Ле Гофф Ж, Трюон Н. История тела в средние века

Подождите немного. Документ загружается.

мужском, и в женском, и то и другое есть лоно

божественной души.

В то же время мужчина демонстрирует большую

остроту ума, а его семя — единственное, что

увековечивает человеческий род в момент

соединения мужчины и женщины, единственное,

что получает божественное благословение.

Невысокое положение женщины в обществе

объяснялось несовершенством ее тела, о котором

писал Аристотель, а также его средневековый

читатель Фома Аквинский. В их сочинениях оно

идеологически обосновывалось уже не

первородным грехом, а естественными

телесными причинами. И все же теоретически

Фома Аквинский склонялся к равенству между

мужчиной и женщиной. Он отмечал, что, если

бы Бог хотел сделать женщину существом

высшим по сравнению с мужчиной, он сотворил

бы ее из его головы, а если бы он решил сделать

ее существом низшим, то сотворил бы ее из его

ног. Бог создал женщину из середины тела

мужчины, дабы указать на их равенство.

Необходимо также подчеркнуть, что

сложившийся церковный регламент брака

требовал согласия обоих брачующихся. Такое

правило знаменовало собой повышение статуса

женщины, хотя оно и не всегда соблюдалось.

Точно так же, хотя трудно утверждать, что

широкое распространение культа Девы Марии

влекло за собой улучшение положения

женщины, все же прославление божественного

женского лика должно было укрепить авторитет

женщины, особенно матери, а в образе святой

Анны — бабушки.

Влияние Аристотеля на теологов Средневековья

не пошло на пользу женщинам, которых они

рассматривали как «неудавшихся мужчин». По

их мнению, физическая слабость «прямо

сказывается на ее [женщины] мыслительных

способностях и на ее воле», «объясняет

непостоянство ее поведения. Она влияет на

женскую душу и на ее способность возвыситься

до понимания божественного», — пишет

Кристиана Клапиш-Зубер.

Мужчине, следовательно, приходилось

руководить этой грешницей. Женщина же, ве-

ликая немая истории, попеременно оказывалась

«то Евой, то Марией, то грешницей, то

искупительни-цей, то женой-мегерой, то

куртуазной дамой»

За фокус теологов, преобразивших первородный

грех в грех сексуальный, женщине приходилось

платить всей своей жизнью. Она считалась

бледным отблеском мужчины. «Божественный

образ проявляется в мужчине так, как он не

воспроизводится в женщине», — утверждал тот

же Фома Аквинский, подчинявшийся порой

расхожему мнению. Женщину лишали даже

присущей ей природой биологической функции.

Находившаяся в зачаточном состоянии, наука

того времени ничего не знала о половых клетках

и овуляции, и процесс оплодотворения при-

писывался исключительно мужскому полу.

«Решительно, Средние века представляли собой

эпоху мужчин, — писал Жорж Дюби, — ибо все

высказывания, которые дошли до меня и

осведомляют меня о них, исходят от мужчин,

убежденных в превосходстве своего пола. Я

слышу только их. В то же время они больше

всего говорят о своем вожделении и,

следовательно, о женщинах. Они боятся женщин

и, дабы себя успокоить, презирают их». Добрая

супруга и добрая мать — вот честь, которую

мужчина предоставлял женщине. Причем, если

судить по словарю рабочих и ремесленников XV

века, честь нередко оборачивалась несчастьем.

Ибо они утверждали, что «ездят на женщинах

верхом», «препираются» с ними, «царапают» их,

«стегают» (бьют или колотят). «Мужчина идет к

женщине, как он идет по нужде: удовлетворять

свою потребность»

, — заключает Жак Россио.

В то же самое время духовники стремились огра-

ничить влечение мужчин запретами, а также

контролем над проституцией в борделях и банях

— местах, где страсти выходили наружу.

Проститутки, о которых Фома Аквинский писал,

что «постыдно их поведение», а «не то, что они

берут деньги», скрывались в больших или

маленьких, городских или частных борделях,

банях и лупанариях. Часто они приходили из

окрестностей городов, чтобы заниматься «древ-

нейшей профессией» после того, как были

изнасилованы бандами молодых людей,

искавших практики и тренировки своей

мужественности. Проститутки становились

отверженными, но в то же время выполняли в

обществе регулирующую функцию. Тело про-

ститутки воплощало в себе противоречивость

средневекового общества.

СТИГМАТЫ И САМОБИЧЕВАНИЕ

Боль {dolor), о которой говорилось в библейских

текстах и о которой твердили теологи, положено

было претерпевать женщинам. В то же время,

поскольку и Спаситель наш претерпевал

страдания, в Средние века получило

относительное распространение восхваление

боли. Оно выразилось в стигматах и само-

бичеваниях.

Стигматы — это знаки ран Христа, полученных

им во время Крестных мук, на теле глубоко

верующих людей. Святой Павел говорил о

стигматах, имея в виду следы побоев, которые он

претерпел из любви к Господу (Гал. 6, 17).

Святой Иероним придавал слову «стигмат»

смысл знака аскетической жизни. В XIII веке

возник новый феномен — добровольное

принятие стигматов или непроизвольное их

появление. Одной из первых стигматы получила

бегинка Мария из Уаньи (ум. в 1213 г.).

Настоящей сенсацией стала самая знаменитая в

истории религии стигматизация Франциска

Ассизского, случившаяся в 1224 году, за два года

до его смерти. Из стигматов бегинки Елизаветы

Спальбек (ум. в 1270 г.) по пятницам сочилась

кровь, на голове ее проявились следы

уколов терний. Стигматы святой Екатерины

Сиенской (ум. в 1380 г.), полученные в 1375

году, в момент экстаза, проявлялись не внешне, а

в сильных внутренних болях. С XIII века

нарастало стремление многих людей

уподобиться страдающему Христу, стать

сосудом святости. Стигматы становились своего

рода знаком нисхождения на человека Святого

Духа. Однако их удостаивались немногие, по

большей части женщины, поэтому появление

стигматов практически не влияло на

формирование критериев святости,

определявшейся набожностью и поведением.

Во славу страданий Христа в Средние века прак-

тиковались также самобичевания, против

которых Церковь в большинстве случаев была

настроена враждебно. Процессии флагеллантов

имели народный характер, являясь своего рода

паломничеством мирян. Впереди обязательно

несли крест и знамена, люди шли босиком и

полуодетыми, шествия сопровождались

экзальтированными выкриками и священными

песнопениями. Обязательной процедурой

собственно покаяния было самобичевание. Оно

производилось также ради умиротворения.

Подобные ритуалы совершались в первую

очередь в периоды социальных и религиозных

кризисов, под влиянием милленаристских идей,

и особенно частыми они стали в XIII веке как

следствие воздействия на умы теорий Иоахима

Флорского. Первый крупный подъем движения

флагеллантов имел место в 1260 году. Он

зародился в Перудже, а затем шествия

распространились в Северной Италии, за

Альпами, во Франции — от Прованса до

Эльзаса, в Германии, Венгрии, Богемии и

Польше. Другой значительный подъем, вызван-

ный эпидемией черной чумы, произошел в 1349

году и охватил главным образом Германию и

Нидерланды. Флагелланты совершали серьезные

акты насилия, часто направленные против

духовенства и евреев. Самобичевания в Западной

Европе так и не

вошли в обычаи монашеского аскетизма. Их

непопулярность свидетельствовала о понимании

того, что следование примеру страдающего

Христа не обязательно требует истязания тела. К

подобным самоистязаниям в Европе относились

с уважением, но подчас догадывались, что они

связаны с удовольствием, наводящим на мысль о

садомазохизме.

ТОЩИЙ И ТОЛСТЫЙ

Великое вытеснение тела касалось, однако, не

только сексуальной жизни и не сводилось к

добровольным страданиям деятельного

меньшинства монашества. Грехи плоти и грехи,

творимые ртом, стояли рядом. Мы уже видели,

что сладострастие все больше и больше

ассоциировалось с gula. Традиционный перевод

этого слова как «чревоугодие» не вполне

удовлетворителен, поскольку Церковь относила

его ко всему, имеющему отношение ко рту, и в

том числе к удовольствиям, связанным с пищей.

Таким образом осуждалось пьянство. Дело в том,

что в христианство обращались прежде всего

крестьяне и «варвары», и следовало обуздывать

их пристрастие к выпивке. И в то же время

пьянству часто сопутствовали плотские грехи,

связанные с доброй пищей и сексуальным

удовольствием. Равным образом с грехом

ассоциировалось несварение желудка. Ритм те-

чению жизни «средневекового человека»

задавали воздержание и пост. Господство над

телом определяло господство над временем,

которое, как и пространство, являлось

основополагающей категорией

иерархизированного общества Средневековья.

Этот новый мир с его новыми способами

обращения с телом в концентрированной форме

выразился в постах. Обычай каяться и

ограничивать себя в пище в течение сорока дней

перед Пасхой в знак подготовки к ней возник в

IV веке. Затем он

распространился на предрождественские дни и

на канун Троицы. В общественных

представлениях последний день карнавала

являлся апофеозом празднества, поскольку на

следующий день, в Пепельную среду, начинался

Великий пост, период ограничений и голода.

Карнавал (Масленица) даже

персонифицировался и становился народным

персонажем, так же как и его антипод, Старый

Пост, которого сопровождала процессия

каявшихся грешников. В периоды постов по-

лагалось строго ограничивать себя в еде, хотя

дозволялось все же употребление рыбы и

молочных продуктов. Кроме крупных постов

время от времени наступали дни, когда к

верующим предъявлялись такие же требования.

В некотором смысле можно утверждать, что

духовенство непрерывно соблюдало пост. Вот

почему многие монастыри заводили в своих

окрестностях искусственные пруды, которые

сохранились и по сей день. Так же поступали и

деревенские жители. Пруды и водоемы

представляли собой настоящие источники

пресноводной рыбы, необходимой для постных

дней и полезной в повседневной жизни.

Жан-Луи Фландрен показал, что к воздержанию

относились с почтением в том числе и миряне

хотя до появления его работ считалось, что

дисциплина постов соблюдалась плохо.

Согласно данным Жана-Луи Фландрена,

касающимся, впрочем, по большей части

высших слоев общества, спустя девять месяцев

после периода постов падает кривая

рождаемости. Это значит, что запреты

соблюдались, ибо Церковь категорически

запрещала сексуальную жизнь в периоды и

отдельные дни покаяния.

Толстый против тошего, наевшийся до отвала

«карнавал» против голодного «поста» — вот

противоречие, терзавшее тело средневекового

человека, которое так замечательно изобразил

Питер Брейгель в картине «Битва Масленицы и

Поста».

РЕВАНШ ТЕЛА

Итак, Церковь вроде бы удушила язычество.

Однако то, что христианские теоретики

рассматривают как «противное цивилизации»,

выживало и возрождалось. В самом деле, бок о

бок с самобичеваниями и умерщвлением плоти

некоторых ревностных поборников религии

возрастал интерес людей к телу. «Не известно,

что может тело», — напишет в своей «Этике»

Спиноза. История показывает, что, хотя идео-

логическое давление и контроль Церкви

временами оказывались очень сильными,

язычество по большей части от них ускользало.

Языческие обычаи, бытовавшие в первую

очередь среди деревенских жителей,

составлявших, напомним, 90% населения

Европы и занимавших 90% ее территории,

сохранялись и обогащались. Больше, чем сами

языческие практики, об этом говорят фантазии.

Так, в одной из фаблио, возникшей в середине

XIII века, описывалась вымышленная страна

Кокань, одна из редких утопий Средних веков.

Там не работали, а жили в роскоши и

наслаждались. Плоды садов и полей

произрастали сами, всегда готовые к

употреблению; изгороди были сделаны из

колбас, которые моментально вырастали вновь,

как только их снимали и съедали, — все это

кружило голову жителям воображаемой страны.

С неба прямо в рот счастливым смертным падали

уже поджаренные жаворонки, а в неделе было по

четыре четверга — дня отдыха.

В веселых застольях тело противостояло сковы-

вавшим его запретам, карнавальные празднества

с разгулом, танцами и песнями, которые

духовенство считало неприличными,

противостояли посту с его скудной пищей.

Между «карнавалом» и «постом» существовало

острое противоречие, породившее — в

символическом смысле — цивилизацию

средневековой Европы.

Присущие «посту» ограничения, как мы видели,

связаны с новой, христианской религией. В то же

время культура противостоявшей ей «антици-

вилизации» наиболее полно выразилась в

праздновании «карнавала». Этот обычай по-

настоящему утвердился в XII веке, в самый

разгар григорианской реформы, а в XIII веке

наступил его расцвет в городах. «Карнавал»

предполагал обильное застолье, упоение пиром,

наслаждение вкусной едой и питьем.

Хотя сельскому укладу жизни посвящено много

работ, нам не хватает информации о том, как

человеческое тело, освобождаясь, предавалось

бесконечным празднествам, услаждавшим рот и

плоть. Но, как бы то ни было, вероятно,

сексуальный аспект не имел там такого значения,

как, скажем, в современном бразильском

карнавале в Рио-де-Жанейро. Вместе с тем с

«карнавалом» возвращалась дионисийская эпоха.

Эммануэль Леруа-Ладюри изучил «карнавал»

XVI века в Романе

, следуя традиции

основоположников этнологии. Праздник

происходил зимой и продолжался долго: от

Сретения до Пепельной среды, то есть до начала

Великого поста. Он давал жителям маленького

городка в Дофине возможность «зарыть свою

языческую жизнь», «предаться последнему

разгулу язычников, прежде чем погрузиться в

аскезу», которую предписывала Церковь, прежде

чем «вновь предаться печальному "посту"». В

долгой чреде маскарадов ценности менялись

местами, открыто проявлялось то, что Церковь

осуждала, а то, чему она учила, подвергалось

сатирическому высмеиванию. «И над всем этим

царило тело, занятое перевариванием пищи», —

продолжает Эммануэль Леруа-Ладюри, —

фигура Простака Обжоры, типичного персонажа

из истории о стране Кокань. Среди всеобщего

веселья он распределял самые аппетитные

блюда. Но когда приходило время поста, его

изображение секли и подвергали казни.

КАМЕННАЯ ЗМЕЯ ПРОТИВ ИВОВОГО

ДРАКОНА

Русский исследователь Михаил Бахтин в

замечательной работе о Рабле

сделал

интересное замечание о том, что «карнавал»,

связанный со средневековой печалью, в то же

время принадлежит культуре смеха и

Возрождению. Однако такой подход упрощает

дело. С одной стороны, потому, что

Возрождения как такового не существовало

. С

другой стороны, потому, что «пост» и

«карнавал» противостояли друг другу уже в

Средние века. Это видно на примере истории

портала собора Парижской Богоматери, на

которой имеет смысл остановиться подробнее

Портал состоит из двух частей. Одна посвящена

святому Марцеллу, а вторая — святому Дени.

Именно святой Марцелл (ум. в 436 г.) должен

был бы считаться святым покровителем города в

качестве первого епископа Парижа. Биограф и

агиограф святого Венанций Фортунат рассказал

историю удивительного социального

восхождения человека скромного

происхождения, получившего сан епископа, и

его общепризнанной святости. Религиозные

авторитеты раннего Средневековья, как правило,

происходили из среды аристократии, так что

судьба святого Марцелла, если можно так

сказать, является чудом. Вернее, серией чудес,

позволивших ни на кого не похожему святому

завоевать сердца парижан. И самым

убедительным из них стало изгнание чудовища,

змеи-дракона, сеявшего панику в окрестностях

Парижа, будущей столицы Капетингов. Если

говорить точнее, то чудо совершилось в нижнем

течении реки Бьевры, протекавшей вдоль

нынешнего бульвара Сен-Марсель.

Действительно, на глазах у всего народа святой

Марцелл прогнал существо, которое ду-

ховенство, согласно тексту Книги Бытия,

считало символом дьявола. Этот подвиг стал

вершиной

общественной карьеры святого и чудотворца.

Хотя в разных местах поклонялись и другим

Марцеллам (например, святому папе Марцеллу,

замученному при Максенции в 309 году, или

святому Марцеллу Шалонскому), по-видимому,

культ «святого Марцелла— победителя дракона»

преобладал над остальными. Между X и XII

веками его мощи даже перенесли в собор

Парижской Богоматери, где поместили вместе с

мощами святой Женевьевы.

Однако в ходе истории святого Марцелла потес-

нил другой защитник — святой Дионисий, в

честь которого король Дагобер (ум. в 638 г.)

построил церковь, ставшую предшественницей

нынешней базилики Сен-Дени. В свое время она

стала центром почитания монархии Капетингов

и формирования французской национальной

идеи. Таким образом, окончательное забвение

культа святого Марцелла относится

приблизительно к XIII веку. Тогда же в

немилость впал дракон, а вся его история,

изображенная на портале собора Парижской

Богоматери, подверглась переосмыслению. В

самом деле, святой Марцелл, изваянный в 1270

году на портале святой Анны, убивает дракона,

вонзая посох в пасть зверя, в то время как

Фортунат, рассказывая о чуде, упоминал лишь о

том, как защитник Парижа прогнал дракона из

города. Подобное отступление от первона-

чального варианта и изменение сюжета можно

объяснить, только вновь обратившись к

проблеме противостояния «поста» и

«карнавала», прошедшего через все долгое

Средневековье. Ибо очень может быть, что в

истории времен Меровингов дракон святого

Марцелла вовсе и не являлся символом дьявола,

а его позднее измыслила Церковь.

Действительно, в настоящей легенде,

происходившей из народных представлений,

победа святого над драконом имела смысл в

большей степени социальный, народный,

психологический и материальный, нежели

духовный.

Святой драконоборец воспринимался как герой,

справлявшийся со страшными рептилиями, он

побеждал врага общества, а не евангельское зло.

Этот подвиг давал ему право на регалии вождя

городской общины, а не на епископское обла-

чение. Он вел себя как охотник, а не как пастырь.

И даже более того, он скорее был укротителем,

нежели истребителем. Ибо святой Марцелл не

убил зверя, подобно тому как уничтожил

дракона святой Георгий, а, согласно биографу,

именно укротил его, проведя своей епитрахилью

вокруг темени чудовища. Историко-

антропологические исследования феномена

дракона показали, что он несет в себе множество

амбивалентных смыслов. В Древнем Египте

дракон олицетворял оплодотворяющую и

разрушительную силу вод Нила, в Китае

выступал символом Солнца. Змея-дракон святого

Марцелла выглядит, скорее, как возрождаю-

щийся фольклорный мотив. Аналогичное

«приручение чудовища» происходило во время

процессий, посвященных тараске, которые

происходили в XV веке в городе Тарасконе. Об

этом рассказал Луи Дюмон в книге «Тараска»

(1951).

В XII веке в Париже утвердился ритуал

Вознесенского молебна о благословении полей.

В него входили публичные богослужения,

имевшие целью отогнать всяческие бедствия.

Кроме того, народ, ликуя, бросал фрукты и

печенье в пасть огромной змеи, сплетенной из

ивовых прутьев. Это и был дракон святого

Марцелла, превратившийся в длинную ивовую

корзину-змею, извивавшуюся по ходу

процессии. Он оставался весьма далеким от

освященного Церковью образа с портала собора

Парижской Богоматери. А сам ритуал восходил к

фольклору, в нем проявлялась живая языческая

культура. Парижские карнавальные процессии

основывались на памяти о святом Мар-целле.

Они напоминают о противоречивом явлении

«карнавала», существовавшего рядом с

«постом».

Противостояние каменного змея Церкви и

ивового дракона народной культуры, как и битва

«поста» и «карнавала», в целом символизируют

реальность и воображаемое средневековой

Европы.

ТРУД: ТЯГОСТНЫЙ ИЛИ ТВОРЧЕСКИЙ

Противоречие между прославлением и

принижением тела можно обнаружить во всех

областях жизни средневекового общества. Оно

выражалось, например, в отношении к ручному

труду, который презирали и превозносили в одно

и то же время. Об этом свидетельствует история

языка Средневековья. В латинском языке

существует два слова для наименования работы:

opus и labor.

Opus («дело», «творение», «творчество»)

означало творческий процесс. Именно оно в

Книге Бытия употреблялось в отношении труда

Господа, акта творения мира и человека по

образу и подобию Его. От этого слова

образовывались производные: operari («творить

произведение»), operarius («тот, кто творит»), а

позже уже французское слово ouvrier, обо-

значающее рабочего индустриальной эпохи. Во

французском языке существуют слова chef

d'ceuvre («шедевр») и maitre d'ceuvre

(«подрядчик»), несущие в себе одобрение и

похвалу; а наряду с ними — уничижительное

main d'ceuvre («рабочая сила»), то есть то, что

представляет собой винтик механизма.

Латинское слово labor («тяжелый труд»), а также

французские labeur, travail laborieux («тяжелая

работа») по смыслу оказываются связанными с

виной и покаянием. Стоит добавить еще

латинский термин ars («ремесло») и родственный

ему artiflex («ремесленник»), которые несут в

себе положительную оценку, но касаются только

области практического производства. Слово

travail («труд») в своем современном

значении по-настоящему вошло во французский

язык лишь в XVI—XVII веках. Оно произошло

из народной латыни от слова tripalium,

обозначавшего приспособление для

подковывания норовистых лошадей. В

разговорном языке оно часто употреблялось для

обозначения орудия пытки.

Не избежали той же судьбы и средневековые

профессии. В «Книге ремесел», составленной

около 1268 года по приказу парижского

купеческого старшины Этьена Буало, их

перечислено около ста тридцати. Однако

дозволенные профессии отделялись в ней от

недозволенных, а критерием служило табу на

секс, кровь и деньги. Соответственно положение

проституток, врачей и торговцев определялось

тем, что их осуждали за различные формы

осквернения. В библейских текстах содержится

множество примеров неодобрительного

отношения к труду, хотя в каждом имеются

значимые нюансы. До грехопадения «взял

Господь Бог человека и поселил его в саду

Едемском, чтобы возделывать его и хранить его»

(Быт. 2, 15). Затем человек совершил грех, и

тогда его наказанием стал труд: «в поте лица

твоего будешь есть хлеб» (Быт. 3, 19). Так

«выслал его Господь Бог из сада Едемского,

чтобы возделывать землю, из которой он взят»

(Быт. 3, 23). Таким образом создавалась

параллель между земным трудом и райским

трудом. Рядом с мужчиной, осужденным на

физический труд, женщине из Книги Бытия

предстояло «в болезни [...] рождать детей» (Быт.

3, 16), то есть испытывать родовые муки. Между

прочим, в современных родильных домах

родильные отделения еще и сейчас иногда

называют salle de travail (слово travail здесь

употребляется в смысле «потуги», «схватки»), и

это напоминает о том изначальном грехопадении

в Священном Писании, переосмысленном в

Средние века.

В эпоху раннего Средневековья, в V—XI веках,

труд рассматривался как покаяние и последствие

первородного греха. На поведение

средневекового общества сильно влияло

наследие греко-римского мира, в котором

трудились рабы, отделенные от хозяев,

предающихся праздности {otium), или «достой-

ной праздности» {otium cum dignitate).

Поскольку верхушка духовенства в

средневековом обществе: епископы, каноники,

аббаты — формировалась, как правило, из

представителей аристократических семей, то в

его среде, в монастырях, возродился идеал

одухотворенной праздности, существовавшей

рядом с физическим трудом, статус которого

постепенно повышался. Обесцениванию

физического труда в раннее Средневековье

способствовали, кроме того, «варварские»

набеги жадных до добычи вооруженных отрядов,

промышлявших грабежом мирного населения.

Помимо всего прочего, в иудео-христианской

культуре предпочтение традиционно отдавалось

созерцательной жизни. Вплоть до XII века

монахи придерживались, как правило,

бенедиктинского устава. Разумеется, в «Уставе»

святого Бенедикта Нур-сийского говорилось о

необходимости физического труда в монастырях.

Однако он являлся покаянием, послушанием во

имя искупления того греха, что привел к

изгнанию человека из садов Эдема. Слово

laboratores означало крестьян (agricolae, rustici),

тех, кто обрабатывал поля. Вместе с тем начиная

с VIII века слова, происходящие от слова labor,

например labores, стали в большей степени

обозначать плоды труда, чем его тяготы. Этот

факт показывает, что статус земледельческого и

сельскохозяйственного труда повышался.

Итак, труду придавался то благородный, то низ-

кий, неблагородный характер. Между

духовностью и деятельностью возникало

очевидное противоречие, о котором

свидетельствуют образы Марии и Марфы из

Евангелия от Луки: первая предается со-

зерцанию, вторая — активной

деятельности. Монашеские ордена даже создали

такое сообщество, которое разделялось на

собственно монахов, обращенных к духовной

жизни, и братьев-прислужников и послушников,

находившихся в подчиненном положении и

обеспечивавших своим трудом пропитание

монастыря. Между прочим, и сейчас еще в

странствующих орденах сохраняется статус

братьев-прислужников и послушников, что

большинством современных францисканцев и

доминиканцев, так или иначе связанных с этой

деликатной проблемой, воспринимается как

настоящий вызов, поскольку как бы

увековечивает ситуацию «классовой борьбы»

внутри католицизма. И вот найден

семантический компромисс: вместо термина lai

(«прислужник»), воспроизводящего

средневековую форму слова laique, используется

термин moine cooperateur («монах-сотрудник»),

который выглядит более соответствующим

нормам начала XXI века.

На протяжении XI—XIII веков осуществилась

революция в умах: труд стал цениться гораздо

выше, обрел почет и смысл. Такие изменения

повлекли за собой как благие, так и печальные

последствия. С одной стороны, гонениям теперь

подвергались бродяги, создавалась система

принудительного труда. С другой стороны,

оказались реабилитированными профессии,

ранее считавшиеся презренными или

недозволенными, профессии, запретные для

духовенства и нежелательные для мирян. Так,

повысился статус профессий мясника и хирурга,

связанных с пролитием крови, ремесла

красильщика, в котором неизбежно

соприкосновение с грязью, или трактирщика,

имевшего дело с иностранцами, чужаками, на

которых, кроме того, падало подозрение в

контактах с проститутками. В XIII веке

принципиально отверженными оставались

только проститутки, воспринимавшиеся как

воплощение похоти, и скоморохи, традиционные

приемы которых бессознательно ас-

социировались с одержимостью дьяволом.

Возрождение XII века, породившее расцвет

схоластики в университетах, обращалось к

классикам Античности. Вместе с тем оно

полагалось на разум, опиралось на

представление о том, что человек создан по

образу и подобию Божию, и провозглашало

своих современников «новыми» людьми,

новаторами и творцами. Работающий человек

осмысливался теперь скорее как помощник

Господа, как «человек-Бог», чем как грешник.

Каждый индивидуум, каждая социальная группа

наделялись своим собственным статусом в

обществе тружеников. Даже о самом Людовике

Святом говорилось, что он занимается

«ремеслом короля»: ремеслом заступника,

умиротворителя и воина

. Поистине, труд

входил в моду. Появилась даже поговорка

«Работа выше подвига», объяснявшая, что труд

намного достойнее и ценнее, чем деяния до-

блестных рыцарей с их сражениями и куртуазной

любовью.

Именно в этом контексте следует воспринимать

одну из самых впечатляющих фигур

Средневековья как предвестника нового времени

— святого Франциска Ассизского (ок. 1181—

1226). Перед ним стоял трудный выбор между

трудом и бродяжничеством, в миру считавшимся

постыдным. Что лучше: жить трудом или

скитаться и просить милостыню? Святой

Франциск предпочел бродяжничество, сочтя его

наивысшей формой благочестия. Правилом его

жизни стала мысль о «бедности в радости»,

обязательство, которое он неизменно соблюдал,

следуя «нагим за нагим Христом»

Однако вскоре началось сопротивление повыше-

нию статуса физического труда. «Я не из тех, кто

работает руками», — писал поэт Рютбёф

(«Je ne

suis ouvrier des mains*). Он говорил о себе

ouvrier, обозначая положение, пользовавшееся

почетом.

Но это не помешало Рютбёфу использовать в

своих интересах дихотомию старой иерархии

понятий. Я творец, но творю не руками — вот

что, в сущности, он заявлял. Так выдвигался

вперед интеллектуальный труд, которым

занимались прежде всего в университетах

Продолжалась дифференциация труда,

ставившая в привилегированное положение

класс имущих и соединявшая рабочих с

орудиями труда, а крестьян — с землей.

И вновь ответ родился в средневековом мире во-

ображаемого, начиная с истории о стране Кокань

и заканчивая «Романом о розе», в котором

воссоздавался золотой век и идеал лени,

выражавший протест против подчинения

подневольному однообразному труду. Выразился

он также и в бунтарстве. В XIV веке английский

проповедник, участвовавший в крестьянском

движении, задавал вопрос: «Когда Адам пахал, а

Ева пряла, кто тогда был дворянином?» В нем

проявились неприятие социальной иерархии и

идея о том, что условия жизни человека

определяются трудом. Тем самым трудом, от

которого дворянство отвернулось, преследуя

собственные интересы.

СЛЕЗНЫЙ ДАР

«Я страдал прекрасной болезнью, которая

омрачала мою юность, однако очень подходила

историку. Я любил смерть. В течение девяти лет

я жил у ворот кладбища Пер-Лашез,

единственного места, где я тогда совершал

прогулки. Потом я жил у Бьевры, среди

обширных монастырских садов, где тоже было

кладбище. Я вел такую жизнь, что меня можно

было бы назвать похороненным заживо, ибо все

мое окружение составляло лишь прошлое, а

моими друзьями являлись люди ушедших

времен. Вновь проживая истории их жизней, я

пробуждал в них тысячу исчезнувших идей.

Действенным заклинанием

становились некоторые песни кормилицы,

секретом которых я владел. Звуки заставляли их

верить, что я один из них. Я обладал даром, о

котором тщетно молил Людовик Святой, —

"слезным даром"».

Процитированный мною прекрасный текст при-

надлежит Жюлю Мишле. Это отрывок из

предисловия к книге «Средние века»,

написанной в 1869 году. В нем объяснялся метод

историка-романтика, «воскрешавшего» мертвых

и разоблачавшего несправедливости, метод,

неотделимый от «слезного дара», «болезни»

юности, но также и некоей благодати. Мишле

обращал внимание на известный факт из жизни

известного короля из династии Капетингов.

Слабым местом Людовика Святого, его

ахиллесовой пятой, было то, что он любил

плакать, однако слезы рождались у него редко.

Король дорожил слезами, как знаком того, что

Господь благословляет его жизнь, проводимую в

послушании и покаянии. Очистительный поток,

увлажнявший щеки, служил доказательством,

что Бог вознаграждает его за религиозное

усердие. Однако, как сообщает нам духовник

короля Жоффруа де Болье, «набожный король

изо всех сил желал благодати слез» и жаловался

ему, что слезы не приходят. Он искренне и

смиренно исповедовался духовнику, что к

словам молитвы «Всемогущий Господь, даруй

нам потоки слез» с глубокой верой добавлял: «Я

же, Господи, не смею просить о потоках слез,

мне достало бы и нескольких крохотных

слезинок, дабы увлажнить сухость моего серд-

ца». «А бывало, он признавался, что, если

Господь в час молитвы ниспосылал ему

несколько слезинок и они бежали у него по

щекам до самой бороды, он испытывал

удовольствие и не только наслаждался сердцем,

но и смаковал их вкус».

Обычно король каялся без слез и ничего не мог с

этим поделать. Наслаждение слезами даровалось

ему редко. Биографы свидетельствуют, что

Людовик Святой

не плакал и не переставал молить «об источнике

слез», в котором монашеская традиция видела

заслугу, доказательство праведности, но

который, кроме того, являлся знаком

божественной благодати.

Как случилось, что самое явное проявление че-

ловеческой боли и печали превратилось в

ценность? Идеологическим проводником этого

переосмысления опять-таки стало христианство.

Историк П. Наги в исследовании о слезном даре

в Средние века отмечает, что новая официальная

религия произвела «инверсию ценностей,

проповедовавшихся Христом»

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся», — го-

ворит Христос в Нагорной проповеди — значит,

статус слез в Новом Завете оказывался весьма

высоким. В истории тела, создававшейся в

средневековой Европе, слезы оказались связаны

с «отречением от плоти».

Сирийские и египетские Отцы Пустынники пер-

выми сделали слезы одним из главных аспектов

духовной жизни. Эти поборники христианства

ставили целью «прямое воздействие на тело,

дабы полностью изменить структуру

человеческой личности»

. Аскетический идеал,

предложенный около 270 года святым Антонием

и другими отшельниками III—V веков,

понемногу становился моделью средневекового

монашества. П. Наги показывает, что

«повышение ценности слез и значение слез тесно

связаны с уделом, отводившимся христианством

телу. В христианстве поздней Античности

призыв плакать связывался с отречением от

плоти, прежде всего с экономией телесных

жидкостей, строго предписывавшейся аскету.

Ему следовало мало пить, дабы уменьшить ко-

личество жидкости в теле, а значит, уменьшить и

побуждение к греху. Плач же удалял жидкость

из тела и мешал ему таким образом греховно

расходовать ее в сексуальных действиях».

Однако в монастырях времен григорианской ре-

формы слезы приобрели другой смысл. В проти-

воречивом равновесии отречения от тела и возве-

личивания его в идее воплощения Иисуса стало

перевешивать второе. Слезы теперь толковали

как элемент подражания Иисусу,

воплотившемуся в человека. В Библии Иисус три

раза проливает слезы. Первый раз он плачет,

когда узнает о смерти своего друга Лазаря.

«Иисус прослезился» (Ин. 11, 35), потрясенный

страданиями Марфы и ее сестры Марии, горем

рыдавшего еврейского народа, а уж потом

воскресил Лазаря. Второй раз у Иисуса исторгает

слезы мысль об ужасной участи Иерусалима,

обреченного на разрушение. Входя в город, он

плачет: «И когда приблизился к городу, то,

смотря на него, плакал о нем и сказал: о, если бы

и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к

миру твоему! но это сокрыто ныне от глаз твоих»

(Лк. 19, 41—42). Третий раз Христос плачет

накануне гибели, предаваясь молитве на

Масличной горе. Этот эпизод производит самое

сильное впечатление, поскольку здесь Христос

плачет о самом себе (Евр. 5, 7). На мгновение

Иисус как будто впадает в «депрессию» и плачет

о предстоящих ему страданиях, сомневается, не

покинут ли он Отцом. В Евангелии от Луки мы

находим другую версию той же сцены:

«находясь в борении, прилежнее молился, и был

пот Его, как капли крови, падающие на землю»

(Лк. 22, 44). Но и здесь наблюдается все то же

поразительное наделение символическими

смыслами жидкостей, производимых телом. А

само оно становится средством сообщения

между божественным и человеческим.

В Новом Завете содержится важный материал,

позволяющий придать слезам позитивный

характер, начиная от слез Христа и заканчивая

пророческими стенаниями Иоанна. Церковь весь

его широко использовала. Начиная с XI века дар

слез даже стал

своеобразным критерием святости. Праведники

жаждали слез, расценивая их как заслугу или

дар, добродетель или благодать, habitus

(«обычное состояние»), согласно Фоме

Аквинскому, или харизму.

В то же время в эпоху раннего Средневековья не

существовало подобного интереса и внимания к

слезному дару, хотя монашеский «Устав»

святого Бенедикта Нурсийского VI века

предписывал покаянный плач. Такое положение

объясняется тем, «на каком уровне велась в ту

эпоху христианизация: тогда главной задачей

оставалось утверждение внешней стороны

христианства, ритуалов и коллективного

поведения; самоанализ еще не получил

распространения, и даже специалисты, то есть

монахи, лишь начинали обращать на него свой

взгляд»

Поворот осуществился на рубеже первого и вто-

рого тысячелетий благодаря монахам-

реформаторам, таким, как монах-отшельник

Петр Дамиани (1007—1072), затем кардинал

Остийский и Иоанн Феканский (ум. в 1078 г.).

Последний написал, к примеру, «Моление о

даровании благодати слез». В этом тексте,

который не оставит равнодушным современного

читателя, духовная мольба обретала амбива-

лентные телесные, если не сказать сексуальные,

аспекты: «Сладчайший Христос, добрый Иисус,

как я желаю тебя, как я молю тебя всей моей

душой, дай и ты мне свою любовь, святую и

чистую; пусть она наполнит меня, держит меня,

владеет мной целиком. И ниспошли мне ясный

знак твоей любви, обильный источник слез;

пусть они текут не переставая; так эти слезы

докажут твою любовь ко мне».

Не будем, однако же, спешить с

психоаналитическим толкованием подобных

речей. Дело в том, что категории, которыми

мыслил человек Средневековья, не могут выйти

за рамки своей исторической реальности и своих

символических форм. С уверенностью можно

сказать, что

слезы воспринимались как своего рода

плодовитость, имевшая божественное проис-

хождение. Они обладали, по словам Ролана

Барта, «оплодотворяющей силой». Именно ею и

был наделен Мишле. Таким образом, слезный

дар и слезы благодати превратились в ценность и

обрели почет. То же самое касалось и слез

молитвы, слез покаяния. В Средние века

говорили, что монах — это «тот, кто плачет» (Is

qui lugef). А «тот, кто не в состоянии оплакать

свои грехи, тот не монах», — отвечала святая

женщина монаху Вальтеру, надеявшемуся

получить благодать слез, приблизившись к ней.

Итак, Мишле имел полное право писать, что «вся

тайна Средневековья открывается» слезами, и

даже видеть в них главную характерную черту

эпохи готики. Он утверждал, что «для ее

воссоздания достаточно одной-единственной

слезы, пролитой в глубине готического собора»,

ибо слезы созданы не только для того, чтобы

течь из глаз самых набожных и святых людей,

тех, кого коснулась благодать Бо-жия, — слезы

«текли в прозрачных легендах, в чудесных

поэмах, и, устремляясь к небу, они кристалли-

зовались в гигантские громады соборов,

рвавшихся к небесам, к Господу!». В 1919 году

историк Йохан Хейзинга, предвосхищая

будущую историю чувствительности, с полным

основанием вспоминал о «той восприимчивости,

той легкости пробуждения эмоций, той

склонности к слезам, которые были свойственны

эпохе Средневековья». Он объяснял их,

возможно чуть упрощая, «резкостью вкуса»,

«яркостью цветов жизни в те времена»

. А Ролан

Барт, отлично умевший распознавать чувства

людей по тому, что осталось от их прошлого, и

по биографиям, не совершал ошибки, когда

толковал о важности слезного дара, которым

обладал Мишле и в котором было отказано

Людовику Святому. «Условия рождения слез

были другие, — писал он. — Но они являлись

даром. Людовик Святой тщетно молил о них

Бога.

А Мишле знал оплодотворяющую власть слез.

Причем речь идет не о внутренних

метафорических слезах, а о самых настоящих, из

воды и соли, которые наворачиваются на глазах

и текут по лицу ко рту»

. Между тем слезы

Средневековья носят исключительно духовный

характер. Благодаря им Бог воздействовал на

тело, появлялась возможность, пусть зыбкая и

ненадежная, заставить тело устремиться к

божественному. «Радость, слезы радости...» —

напишет в XVII веке Паскаль. «Бедность в

радости», —повторял в XIII веке святой

Франциск, что позволило Кьяре Фругони назвать

Франциска «святым, который умел смеяться».

При этом смех Франциска представлял собой

исключение. Ибо в Средние века смех не

одобрялся, отодвигался, откладывался на буду-

щее. Он считался проявлением бесовского.

Смеяться полагалось сатане.

ПРИНИМАТЬ СМЕХ ВСЕРЬЕЗ

«Человеку свойственно смеяться», — сказал

Аристотель, в эпоху Средневековья и особенно в

XII— XIII веках самый знаменитый и

прославленный из древних авторов. Чаще всего

его называли просто Философом. И все же его

авторитета не хватило для изменения статуса

смеха, хотя Церковь и испытывала сомнения по

данному поводу. Как минимум до XII века смех

клеймили позором.

Причина, впрочем, заключалась не в самом

смехе, а в культурном контексте, в котором ему

приходилось проявляться. Ибо тело

воспринималось пространственно, в нем

обнаруживалось высокое и низкое, голова и

живот. В средневековой культуре искажалась

античная философская традиция; в ней, на самом

деле, большую роль играло противостояние

высокого и низкого, внутреннего и внешнего,

чем противостояние правого и левого. Даже при

том, что, согласно

тексту Библии, в конце времен Христос посадит

праведных справа от себя. Климент

Александрийский (ум. ок. 215 г.) в новаторском

и важном сочинении «Педагог» резко

критиковал зачинщиков смеха. Примерно так

Платон обращался с поэтами, которых в диалоге

«Государство» он исключал из числа граждан

полиса. Считалось, что смех влечет за собой

«низменные» действия. Тело разделялось на

благородные (голова, сердце) и низкие (живот,

руки, половые органы) части. Оно располагало

глазами, ушами и ртом, своего рода фильтрами,

чтобы распознавать хорошее и отделять его от

плохого.

Голову относили к духу, а живот — к плоти.

Смех между тем исходит из живота — из плохой

части тела. Еще и сегодня бывает, что о грубом