторической репрезентации, интерпретации,

понимания, нарративной стратегии и нарративной причинности.

ФОРМЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ Биография Прагматизм Телеология Идеология

ФОРМЫ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ Вопрос Дидактика Дискуссия Речитатив

ФОРМЫ ПОНИМАНИЯ Биография Прагматизм Монография Катастрофа

ФОРМЫ НАРРАТИВНОЙ

СТРАТЕГИИ Роман Сатира Трагедия Комедия

ФОРМЫ ПРИЧИННОСТИ В

НАРРАТИВНОЙ СТРАТЕГИИ Индивидуальная Естественная

Социальная Этическая

Историки дают фрагментарный срез искомого прошлого, что детерминируется степенью

вхождения историка в релевантное историческое поле, а степень вхождения, в свою

очередь, ограничивается четырьмя формами исторической интерпретации. Каждая из этих

форм освещает разные территории существования истории, и репрезентация этих

территорий неизбежно ведет к контрастным результатам в построении цепи событий.

Выбор формы интерпретации зависит от содержания интерпретируемого материала;

формы, в которой он явился историку; средств исторической артикуляции; результата и

цели такой артикуляции. Здесь, кроме того, немалую роль играют субъективные

познавательные пристрастия ученого.

Каждая из форм дройзеновской интерпретации корреспондирует с тем, что сегодня можно

назвать психологической интерпретацией (действий человека), причинной

интерпретацией (событий), телеологической (функционирования общества и истории),

этической (событий как идеологического процесса). На уровне репрезентативном историк,

по замыслу Дройзена, дает возможность читателю пере-жить одновременно реальность

истинной последовательности событий, представленной нарративом, и

последовательность операций, которыми историк пришел к этой реальности. Различные

формы репрезентации помещаются историком между читателем и объектом исследования

и постепенно приводят читателя к тому выводу, которого добивался историк.

Из форм репрезентации, предложенных Дройзеном, по мнению Уайта, наиболее

интересен Речитатив. В нем цепь событий имитируется в их естественном развитии, при

этом Речитатив не равен фотографии событий или той исследовательской операции, в

которой события говорят сами за себя, а строится при фиксированном поэтическом строе

и ритмике, задаваемой языком истории. Дройзен подчеркивает, что именно нарративист

заставляет события говорить, без него они немыслимы. Фаза понимания как раз дает

возможность посмотреть на исторические события "изнутри нарратива" и одновременно

создать разные типы нарративной стратегии. Последним соответствуют свои формы

причинности.

Дройзеновская схема, в целом продуманная и теоретически доказательная, не определяет,

тем не менее, сути главного элемента нарративной философии истории - текста. Остается

неясным, что же является семантически доминирующим в нарративизме - уровень

интерпретации, репрезентации или понимания. У Дройзена они последовательно сменяют

друг друга, оставаясь как бы рядоположенными. Главная же задача нарративной

философии истории - представить историческое прошлое как текст, и в этом случае оно

обладает тем значением, которое мы ищем. Как текст прошлое прежде всего нуждается в

интерпретации и состоит из лексических, синтаксических и семантических элементов.

Поэтому, с точки зрения нарративной философии истории все, что делает историк, есть

перевод текста прошлого в нарративный текст историка.

И здесь возникает проблема процедуры перевода. Дройзен подошел к ней очень близко,

но так и не смог продумать ее до конца. Вероятно, под процедурой перевода он имел в

виду реализацию форм причинности в нарративной стратегии, что не адекватно

действительному положению вещей. Важность идей Дройзена состоит в том, что он, по

сути дела, один из немногих, если не единственный, приблизился к пониманию нарратива

как модели лингвистической философии истории. "Наше историческое понимание

полностью обусловлено нашими языковыми средствами" (325).

В среде американских философов истории и историков отношение к идеям Х. Уайта

непростое. С одной стороны, именно с появления его "Метаистории" в 1973 году начинает

отсчет своего существования "новая" философии истории вообще и в США в частности. С

другой стороны, новаторский характер его работы не был сразу осмыслен исторической

общественностью, Уайт нередко обвинялся в непрофессионализме и некомпетентности.

Несмотря на то что индекс цитирования Уайта чрезвычайно высок, многие историки не

принимают его релятивизм, а литературоведы критикуют его “формальный” метод.

Попытки Уайта противостоять критикам пока успешны, т. к. они, сумев дискредитировать

его оригинальную позицию, тем не менее не предложили ей ясную альтернативу.

Например, вопрос, который недавно поставил Уайт об адекватности исследований

феномена нацизма (его репрезентации и интерпретации), высветил те теоретические

проблемы историографии и философии истории, на которые не обратили до сих пор

внимания его критики.

Те, кто не разделяет идеалов постмодернистского дискурса, не признают концепции

Уайта. "Уайтовская концепция историографии абсолютно непрофессиональна. Он изо

всех сил сопротивляется попыткам профессиональных историков предложить

авторитетную картину прошлого через автономную практику самой истории. Его

концепция есть гибрид истории, философии и литературы" (326), - пишет влиятельный

историк США А. Мегил. "Уайт разрушает философию истории и историю. Он старается

порвать любую связь между реальностью прошлых событий и их семантикой в

историографии. Метаистория расшатывает устойчивое положение вещей в историческом

дискурсе" (327), - считает В. Канстейнер, известный в США литературовед и философ.

Против идей Уайта выступает и другой популярный философ истории - Д. Марголис в

недавно вышедшей книге "Поток истории и поток науки" (328). Он призывает четко

разделять исторический нарратив и свойственную ему реальность и объективную

реальность истории. Марголис считает, что Уайт осуществил операцию подмены понятий:

вместо понятий истории он использовал фигуры риторики, науки, идеологии, поэтому его

теорию вряд ли можно считать адекватной не только историческому знанию, но и

философии истории.

Сторонники Уайта сделали из его идей своего рода Библию новой философии истории, по

их мнению, не имеющую альтернативы. Х. Келлнер, Д. Ла Капра, С. Банн и другие

предлагают новые интересные подходы и мысли, развивающие концепцию Уайта,

высвечивающие многообещающие перспективы в изучении историографии и философии

истории.

Ф. Анкерсмит (329) выделил 7 базисных итогов исследований Уайта: 1) почувствовав

лингвистическое влияние, философия истории стала, наконец, частью современной

интеллектуальной жизни; 2) объяснение и описание, как наследие позитивистской фазы

существования философии истории, было преодолено в целях концентрации усилий на

проблеме исторической интерпретации; 3) фиксированность на деталях исторического

исследования была заменена интересом ко всей работе в целом. Уайт доказал, что

нарративизм требует равного внимания ко всему тексту, а не к его отдельной части или

сумме его каузальных или иных связей; 4) язык нарратива есть вещь (субстанция) и

должна быть рассмотрена в терминах онтологических отношений; 5) традиционная

дихотомия ортодоксальной исторической эпистемологии на противоположность событий

прошлого и их языка перестала иметь значение; 6) традиционная селекция того, что

должно и что не должно быть сказано об историческом предмете, заменена проблемой

историографического стиля. Признано, что стиль не просто идиома историографической

работы, он касается не просто "манеры", но сущности историографии; 7) преодолен

антиисторизм позитивистской и аналитической философии истории; 8) это означает, что

язык историка сообщает исследуемому прошлому необходимую связность. Согласно

Уайту, задача историка не в том, чтобы искать связи в прошлом, а в том, чтобы сообщать

их ему посредством исторического языка. Без этих связей история редуцируется к

хронике.

Признаем, что столь внушительный итог имел, по крайней мере, два важных следствия:

стимуляцию дальнейшего развития лингвистической философии истории и раскол

исторического сообщества США на релятивистов (последователей Уайта) и

объективистов (последователей аналитической философии истории).

Особую сложность представляет спецификация Уайта как структуралиста или

постструктуралиста. С одной стороны, он отыскивает в историческом дискурсе жесткие

структуры науки, идеологии, поэтики, которые в совокупности детерминируют

исторический дискурс. С другой стороны, он апеллирует к риторичности языка истории и

утверждает общность задач истории и литературы, что дает основание отнести его к

постструктуралистам. В этом качестве Уайт развивает фундаментальное положение новой

философии истории - история как письмо. центральное место здесь занимает операция

деконструкции как способа трансгрессии бытия исторического текста. Исторический

текст понимается как нарративный, т. е. никогда не равный тексту самой истории.

Нарративный текст не имеет определенных значений и границ. С одной стороны, он есть

тип дискурса историка, который должен анализировать не столько историю, сколько

процесс интеллектуальной деятельности, стиль историка. Как мы показали выше, в этом

случае выстраивается цепочка: авторская интенция - процесс письма - текст - чтение

текста - письмо читателя. Уайт акцентирует внимание на последнем звене этой цепочки,

считая его чрезвычайно важным, без которого исторический дискурс в принципе

невозможен.

Отсюда интерес и к понятию интерпретации, максимально расширяющему возможности

историографии и, как следствие, возможности языка. Язык создает уникальную речевую

конструкцию - вербальный текст как некую модель событий и процессов прошлого. Этот

текст (нарратив) всегда имеет начало, основную тему и завершение (возвращение к

настоящему). Восприятие и интерпретация текста, возникающие при его прочтении

читателем, поднимают вопрос о семантике его языка. Здесь нарратив перестает быть

просто моделью событий прошлого, он становится метафорическим заявлением, с

помощью которого устанавливаются отношения тождества между этими событиями и

типами рассказов, которыми события описываются. Метафорические заявления

превращаются в аргументативные стратегии. Сюжетные типы рассказов связывают

определенные исторические события и значения, закрепленные в культуре и ее шифрах, т.

е. исторический нарратив связывает описываемые события и культурологические

структуры, через которые мы наделяем значением описываемые события.

Перед нами типично постструктуралистская и деконструктивистская позиция. Последнее

означает, что у Уайта любой исторический нарратив есть differаnce - отличие от самого

себя, возникающее каждый раз при прочтении исторического нарратива новым (или

старым) читателем. Поэтому можно согласиться с теми исследователями, которые

считают, что такой подход возрождает в историографии и в философии истории

релятивизм и методологический скептицизм. Уайта мало интересуют традиционные темы

и проблемы философии истории - направление истории, ее смысл, цель, свобода и

необходимость в истории. Уайт рассматривает только эпистемологию философии

истории, т. е. то, как строится познание истории и что является определяющим в этом

познании. Для него философия истории есть история в координатах тропологического

мышления.

По мнению Уайта, в эпоху постмодерна философия истории может существовать только

как формальная модель и в этом качестве она наиболее эвристична для исследования и

философии истории, и истории прошлого. Такой подход, помимо понятных возражений,

открывает и совершенно новые перспективы философско-исторического анализа, вводя

его в пространство языка и риторики. При этом любопытно, что размышления Уайта

отчасти навеяны и эпистемологическим подходом американского прагматизма.

Последний, утверждая онтологическую неразрывность науки и искусства (религии,

политики), нередко подчинял логику этике и эстетике (Пирс, Дьюи) и, одновременно,

активно обсуждал методологические проблемы разных научных дисциплин. Очевидная