Кукарцева М.А. Современная философия истории США

Подождите немного. Документ загружается.

любые попытки провалить признание доминанты лингвистической характеристики

исторического текста. Госсман считает, что риторический абсолютизм несовместим с

рациональной историографией. "Когда форма исторического нарратива детерминируется

риторическими тропами, которые сами по себе не являются предметом исторического

исследования, но только функцией в духе кантианских категорий, тогда исторический

нарратив становится абсолютно иррациональным" (362).

Подобными заявлениями Госсман как бы отсекает свою позицию от общего настроения

новой философии истории США. Это беспокоит его: "В контексте исторических

исследований опасность не в акцентировании лингвистической и литературной части

исторической работы, как будто бы подрывающей доверие к природе исторического

знания, но в постоянном настойчивом равнодушии к работам Х. Уайта и других

философов, пытающихся заставить историков понять, что именно они делают, когда

пишут историю" (363). В отличие от Келлнера, Госсман скептически относится к

использованию риторических тропов в историографическом дискурсе, но как Келлнер и

Уайт он убежден, что "исторический нарратив так же детерминирует очевидность, как

очевидность детерминирует нарратив" (364).

Декларированный Госсманом тезис о необходимости создания интерпретативного

сообщества историков исследует С. Банн в работе "Изобретение истории: эссе о

репрезентации прошлого" (365). Банн находит закон (или принцип) профессии историка,

"сложно вовлеченный в самореализацию исторической профессии: он вместе с историей

используется в дискуссионной методологии и выводах, так что иногда историки

прилагают немало усилий, чтобы освободиться от его объятий" (366). Пример такого

закона - теология с ее принципом предустановленной гармонии. Банн скептически

относится к идеям Госсмана о рациональных методах установления профессиональной

идентичности истории и акцентирует внимание на проблеме внутренних риторических

кодов истории. Он осуществляет "структуралистский или, в более общем виде,

"риторический" анализ историографии, приводящий нас к формулированию

фундаментальных вопросов о статусе исторического исследования и к пониманию того,

что отношение исторического текста к реальности является самой интересной проблемой

историографии" (367).

Банн наиболее инновационен в привнесении невербальных элементов репрезентации в

историческое исследование. В работе "Романтизм и подъем истории" он осуществляет

"романтическую инвестицию в прошлое" (368), исследуя большой исторический период,

предшествующий Великой французской революции. В это время история, считает Банн,

породила новые коды или шифры, по своей семантике напоминающие

трансцендентальные шифры Ясперса, и на основе этого сформулировала новый язык,

транслируемый затем в последующие века. Чтобы понять дух той (и последующих) эпохи,

необходимо расшифровать коды и научиться читать язык того времени. Для

осуществления этой задачи Банн концентрирует внимание на исследовании психологии и

особенностей личностного склада и социальных обстоятельств таких исторических

персонажей, как Жанна д'Арк и Генрих IV, для чего привлекает материал

психоисторических исследований и материалы школы "Анналов".

Постструктурализм обращается, таким образом, к психике человека и к психологическим

исследованиям. Философы до сих пор не решили вопрос, не следует ли такие

дисциплины, как историю, литературоведение, экономику, культурологию и др., относить

к широко понимаемой психологии. Предполагается возможность сформулировать

специально адаптированную для каждой гуманитарной дисциплины область психологии,

отвечающую за тот или иной аспект релевантного исследования. В целом, психика

человека - далеко не последний момент, императивно учитываемый в философско-

исторических исследованиях. Соотношение между сознательными и бессознательными

проявлениями психики, возможность решающей роли механизмов бессознательной

психики в конкретных актах освоения некоторых ценностей жизни и культуры, наконец,

подчиненность психической деятельности принципу историзма (на разных этапах фило- и

онтогенеза человек сталкивается с особыми системами функциональных соотношений

элементов психики, со специфическими системами психики в целом) - вот далеко не

полный перечень причин, в силу которых психика человека может стать аспектом, а при

определенных обстоятельствах и предметом философско-исторических исследований, как

считал, например, Г. Зиммель.

С. Банн с его требованием немедленного эмоционального эффекта, оказываемого текстом

на читателя, делает исследование психологических обстоятельств действий исторических

личностей одним из главных приемов текстуального анализа, создавая своего рода

постструктуралистскую герменевтику. По его мнению, при позитивистском подходе к

историческому исследованию теряется "антикварный" элемент исторического интереса,

связанного с "немедленным приближением к прошлому". Профессионализация

историографии, по мнению Банна, также влечет за собой отход от читателя, который

хотел бы относиться к истории в мгновенно-эмоциональной манере (369). В своих

теоретизированиях об истории Банн, как и другие новые философы истории, следует Р.

Барту (370). Он согласен с ним в том, что нет более заметной черты текста, чем

референциальность, она гарантирует дистинкцию истории и вымысла. Если же эта

дистинкция исчезнет, то вымысел и история превратятся в коллапс и будут неотделимы

друг от друга. Так же как и Келлнер, Банн подчеркивает риторический характер

исторического нарратива, но, в отличие от Келлнера, не осуществляет свои исследования

на грани уничтожения референциальности, а тщательно заботится о ее наличии.

Доменика Ла Капра называют в философии истории США "спикером

деконструктивистского подхода, делающего историописание невозможным" (371). Если

Деррида утверждал, что без текста нет истории, то Ла Капра убежден, что ничего нет и в

самом тексте. Ла Капра облюбовал "экспериментальную гиперболическую" модель

историографического дискурса в целях максимально ясной репрезентации своей позиции

и максимально полного творческого самовыражения (372). Как и Х. Келлнер, Ла Капра

стойко сопротивляется наметившейся тенденции уничтожения референциальности. Он

критикует эссе Уайта "Момент абсурда" за "конструктивистские" интенции к разрушению

референциальности и одновременно пантекстуализм. Однако идеи Уайта во многом

инспирированы мыслями Деррида о "ведущем тексте", в то время как сам Ла Капра

неоднократно подчеркивал, что хотя он и не дерридарианец, но относится к идеям

Деррида гиперболически (373). Ла Капра бесконечно цитирует Деррида и утверждает, что

если кто-то не принимает позиции Деррида, то, значит, он просто ее не понимает, но если

понимает, то волей-неволей принимает. Как заметил Тимоти Хэмптон: "В языке, изъятом

у Деррида и натурализованном в историческом самосознании Ла Капрой, совершился

маккиавелев подход к истории, где "различие уничтожает повторение" (374). Когда Уайт в

своем эссе слегка критикует Деррида и одновременно Ла Капра, последний возмущенно

обвиняет Уайта в необдуманном сваливании в "одну кучу" идей Деррида и идей Ла Капра

при всей их очевидной несхожести. Ла Капра сконцентрирован на исследовании всего

"спектра текстуалистского империализма или пантекстуализма" и утверждает, что если

абсолютизирована сама идея текста, все попытки дать некую истинную и адекватную

интерпретацию истории отклоняются или по крайней мере откладываются.

Ла Капра жестко отказывается признать знаменитый афоризм Деррида "il n'y apos de horse

texte" - "нет ничего вне текста" как приглашение "в интертекстуальный нарциссизм" или

признание свободной игры освобожденных значений. Эта фраза Деррида, как и заявление

Барта "Le fait n'a Jamais gu'une existence linguistigue" - "факт - это всегда не более, чем

языковое существование", которое Уайт использовал как эпиграф к своей работе

"Содержание формы" (375), по мнению Ла Капра, есть гипербола, экстравагантное

преувеличение, создающее стойкое обманчивое впечатление - для риторического эффекта.

Ла Капра пытается "сбросить" семиотический редукционизм, ассоциирующийся с

пантекстуализмом. Он осуждает "творческое неправильно-истолковывание" (creative

misreading), где объявляется законной односторонняя субъективная агрессия автора в

интерпретации текста. Ее виртуозное осуществление, считает Ла Капра, есть лицензия на

редукцию текста к немногим более, чем трамплину к чьим-то собственным творческим

достижениям или успеху политических действий. Прошлое имеет собственные голоса, и

это должно быть уважаемо, особенно если эти голоса сопротивляются тем значениям,

которые им пытаются придать.

Эти размышления Ла Капра приводят его к двум существенным результатам. Во-первых,

он отходит немного в сторону от философской традиции американского

деконструктивизма (376) и литературной - французского постструктурализма, во-вторых,

приходит к новой редакции роли исторического нарратива в интерпретации истории.

В отношении первого Ла Капра критикует позицию П. де Мана, соответственно которой

риторика сначала объявляется существеннейшей составной частью всякой литературной и

исторической работы, а затем редуцируется на уровень сложной тропологической

техники. По мнению Ла Капра, эта позиция есть переход возможности в необходимость,

апология притягательной тенденции повернуть апорию в "скрытую область целей языка".

Ла Капра не желает, как он говорит, "потворствовать" болезненному наслаждению

апориями в современной интеллектуальной жизни и позволять свободно выравнивать

политический радикализм и формальный интеллектуальный инновационизм под любой их

маской и при любых условиях.

Именно эти характеристики присущи, считает Ла Капра, современной французской

философии постструктурализма и литературному критицизму Ж.-Ф. Лиотара, Ю.

Кристевой, Р. Барта. "Очарование дискурсивных тупиков и странного интереса к

случайным тенденциям угрожает идентификации контрольных ограничений

историографического мастерства и разрушает любую концепцию критической

рациональности" (377). Ла Капра связывает крайности деконструктивизма с идеями П. де

Мана, М. Фуко, Ф. Лакана, Р. Барта - практически со всеми маститыми

постструктуралистами, кроме Деррида. Следуя "перегруженной самонадеянностью

тропой", они, по мнению Ла Капра, опустили сущностную идею деконструктивизма в

"универсальный растворитель", и им требуется время для того, чтобы быть готовыми

соперничать с Деррида, и поэтому предложенный ими тип деконструктивистского

дискурса "по необходимости" обречен на саморазрушение.

Разделяя общую интенцию постмодернистского дискурса, Ла Капра, тем не менее, верит в

рациональность историографии, в референциальный детерминизм и акцентирует в связи с

этим внимание на категориях единства, порядка, тождества, понимаемых не как

диалектические, а как этические, и на силах, эти категории оспаривающих. Последние в

концепции П. де Мана и французских постструктуралистов, считает Ла Капра, есть

простое голое отрицание "в бессмысленном антиномическом празднике хаоса и

расчленения" (378).

Сам Ла Капра разделяет восстание деконструктивизма против традиционных понятий

философии, но, в соответствии с общей идеей Деррида, считает, что деконструкция есть

не простое разрушение и не просто перемена местами членов бинарной оппозиции, но

уничтожение их противостояния. Деконструкция "должна искать новые способы

установления ответственности исследования тех кодов, которые были взяты из этики и

политики" (379). Ла Капра видит опасность, "фиксируемую уже в стадии простого

изменения доминирующих конвенциональных предположений: единство -

рассогласование, порядок - хаос, центр - децентрализованность, детерминация -

неконтролируемая плюральность или дисперсия значений" (380), для научного дискурса

вообще и для философско-исторического в частности. Эта опасность - в отсутствии

здоровой рациональности, адекватных средств дескрипции деконструктивистских

понятий и сил. Это стимулирует исследовательский интерес Ла Капра к "когерентной", т.

е. традиционной историографии, в которой связь (когерентность) есть объективная, не

зависящая от автора и читателя, связь излагаемых и анализируемых событий. В "старой"

философии истории Ла Капра ищет рациональные моменты, которые могли бы быть

использованы в деконструктивистской практике. Эти поиски приводят его к обновлению

редакции роли исторического нарратива в интерпретации истории.

Как и Келлнер, Ла Капра подчеркивает особую роль читателя в актуализации прошлого,

изложенного в историческом нарративе, но средства подчеркивания Ла Капра выбирает

иные. Он включается в особый круг дебатов новой философии истории - обсуждение

проблем взаимоотношения текста и контекста, понимаемых, как правило, соответственно

как текст нарратива и текст источника, документа прошлого - "образа реальности". По

мнению Ла Капра, историк работает преимущественно с контекстом и во многом на его

основе строит текст, поэтому крайне важно найти правильный баланс текста и контекста,

определить верную стратегию прочтения контекста, выяснить, что именно может служить

контекстом.

Проблема контекста или субтекста сама по себе не нова. В самом общем виде контекст

есть то окружение, в котором находится текст. Контекст необходим для того, чтобы

"заменить неопределенность, присущую тому или иному аспекту текста, определенностью

или, наоборот, породить неопределенность из определенности" (381). Исходя не из

содержательного, а из структурного основания, И. В. Дмитревской выделены на

семиотических свойствах текста знаковый, смысловой, предметный (денотативный),

прагматический контексты, на теоретико-системных свойствах текста - конструктивный,

идентифицирующий, дифференцирующий, вариативный, мигрирующий,

детерминирующий и другие виды контекста (382). Также обозначен контекст вещей

(реистический), контекст свойств (атрибутивный), контекст отношений (реляционный).

Каждый из видов контекста, граница между которыми подвижна, выполняет

свойственные ему регулятивную, уточняющую, дополняющую и иные функции,

необходимые данному тексту.

В новой философии истории проблема контекста появилась в связи с оформлением в ее

границах так называемого нового историзма. Заметим, что термин "историзм" используют

во множестве значений, что нередко приводит к путанице. Поппер, например, понимал

историзм как научный подход, имеющий главной целью предсказание исторических

событий, У. Дрей как постулат существования только исторически конкретного,

отрицающего общие законы. Для Маркса историзм есть требование последовательно

рассматривать предмет в развитии, противопоставляя друг другу разные моменты и

уровни исторического движения. Ф. Мейнеке трактовал историзм как предельную

индивидуализацию исторических событий. Э. Соловьев выделил 4 характерные черты

историзма как философско оформленной доктрины: финалистский детерминизм; идея

провиденциальной необходимости; оправдание зла, несправедливости и насилия как

орудий прогресса; толкование настоящего как полной истины прошлого383. Подобное

понимание историзма осуществляется в рамках экзистенциального подхода к бытию мира.

В герменевтике, благодаря историзму Дильтея и Гуссерля и вытекающей из него

концепции Гадамера, были преодолены "ограниченные примитивные представления о

мире и человеке, которые были так характерны для позитивизма и материализма... но,

одновременно, историзм лишил мир природы подлинной жизни... целесообразно-

смыслового начала" (384), а следовательно, его онтологического значения, заменив его

постулатом абсолютной человеческой субъективности. К. Поппер даже усматривал

первые мотивы историзма в "Трудах и днях" Гесиода, основателем историзма считал

Гераклита с его знаменитым фрагментом В12 ДК, а первым великим теоретиком -

Платона.

Новый англо-саксонский историзм "является не архивным движением, его триумф

состоит не в открытии новых документов, но в ошеломляющих ре-интерпретациях и ре-

конфигурациях существующих материалов, тех, которые открыл "старый" историзм", -

пишут теоретики нового историзма Х. Даброу и Р. Страйер (385). Под "старым"

историзмом имеется в виду немецкий историзм XIX века, имевший целью

динамизировать статичный взгляд на мир, свойственный эпохе Просвещения. В это время

история преподавалась профессорами риторики, понимаемой как разновидность

софистики.

Современный англо-саксонский историзм имеет целью в указанном смысле де-

риторизировать историческую науку и сконцентрировать ее исследование на

фактографии. Само по себе это тоже не ново. Реальность прошлого на основе изучения

архивных документов и иных исторических источников пытались построить в англо-

саксонской философии истории второй половины XX века М. Оукшотт и Л. Голдстейн. В

отличие от них, новый историзм (Марджори Левинсон, Дональд Пиз и др.) полагает, что

факты должны излагаться в нарративе и их конфигурация определяется воображением

историка. Нарратив и есть в этом смысле новый вид историзма, "сдирающий" все

метафизические покровы со старого историзма Гумбольдта и Ранке и оставляющий в

итоге субстанциализм.

Субстанция здесь понимается как лингвистическая вещь, удовлетворяющая всем

онтологическим требованиям, предъявляемым к вещи. Базис нарратива как нового

историзма лежит в метафорической сущности лингвистической вещи - языке. Новый

историзм считает необходимым интеграцию истории и литературы. Он полагает, что

литературные тексты участвуют в конструировании культурно-исторических систем

больше, чем являются их фиксированными и замороженными продуктами. Например,

дебаты о поэтической метрике тюдоровской Англии стали частью "порождающего

проекта английского национального самомоделирования"386.

Новый историзм, а вместе с ним и вся новая философия истории США, стремится

вернуться к реальности, свободной от всех философских и идеологических предпосылок,

стремится преодолеть разграничение между языком (мышлением) и реальностью для того,

чтобы достигнуть прямого и немедленного ("мгновенно-эмоционального" - С. Банн)

контакта с реальностью, т. е. осуществить движение от языка к опыту. Д. Иггерс назвал

это стремление "новым реализмом" в историографии. Новый историзм является особой

жесткой, тотальной "высокополитизированной" формой деконструктивизма, он делает

акцент не только на интеграции с литературой, но и с политикой. Новый историзм

предлагает идею гомогенизирования текста нарратива и контекста (образа реальности),

коллапсирования их в категорию "социальный контекст".

Однако при этом наблюдается тенденция свести политические аспекты текста на уровень

аллюзивных структур, синонимизировать "политику" с "Реальным" времени и

пространства автора текста. Манера деконструкции такого текста, по замыслу нового

историзма, обнажает идеологическую позицию данной исторической работы в целом.

"Тип интерпретации, здесь предложенный, удовлетворительно понимается как

переписывание или ре-структурирование априорного исторического или идеологического

субтекста. Субтекст не просто немедленно представлен как таковой, он не есть некая

общепонятная внутренняя реальность и даже не конвенциональный нарратив истории, но

всегда (ре) конструируется после факта" (387).

Джеймисон считает, что результаты подобной интерпретации всегда запрашиваются в

терминах формальных, логических и, что особенно важно, семантических условий

возможного ре, а затем деконструирования контекста (его содержания, нарративных

парадигм, стилистической и лингвистической практики), и делается это для того, чтобы

текст в целом был прочитан в его "уникальной исторической специфичности" (388). В

результате, контекст, первоначально представленный как простая изолированная выемка

из текстуальной логики, начинает действовать как руководящий принцип текстуального

мышления. Логика текста компаративно противопоставляется логике "социального" (М.

Левинсон), т. е. логике контекста, которая и детерминирует текст в целом. Контекст для

нового историзма есть образ реальности, следовательно текст - сама реальность.

Полагаем, что в этом случае мы имеем дело с контекстом реляционным, т. е. контекстом

отношений. Новый историзм имеет дело не с теоретико-системным, а с семиотическим

описанием текста, поэтому здесь работает соответствующая типология контекстов и

наиболее востребованным является предметный (денотативный) контекст, описывающий

предметную ситуацию, отраженную в содержании текста. В результате

противопоставления текста и контекста, по замыслу нового историзма, формируется

искомая модель внешней и внутренней, индивидуальной и социальной динамики

исследуемого исторического периода, которую затем можно использовать для ре-

интерпретации всего анализируемого объективного социально-исторического ансамбля.

Новый историзм, таким образом, использует постструктуралистскую теорию для того,

чтобы получить новый методологический подход к традиционному историческому

понятию "контекстуализации". Ла Капра и Уайт полагают, что контекстуализация есть

важнейший метод исторического понимания, иногда просто отождествляемый с этим

пониманием. Но принцип нового трактования контекста не прояснен до конца в новом

историзме. Остается ощущение "разлома" текста и необходимости найти новые связи,

собирающие его воедино, т. е. не превращаясь в определенность контекст не становится

конструктивным. Новый историзм полагает, что эти связи должны реализовываться как

фундаментальное сочленение трех уровней исторической работы: самого текста, его

автора и контекста (социума).

Это сочленение парадоксально выступает как соперничество (в "старой" терминологии

"противоположность") указанных уровней в целях их ре-, а затем деконструкции. В этом

отношении методологическое значение предложенного новым историзмом подхода к

контексту разнородно. Во-первых, формируется возможность рационального и более

тщательного изучения источников и в связи с этим укрепляются референтные схемы. Во-

вторых, радикализуется критика контекстуализма, предложенная Х. Уайтом.

"Неправильно предполагать, что контекст обладает большей конкретностью и

возможностью, чем историческая работа в целом; что легче осознать реальность

прошлого, исследуя тысячи исторических источников, чем один исторический текст.

Исторические документы не более прозрачны, чем один такой текст, представленный

литературной критике. Одно не более доступно, чем другое" (389).

Эту позицию Уайта развил Ла Капра. Он полагает, что контекст есть род текста и не

может быть основой редукционистского прочтения текста, как это осуществляется в

новом историзме. Наоборот, контекст провоцирует существование проблем, в чем-то

аналогичных проблеме "текстуальности", а решение общей проблемы исторического

понимания есть поле обсуждения взаимоотношений текста и целой цепи уместных

контекстов. Такой компаративный подход создает единый "контекст", необходимый для

спецификации любого отдельного контекста.

Ла Капра отрицает понятие контекста как синхронического целого, расположенного в

определенном месте и времени. Он настаивает на "интерактивном контексте", т. е.

преимущественном отношении "текст - читатель". Ла Капра очевидна сложность

взаимодействия текста и его контекстов, и он видит основной вопрос в том, как именно

текст приходит к соглашению со своим контекстом (390). Ему ясно, что каузальные

структуры не должны выстраиваться в направлении "контекст - текст", объект

исторического исследования не помещается в контекст исторической работы. Как раз

здесь уместно "интертекстуальное" прочтение, чуждое редукционистского всеупрощения,

конвергирующего контекст в доминантную структуру текста или наоборот (391). Ла

Капра предлагает, чтобы все источники текста были не просто

"документированными( элементами: документы (образы реальности) не должны быть

просто "выпотрошены" в целях получения максимального объема полезной информации,

они и без этого дают богатый урожай исторической интерпретации. Документы читаются

и для отыскания "работоподобных" (worklike) (392) элементов, например литературных

текстов, служащих богатым материалом для исследования той исторической эпохи,

отражением которой они являются. В этом случае, считает Ла Капра, интерпретация

прошлого осуществляется не только текстом исторического нарратива и не только

автором этого текста и его интенцией. Здесь связь "текст-автор" второстепенна, важнее

интеллектуальные усилия самого читателя, процесс чтения текста. Данное утверждение

Ла Капра целиком соответствует парадигмальной характеристике постнеоклассической

философии, предполагающей полную интеллектуальную самостоятельность читателя,

"пред-понимание" им осуществляемых автором текста операций, совпадение до

некоторой степени авторского опыта понимания (исторического прошлого, например),

способов его символизации и интерпретации с читательским. В этой связи Ла Капра не

случайно обращается к идеям М. Бахтина, подчеркивая, что историки имеют диалоговое

отношение с прошлым: ни историк, ни само прошлое не имеет абсолютной гегемонии в

исторической работе, их соединяет только письмо читателя (393). Познание в истории

осуществляется через постижение смыслов, т. е. через диалог текстов и читателя.

Еще одним немаловажным методологическим следствием подхода нового историзма к

проблеме использования в историописании контекста является следующее

обстоятельство: интерпретация реконструкции как "переписывания" исторически-

документированных исторических источников в конечном счете приводит к полной

дисперсии противопоставления вымысла и факта, т. е. к результату, обратному

изначальному замыслу нового историзма. Предположим, будет лишена смысла сама идея

объективности исторического исследования, референция реальности будет безнадежно

потеряна в различных означаемых (differ'ance, след) и все станет одним сплошным

текстом в тот самый момент, когда этот текст станет недоступным прямому анализу.

Тогда текст просто, говоря языком Х. Уайта, "дисфигурирует" самого себя и превратится

в нескончаемый и бессмысленный артефакт.

В целом именно Ла Капра наиболее полно выразил общую исследовательскую интенцию

деконструктивистской философии истории США: язык гибок и летуч, он не просто

зеркало реальности, он часть этой реальности. Его концепцию философии истории можно

назвать деконструктивистской субсистемой эпистемологической системы философии

истории: концепт - деконструкция когнитивных принципов исторического знания,

структура - переинтерпретация, перенаименование, трансгрессия, субстрат -

сформированное знание: текст, контекст, гипербола и т. д.

"Время и история дают нам право осуществлять необходимые лингвистические

изыскания, без которых мы не сможем почувствовать дух нашего времени... С другой

стороны, эти риторические исследования, которые, как кажется, единственно делают

историю возможной, не так уж обязательны. Мы можем сколь угодно рассказывать

историю, чтобы объяснить самих себя, но мы никогда не сможем сделать это правильно",

(394) - пишет известная американская исследовательница современной философии

истории Линда Орр. Адекватно изложить историю еще никогда никому не удавалось.

Научный, сюжетный, идеологический уровни исследования, индексированные Х. Уайтом,

в разных степенях выраженности действительно имеют место в конструировании

философско-исторических и собственно исторических теорий, и с этим спорят немногие.

Полемика ведется вокруг предложенной Уайтом теории тропологической стратегии.

Деконструктивисты, видя реальные проблемы, пытаются разграничить изучение истории

с лингвистической точки зрения и обнаружение языка в качестве единственного объекта

исторического исследования. "Задача историка не в том, чтобы предложить картину или

модель прошлого, привязанные к этому прошлому определенными связями перевода

(прошлого в эту картину или модель. - М. К.), но более или менее независимый,

автономный инструмент, который можно было бы использовать для понимания

прошлого... именно в этом смысле Уайт подчеркивает поэтическую функцию нарратива в

противовес "выравнивающей", столь дорогой подражательной эпистемологии

позитивизма" (395). Новая философия истории своей апологией риторики осуществляет

своего рода синтез ряда лингвистических, феноменологических, эстетических и

психологических приемов исследования примерно так, как это делал Р. Ингарден,

анализируя феномен "предварительной эстетической эмоции". Рассмотрение этого

понятия Ингардена сделает более понятной исследовательскую сущность и общую

когнитивную интенцию новой философии истории.

Ингарден обозначил процесс становления собственного эстетического переживания, что

непосредственно связано с пониманием новой философией истории нарратива как по

преимуществу художественного произведения, призванного стимулировать письмо

читателя - своего соавтора. Предварительная эмоция, согласно Ингардену, смутна,

динамична, внезапна. Это своего рода диалектический скачок, "переход от чувственного

наблюдения определенного реального предмета к фазам эстетического переживания"

(396).

По Ингардену, предметом восприятия в эстетической сфере становится такое

препятствующее нормальному поведению человека качество объекта, которое не

отражено должным образом: "... мы скорее получаем впечатление от него (поразившего

нас качества. - М. К.), скорее чувствуем его, чем воспринимаем .... оно нас ... скорее

"касается", особым образом побуждает, возбуждает. Мы поражены, удивлены тем, что оно

является таковым, хотя у нас не было еще времени подвести к отчетливому, намеренному

и сознательному пониманию этого качества..." (397) Обратим внимание, что к основным

функциям предварительной эмоции Ингарден относит торможение и изменение

психической направленности. "Возникновение в чьем-либо потоке переживаний

предварительной эстетической эмоции обычно влечет за собой некоторое торможение

предшествующего "нормального" процесса его переживаний и деятельности,

направленной по отношению к предметам окружающего его реального мира" (398).

Это "торможение", своего рода "остановка психики", сопровождается некоторым

ослаблением или даже полным исчезновением актуальных переживаний, касающихся

окружающего нас реального мира. Под изменением направленности Ингарден

подразумевает "переход от точки естественной практической жизни к специфически

"эстетической" точке зрения" (399). Именно об этом писал Х. Уайт, обосновывая

поэтическую функцию нарратива и исходя из того, что и история не есть наука или

практика, а особый вид искусства со специфическими регулятивами и правилами,

воспринимать и понимать которые следует не с обычной, а с эстетической точки зрения.

Уайт разделял эстетическую эмоцию как следствие чтения исторического нарратива и

удовольствие от его прочтения. Ингарден также противопоставляет предварительную

эстетическую эмоцию и удовольствие. Она "полна динамичности - неудовлетворенности...

Это не то, что "нравится"... Первоначально это состояние возбуждения, вызываемого

качеством, которое нам навязывается в наблюдаемом предмете... Это возбуждение

превращается в определенную форму влюбленности, в навязываемое нам качество" (400).

Изложенное дает нам возможность предполагать, что предварительная эстетическая

эмоция Ингардена представляет собой необходимую операцию, при помощи которой в

сознании читателя, говоря языком постструктурализма, проявляется сумма

отфильтрованных и синтезированных в соответствии с конкретной ситуацией

эстетических, художественных слагаемых исторического нарратива. Как это происходит?

Исходным уровнем личностной реакции читателя является эмоциональное восприятие

художественного образа, представленного в нарративе. Первостепенную роль здесь играет

свободное (продуктивное) воображение читателя. Именно оно комбинирует многообразие

впечатлений, во-первых, посредством ассоциативных механизмов психики, во-вторых,

под влиянием непосредственного эмоционального впечатления. Закон общего

эмоционального знака, т. е. эмоциональное сходство, не только явно, но и бессознательно

сближающее и сцепляющее между собой впечатления и образы, выступает существенным

фактором неосознанного сотворчества автора нарратива и его читателя. Такого рода

неосознаваемая комбинаторика завершается иногда совершенно неожиданными

открытиями - оригинальными трактовками, совершенно непредсказуемым прочтением

нарратива. Различные психические состояния читателя становятся центрами притяжения,

группирующими вокруг себя образы, имеющие общий аффективный фон, как это показал,

например, Келлнер, исследуя проблему репрезентации Холокоста, и Ла Капра,

рассматривая соотношение текста и контекста в исторической работе.

В то же время, настроение или умонастроение, т. е. относительно устойчивое

психологическое состояние читателя, может стать константным и тем самым стать

свойством читателя, т. е. трансформироваться в его художественный вкус. В этом смысле

Б. Ерунов прямо вводит умонастроение в сферу художественной деятельности в качестве

регулятора способа восприятия и оценивания художественного (401). Если именно

определенное настроение читателя поднимает художественные образы исторического

нарратива на уровень письма читателя и создает из них неожиданные группировки, то мы

имеем дело с особой эмотивной реакцией. "Легко понять, что фантазия, руководимая

таким эмоциональным фактором - внутренней логикой чувства, будет представлять собою

наиболее субъективный, наиболее внутренний вид воображения" (402). Эмотивная

ассоциация осведомляется о поэтическом переживании и заражается им. На этом основан

эффект эмоционального уподобления читателя переживаниям и ситуациям, описываемым

нарративом. В системе ассоциативных механизмов, управляющих художественной

деятельностью, именно эмотивным ассоциациям принадлежит ведущая роль. В

художественном восприятии (в нашем случае исторического нарратива) актуализируется

синтез эмотивных ассоциаций и затемняется осознание гносеологической

противоположности между объектом и субъектом. Эмотивная ассоциация, управляющая

художественной фантазией автора и читателя, существует за чертой гносеологических

образований в виде эмпатического состояния, по самой своей природе недоступного

наблюдению.

Целенаправленное использование понятия эмотивных ассоциаций и принципа их

функционирования, совершенно невозможное в традиционной философии истории,

позволило новой философии истории "сбросить" с себя трансцендентальные предрассудки

и подойти к изучению исторического прошлого новым способом. Новые

интеллектуальные историки США начали применять этот способ уже в конце 50-х - 60-е

годы. В 1962 году вышла статья Н. Грабо, посвященная роли эстетики в ранней

американской интеллектуальной истории (403). По мнению Грабо, историки просто

обязаны учитывать не только социальные процессы в истории, но и эмоциональный фон,

который не менее других факторов детерминирует общую интенцию определенного

исторического времени.

В исследовании этого эмоционального фона, считает Грабо, особое место занимает анализ

искусства и, осуществляя его, история должна излагать полученные результаты в

эстетизированной форме, провоцирующей эстетическое восприятие исторических

событий. Такая постановка вопроса вплотную подводит новую философию истории к

созданию релевантных аксиологических систем, что однако не реализуется в реальности.

Общее увлечение риторическим модусом текста исторического нарратива нередко

провоцирует в новой философии истории конфликт между риторикой и

референциальностью, риторикой и аргументативной поверхностью текста. За счет потери

референциальности исчезает ощущение адекватности исторической реальности и пределы

текста нарратива трактуются как пределы самого исторического мира. Это происходит не

потому, что новая философия истории США не хочет признавать существующие

проблемы исторической репрезентации и интерпретации, но потому, что она

предпочитает видеть эти проблемы как сущностно текстуальные, или лингвистические, и,

как итог, осуществляет лингвистическое решение лингвистических же проблем, что с

точки зрения исторической науки, имеющей собственный категориальный аппарат,

безусловно, некорректно. Традиционная философия истории (критическая, или

"когерентная") базируется на определенном решении соотношения исторической

реальности и нарративного текста о ней. Новая философия истории маргинизировала

проблему отношения между текстом и исторической реальностью, оставив только текст,

обладающий необходимым количеством референциальных схем. Этот текст лежит между

"эмпирическими заявлениями и метафизикой" (404) и претендует на статус собственно

исторической реальности.

Подобный пантекстуализм грозит свести всю новую философию истории к литературе,

где теряется дистинкция нарратива литературного и исторического и вместе с этим

"расплывается" специфика исторического знания. Постструктурализм в литературе

провозгласил релятивную автономию значений культуры и экстраполировал этот тезис на

историю. Согласно новой философии истории, осуществляемая ею текстуальная

деконструкция a priori ведет к новой исторической реконструкции, к новой репрезентации

и интерпретации фактов прошлого, даже если соотношение факта и вымысла в

исторической работе будет не в пользу первого. С точки зрения философии истории,

новые интеллектуальные историки, предлагая особый, эпистемологически обоснованный