
124 
виктпор лапицкий 
пугпешесгпвие на край политики 
125 
 
нечно же, — иной сложности, нежели та, что могла 
бы  родиться  из  философских  декретов.  Эсте-
тический режим освободил произведения от правил 
репрезентации  и  передал  их  свободной  власти 
художника  и  внутренне  присущим  их  производ-
ству  критериям,  но  лишь  для  того,  чтобы  одно-
временно  связать  их  со  всеми  теми  силами,  кото-
рые  вписывают  сюда  метку  другого:  дыхание  об-
щества,  собственную  жизнь  языка,  отложения  ма-
терии,  бессознательную  работу  мысли.  Он  отож-
дествил  могущество  искусства  с  непосредственно-
стью чувственного присутствия  и  заставил войти 
в  саму  жизнь  произведений  бесконечную  работу 
искажающей  их  критики.  Он  закрепил  музейное 
бессмертие  произведений  и  дозволил  вновь  запу-
стить  их  в  ход  в  работе  инсценировки,  переписы-
вания и разнообразных превращений. Он утвердил 
независимость  искусства  и  преумножил  открытие 
неведомых  красот  в  предметах  повседневной  жиз-
ни — или  же  стер  разграничение  между  художе-
ственными  формами  и  формами  коммерческими 
или относящимися к общественной жизни. 
Это  напряжение  противоположностей  настолько 
головокружительно,  что  профессиональные  фило-
софы — или же философы по случаю — стремятся 
свести  его  к  минимуму.  Первой  формой  этого 
стал  эстетизм  конца XIX века.  Он  хотел  ра-
дикальным  образом  отделить  наслаждение  искус-
ством  от  вульгарных  развлечений.  Парадокс,  ил-
люстрируемый Дэз Эссентом Гюисманса, состоит 
в том, что для этого следовало свести искусство к 
стилю жизни и возвести парфюмеров и садоводов 
в  ранг  высших  художников.  Второй  характерной 
формой стал модернизм 1940-х годов, иллюстри- 
руемый,  в  частности,  Клементом  Гринбергом.  Он 
хотел свести всю сложность эстетического режима 
искусства к простому разрыву между старым, ре-
презентативным и гетерономным, искусством и ис-
кусством новым, в котором писатели, скульпторы, 
музыканты  и  все  остальные  разрабатывают  в  чи-
стом виде ресурсы своего собственного материала. 
Но  за  самим  этим  освящением  свойственного  ис-
кусству стояла определенная политическая мысль. 
Она была делом разочарованных революционеров, 
стремящихся охранить по крайней мере радикаль-
ность  художественных  революций — и  их  пред-
полагаемый  раскрепостительный  потенциал — от 
катастрофы  изъятой  социальной  революции.  Ко-
гда эта модель продемонстрировала свою несосто-
ятельность перед лицом всех переходов между ис-
кусствами или между художественными формами 
и формами вне-художественной жизни, эту неспо-
собность поспешно отождествили  с концом искус-
ства  или распадом современности.  Эстетика тогда 
назначается виновной — ее можно обвинить,  сооб-
разно  своим  вкусам,  либо  в  привязке  искусства  к 
иллюзиям  модернистского  радикализма,  либо,  на-
оборот, в разрушении этого радикализма путем от-
крытия пути "все равно чему" всех аватар концеп-
туального искусства, поп-арта или всем свойствен-
ным современным инсталяциям смешениям. 
Современная антиэстетика несомненно является 
третьей волной этого усилия  вернуть искусство к 
себе самому. Но это "оно само" не существует. На 
самом деле разоблачители эстетической конфиска-
ции искусства не столько его освобождают, сколь-
ко стараются заставить его послужить своим соб-
ственным философским целям, чтобы превратить