Брюсов заключает: хотя по части формы профессиональному поэту у Соловьева учиться
нечему, в его творчестве наличествует самое главное, чего можно требовать от поэзии, —
"новый строй души". Не вдаваясь особенно глубоко в суть мифа о Софии, Брюсов разъясняет
веру Соловьева в то, что земной рай может быть восстановлен здесь на земле силой Любви.
"Любовь есть божественное начало в человеке; ее воплощение на Земле мы называем
Женственностью; ее внеземной идеал — Вечной Женственностью". Величайшая надежда,
звучащая в поэзии Соловьева, для Брюсова — надежда на реальное, физическое воскресение,
"то есть абсолютную полноту жизни, вмещающую в себе все, что было", только "чище,
сильней, и живей, и полней".
Брюсов, как обычно, сдержанно-проницателен, указывает, что подобная вера в воплощение
идеала подразумевает двойственность. "Важно одно, — пишет он, — чтобы поэт знал и
помнил, что это — только грань, что это — "только отклик искаженный" иных, более полных
"созвучий". Брюсов здесь предполагает некую вольность, не сообразовывающуюся с
взыскательным учением Соловьева о платоновском эросе, роковым образом сказавшемся не
только на творчестве, но и на жизни его прямых последователей — Иванова, Белого и Блока.
В поэзии Соловьева, как и в его философии, бурная "пенящаяся" страсть никогда не бывает
полностью примирена с "недвижно-могучим берегом любви", и Брюсов это понимает. "Было
бы неосторожно сказать, — отмечает он не без ехидства, — что это служение поэзии Вл.
Соловьева единой Афродите небесной было вполне безупречным"
15
. Несмотря на чуждость
для него соловьевской темы, Брюсов неоднократно сам пробовал писать о земной и священ-
216
ной любви, например в стихотворении "К близкой", которое произвело столь сильное
впечатление на Блока, что он поставил несколько строк из него эпиграфом к самой
сокровенной части своих "Стихов о Прекрасной Даме"
16
.
На рецензию Брюсова брат покойного философа Михаил Сергеевич Соловьев отозвался
теплым благодарственным письмом, которое привело к личному их знакомству. Именно в
доме Соловьевых, где трудно было получить чашку кофе или выкурить утреннюю папиросу
"без Антихриста", Брюсов познакомился со студентом Борисом Бугаевым. Там же ему
показали некоторые стихи Блока: "из мира Соловьевых — не поэт"
17
...
"Соловьевы" не занимали тогда столь видного места в литературной и художественной жизни
того времени, как, например, Мережковские, но это более чем восполнялось проникновенным
интересом ко всему, что там происходило. В известном смысле это были для Брюсова первые
искренне сочувствующие, квалифицированные "потребители" продукции "Скорпиона". Не-
удивительно, что в первые годы "борьбы за символизм" он подчас использовал их термины, а
может, даже и мыслил их категориями, особенно когда выступал с заявлениями общего
порядка.
В своих стихах, однако, а также в письменных и устных выступлениях полемического
характера и в рецензиях Брюсов выражался более своеобразно и осторожно. Возьмем, к
примеру, его разногласия с Белым по поводу апокалипсических тем Соловьева. Тот как
завсегдатай дома Соловьевых был духовно более, нежели Брюсов, подготовлен к восприятию
"Повести об Антихристе". В 1898 году на Страстной неделе, присутствуя на богослужении,
Белый сам был вдруг захвачен замыслом — грандиозной апокалипсической драмы-мистерии.
Хотя она осталась не написанной, "Мистерия", подобно подземному ключу, питала его лирику
и прозу на протяжении всего первого десятилетия литературной деятельности и даже вплоть
до встречи с Р. Штей-нером в 1913 году. Между тем Брюсов отнюдь не был убежден в скором
наступлении христианского Апокалипсиса. Его больше вдохновляли оккультные сочинения
Агриппы из Неттесгейма (немецкого ученого и чернокнижника XVI века), у которого он
нашел предсказания о наступлении с 1900 года предпоследнего века существования мира,
ужасной, несокрушимо твердой, как алмаз эры Офиеля.
Тяготение Брюсова к оккультизму внушило младшим символистам мысль о том, что он тоже
тайновидец, только иного духа. Даже зрелый Иванов во время своего краткого пребывания в
Москве в 1904 году поддался обаянию его "красивых больших черных глаз", тех глаз, что
смотрят с незаконченного портрета безумного Врубеля, и поверил, что московскому поэту
ведома некая темная тайна. "Валерию Брюсову, открывшему мне эру Офиеля, по учению
Агриппы", — гласит посвящение ивановского цикла "Carmen Saeculare":