Ширинянц А.А. и др. Русская социально-политическая мысль. Первая половина XIX века

Подождите немного. Документ загружается.

460

Шевырев Степан Петрович

461

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

витие ее промышленности стесняется год от году более своеволием

низших классов народа, и что монархический и вельможный харак-

тер роскоши и блеска ее продуктов нисколько не соответствует на-

правлению ее народного духа.

Каково теперь состояние религии во Франции? — Религия имеет

два проявления: личное в отдельных людях, как дело совести каждо-

го, и государственное, как Церковь. Потому и рассматривать разви-

тие религии в каком-либо народе можно только с этих двух точек зре-

ния. Развитие государственное религии очевидно; оно на глазах у всех;

но трудно проникнуть в развитие ее личное, семейное, скрытое в тайне

жизни народной. Последнее можно видеть или на месте, или в лите-

ратуре, или в воспитании.

С 1830 года, как известно, Франция утратила единство религии

государственной. Страна, искони римско-католическая, допустила

свободный протестантизм и в недра своего народа и в недра царству-

ющей фамилии. С 1830 года все религиозные процессии церкви, эти

торжественные минуты, в которые является она служительницею

Бога перед глазами народа, в жизни народа французского уничтоже-

ны. Знаменитейший обряд западной церкви, великолепное шествие:

corpus Domini

, совершаемое так блистательно во всех странах

римско-католического Запада, уже не совершается никогда на улицах

Парижа. Когда умирающий призывает к себе дары Христовы перед

кончиною, церковь отправляет их без всякого торжества, священник

приносит их тайно, как будто во времена гонений на Христианство.

Религия может совершать обряды свои только внутри храмов; она

одна как будто лишена прав на общественную публичность, тогда как

все во Франции ею безнаказанно пользуются; храмы Франции похожи

на катакомбы первоначальных Христиан, которые не смели выно-

сить наружу изъявлений своего Богопочитания.

Есть в Париже великолепное здание, имеющее вид храма: оно но-

сит языческое название Пантеона. В нем погребены многие знамени-

тости Франции; в нем гробницы Вольтера и Руссо; в нем лежат и

жертвы междоусобий 1830 года. Была мысль королей французских

освятить это здание Христианским значением: был воздвигнут в нем

алтарь Богу Христианскому. Но с 1830 года Франция отвергла осене-

ние Креста и посвятила это здание национальной гордости. Оно сто-

ит теперь, мрачно-одинокое, без значения, как памятник суетности и

тщеславия народного, как непонятный анахронизм, свидетельствую-

щий переход от Христианства к какому-то новому язычеству.

Есть в Париже другое великолепное здание: с виду оно имеет вид

языческого Парфенона. Внутри похоже на картинную галерею, ожи-

дающую произведений кисти. Золотые украшения развлекают в нем

внимание ваше. Это церковь Магдалины, храм Христианский в язы-

ческих формах, церковь без исповедниц, без колоколов, символов

зодчества Христианского.

Два величайшие произведения религиозной архитектуры в Париже

могут дать понятие о том, какое смешение господствует в религиоз-

ных понятиях Франции.

Вот явления религии во Франции в государственном ее развитии.

Что сказать о частном? Здесь судить трудно по одним внешним впе-

чатлениям жизни. Мы будем искренни: — скажем и печальное и уте-

шительное.

Наружное небрежение Церквей, как на севере, так и на юге Фран-

ции, производит какое-то грустное и тягостное ощущение. Я помню,

в Лондоне, около одного круглого портала древней готической церк-

ви, изваянный венец Святых и Ангелов; все они были обезглавлены

во время ужасных буйств прошлого столетия. В воскресные дни по-

сещал я храмы Франции: на семь женщин можно было счесть одного

мужчину. Странное ощущение производит на Русского знаменитое

кладбище в Париже: Pere la Chaise: вам покажется, что вы прогули-

ваетесь по улице гробов Помпеи, увеличенной в размере. Одни сим-

волы языческие мелькают перед вашими глазами, а вместо утеши-

тельных глаголов св. Писания гражданская формула: concession a

perpétuité

, всего чаще поразит ваши взоры. Среди кладбища, где по-

чиет все отжившее величие Франции, где богатство расточило мра-

мор, металл и вкус на великолепие памятников, скудная, чуждая вся-

ких украшений, обнаженная Церковь скажет вам только, что вы

находитесь на Христианском кладбище. — Помню происшествие

в одной Парижской церкви: во время проповеди буйная чернь взду-

мала требовать, чтобы в три часа отслужили обедню вместо 12-ти,

основывая права свои на том, что граждане платят на содержание

церквей и потому могут требовать служения, когда им угодно. — Время

великого поста, уважаемое во всех странах Римского исповедания, —

в Париже есть время самых веселых оргий шумного карнавала в на-

роде. Вся Европа, даже Протестантская, не позволяет народных весе-

лий в те дни, когда совершается память страданий Божественного

Искупителя: в это святое для Христиан время Париж продолжает все

свои спектакли. В тот великий день, в который благочестивые Хри-

стиане Русские не принимают даже пищи, Париж празднует весну

самым блистательным, самым пышным гуляньем, где расточает всю

роскошь, весь блеск экипажей и туалетов.

Все эти явления нынешней жизни народа Французского не пока-

зывают в нем религиозного развития. Но как решить тот же вопрос

относительно внутренней жизни семейств во Франции? Литература

доносит нам о том самые печальные известия, раскрывая картины

этой жизни в своих неутомимых рассказах. Памятно мне при этом

462

Шевырев Степан Петрович

463

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

слово, слышанное из уст одного публичного наставника, который

уверял меня, что всю религиозную нравственность можно заключить

в правилах Арифметики. Такая основа воспитания должна конечно

отозваться и в жизни воспитанников, вверенных такому педагогу, и

через нее в литературе, отражающей нравы общества.

[…]

Состояние Религии во Франции, имеющей до сих пор своею об-

разованностью, литературой, театром, такое обширное влияние на всю

Европу, есть вопрос не исключительно Французский: это вопрос —

всечеловеческий, всемирный, и кто же в этом случае, любя благо ближ-

них, не разделит сих искренних желаний?

Около Религии развивается всегда и искусство, и приемлет от нее

лучшие внушения. В 1839 году три тысячи картин блистало на вы-

ставке Лувра свежестью своих красок. Были между ними и картины

религиозного содержания; но замечательно, что не было ни одной из

них, которая отзывалась бы религиозным одушевлением […]

Главная причина бездушию искусства есть отсутствие чувства ре-

лигиозного в художниках и, следовательно, в народе Франции. Без

него могут быть грациозные ландшафты, схожие портреты, жаркие

баталии на море и на суше; но не будет тех великих созданий, в кото-

рых является самое высшее, самое чистое вдохновение художника.

В каком состоянии находится общественное воспитание во Фран-

ции? — должно было в этом отношении ожидать больших улучше-

ний, особенно с 1830 года, когда многие из Профессоров Сорбонны,

сами занимавшиеся всенародным учением, перешли в число мужей

государственных. Педагогические странствия по Германии и Голлан-

дии, совершенные Кузенем

, которого друзья были Министрами

просвещения и который сам несколько времени, хотя и мало, правил

этим Министерством, должны же были принести какой-нибудь плод.

Но, к сожалению, ничего утешительного мы не находим.

В первоначальных школах для народа все те же три главные недо-

статка, которые и прежде были. Первый состоит в том, что родители

не обязаны никакою денежною пенею, как в Германии и Голландии,

если не посылают детей своих в публичные школы. Второй недоста-

ток — господство повсюдное машинальной Ланкастерской методы

которая не развивает нисколько в ученике разума, столь необходимо-

го при неумеренной гражданской свободе. Третий недостаток — от-

сутствие окончательных школ, которыми в прочих странах доверша-

ется образование взрослых, — и полная свобода родителей брать

детей своих из школы, когда они еще не кончили учения и даже по

возрасту не могли получить никаких положительных правил Религии

и нравственности. Причина первого и третьего недостатков заключа-

ется в том, что Правительство не может осилить злоупотребления

власти родительской и тщетно с нею борется. Причина второго недо-

статка одна только: содержание Ланкастерской методы дешевле об-

ходится Правительству, нежели содержание рациональной. Сильное

препятствие для усовершенствования первоначального народного

обучения заключается в предрассудках народа, стоящего за свободу и

полагающего ее даже в праве своем на невежество. А предрассудки

общежития до того еще сильны в этой либеральной Франции, что бо-

гатый откупщик не хочет пускать своего сына в туже самую школу,

в которую ходит сын бедного земледельца.

Во Франции только первоначальное обучение предлагается народу

от Правительства даром. Прочее же образование, среднее и высшее,

сопряжено с издержками, которые не по средствам людей недоста-

точных. В среднем образования, приготовляющем к Университетско-

му, существуют во Франции, как и всюду, два направления: классиче-

ское и реальное. Первое поддерживается правительством, второе

народом; первое господствует во всех школах, содержимых от прави-

тельства; второе во всех частных заведениях без исключения. Здесь

также видим, что правительство находится в неприятной борьбе с во-

лею подданных. Кроме того, все низшие заведения, зависящие от

Университета, стремятся к тому, чтобы освободить себя от универси-

тетской зависимости тем более, что она, кроме отчетности по уче-

нию, заключается и в денежной подати. Такая борьба между низши-

ми заведениями и высшим центральным нарушает всякое единство

и порядок, составляющие душу учения.

Наконец, если взглянем на Университет Парижский, где оконча-

тельно образуются мужи, которые со временем будут управлять

Францией, то и здесь мы не найдем ничего утешительного для ее бу-

дущего. Профессоры во зло употребляют свободу свою тем, что чита-

ют лекции обо всем, что им вздумается, и не подлежат никакой выс-

шей ответственности, никакому отчету перед своим начальством.

Отсюда проистекает то, что ни факультеты в своей совокупности, ни

науки порознь не представляют никакой целости. Профессоры Фран-

ции — рапсоды, искусно говорящие о каких-нибудь отдельных пред-

метах, без всякой мысли о науке, о ее целости, о взаимной связи меж-

ду всеми науками. Университет Парижский находится в состоянии

Германского феодализма, самого дикого. Студенты, подражают Про-

фессорам в злоупотреблении личной свободы. Кому неизвестны из

Французских газет те позорные сцены студенческого своеволия, ко-

торых жертвою был Профессор Лерминье?

Таких сцен, конечно,

никогда не представляла благоразумная Германия. Это своеволие

видно и во всех внешних обрядах жизни университетской. Ни одна

лекция почти не бывает докончена спокойно без того, чтобы тишина

не нарушалась шумом входящих и уходящих. Странный обычай ру-

464

Шевырев Степан Петрович

465

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

коплесканий показывает также, что студент Французский не знает

отношений своих к Профессору.

Не могу судить о преподавании тех наук, которые относятся к сфере

практической жизни. Предполагаю, что Медицина, науки естествен-

ные, Права, и вообще все знания, необходимые для общества и при-

меняемые к пользе внешней, должны процветать во Франции. Но что

касается до тех гуманических, бескорыстных наук, которые кладут

основу человеческому воспитанию в народе, что касается до Фило-

софии, Филологии древней, Словесности новой, Истории всеобщей

и даже Истории Франции, то преподавание их находится в совершен-

ном упадке и в самом жалком состоянии. Причина этому очевидна.

Tе, которые призваны были поддерживать достоинство центрального

Университета Франции и упрочивать ее будущность образованием

юных поколений, те, увлеченные славою трибуны и прельщениями

жизни политической, уклонились от своего высокого и священного

призвания, сохранив, однако, выгоды, которые сопряжены были с их

профессорскими местами

. И здесь опять злоупотребление личной

свободы, которая развращена политическою жизнью!

Литература в народе бывает всегда результатом совокупного его

развития по всем отраслям человеческой его образованности. Из

предыдущего теперь могут быть ясны причины упадка современной

литературы во Франции, произведения которой, к сожалению, слиш-

ком известны в нашем Отечестве. Народ, который злоупотреблением

личной свободы уничтожил в себе чувство Религии, обездушил ис-

кусство и обессмыслил науку, должен был, разумеется, злоупотребле-

ние свободы своей довести до высшей степени крайности в литерату-

ре, не обузданной ни законами государства, ни мнением общества.

Весьма замечательно, как с некоторых пор стали редки во Франции

сочинения ученые, плоды кабинетной деятельности многих лет.

Исторические труды обоих Тиерри, Августина и Амедея

, принадле-

жат к числу редких явлений во Франции. Три тома Истории древней

Французской Словесности, изданные Ампером

, кажутся для совре-

менных критиков трудом Бенедиктинца. Когда прохаживаешься по

залам Королевской Библиотеки и рассматриваешь в ее шкафах бес-

численные фолианты неизданных манускриптов, труды прежних уче-

ных Франции, совершенные даже без надежды показать их свету, —

с благоговением смотришь на них и с состраданием вспоминаешь

о том, как изменилось теперь ученое ее поколение!

За то в так называемой изящной литературе какая деятельность!

Сколько писателей! Сколько эфемерных явлений! сколько недонос-

ков или исчадий фантазии! Сколько разскащиков! Все, что развра-

Мы надеемся когда-нибудь представить более подробную картину народно-

го учения во Франции. (Примеч. С.П. Шевырева.)

щенное воображение какого-нибудь писателя выдумает в тишине

кабинета, все это становится немедленно собственностью народа,

переливается из мира фантазии в соки его жизни! Не знаешь, право,

кто кого развращает более: словесность ли общество, общество ли

словесность?

[…]

Находясь в таком неприятном унижении перед миром политиче-

ским, чувствуя на себе всю его тяжесть, гнетущую их в положение са-

мое незавидное, литераторы Франции, по сродному чувству мщения,

все по большей части принадлежат к партии не довольных, и обра-

зуют, если не совсем политическую, то по крайней мере печатную

оппозицию, много вредную благоденствию и спокойствию Франции.

Отсюда, из этого литературного скопища, все неистовства неугомон-

ных журналов оппозиции; отсюда все продажные ядовитые перья,

нанимаемые отставными министрами для скрытых замыслов их оби-

женного честолюбия. Здесь литература превращена в одно ремесло,

продажное, как и всякое другое, с тою только разницею, что здесь

продается священный дар Божий, слово, данное человеку для выс-

ших целей, и употребляется для удовлетворения мелких страстей и

для совращения народа с пути истинного. Таковы отношения литера-

туры к политической жизни во Франции. Она вымещает ей свое уни-

жение, сея мятежный дух в народе и развращая его нравы.

Все литераторы с даром слога приписаны к журналам политиче-

ским и действуют с ними за одно. Журнализм, поддерживаемый этим

скопищем литературным, этою вечно-пишущей коалициею, непре-

рывно движущей все типографские станки Парижа, образовал такую

силу во Франции, против которой уже не раз восставали голоса луч-

ших ораторов, пекущихся о благе своего отечества.

Читая вне Франции произведения ее романистов, думаешь, что

воображение их гораздо развращеннее, нежели самая жизнь, что лица

и нравы их романического мира — наглые клеветы на их же отече-

ство. Но, смотря вблизи на Францию, к сожалению убеждаешься

в противном. Да, эта неистовая, эта безобразная своим содержанием

литература Франции есть ужасное зеркало ее жизни. […]

Этому испорченному воображению и вкусу народа, привыкшему

искать какой-то едкой новизны, чего-то ужасного, необыкновенно-

го, стараются угождать из торговых видов болтливые журналы, напе-

рерыв рассказывая о всяком изысканном преступлении, о всяком

процессе, безобразящем историю нравственности человеческой,

о всякой казни, которая расцвеченным рассказом может только по-

родить в читателе новую для нее жертву. Все пятна, темнеющие на

человечестве, тут перед очами народа; весь мир предстает ему в одной

черноте своей; но кто же когда говорит ему о добродетелях? кто рас-

466

Шевырев Степан Петрович

467

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

сказывает о подвигах души и сердца? Убийства, пороки и казни —

публичны; об них гремит стоустая молва журнальная в уши тридцати

миллионам народа Франции: одна добродетель, как Религия, не имеет

публичности. Лишь изредка, раз в год, Академия Французская объявит

Монтионовские премии

за подвиги добра, ею где-то отысканные;

но над ними смеются романисты Франции и не торопятся разглашать

их журналы, падкие к одним только низостям человечества.

Как ужасно, должно быть, будущее того народа, где литература

мира действительного и литература мира фантазии наперерыв ведут

перед очами его торопливую летопись всего, что только может безоб-

разить человечество!

Недостаток умственного и нравственного единства в художествен-

ной Литературе Французской, увлекаемой одними корыстными ви-

дами, отражается и в общественных сношениях писателей между со-

бою. Не имея мысли, которая бы их соединяла, не чувствуя высокости

своего призвания, все они делятся на мелкие партии, из которых

каждая имеет своего корифея. Это не школы, разделенные мнениями

вкуса; это не партии, спорящие за мнения политические; это не борь-

ба правды и любви к прекрасному и истинному с шарлатанством и

невежеством. Нет, основа распри — личное самолюбие, жаждущее

первенства. Потому литераторы Франции не образуют никакого осо-

бенного сословия, связанного единством мысли и призвания: это яв-

ление кажется непонятным среди народа, создавшего общежитель-

ность, а между тем за верность его мы можем поручиться. Академия

Французская, которая одна по давним своим преданиям могла бы

поддержать общественное достоинство литературы и служить неко-

торым центром соединяя писателей, находится в отношениях враж-

дебных к новому поколению и потому чужда всякого влияния.

Упадок Словесности и нравов еще ярче виден на сцене Франции.

Драма есть одна из необходимых потребностей ее народа: пятнадцать

театров в Париже ежедневно открыты настежь и наполняются публи-

кою, алчною к зрелищам всякого рода. Вот новое сильное средство к

образованию или развращению! Эта литература подвержена самой

строгой цензуре, которая запрещала решительно все политическое,

весьма благосклонно позволяет все то, что может испортить нравы и

угодить низким страстям пресыщенной публики.

[…]

Грустно видеть рушение всего прекрасного человеческого в каком

бы то ни было народе; тяжко смотреть, как целая нация сокрушает

сама себя во всех основах внутреннего бытия своего; но еще тяжелее

при этом заметить, как самое, коренное, природное в ней чувство ве-

селья, сохранявшееся неизменным через многие века, отзывавшееся

эхом у всех других народов мира, вдруг отравлено перед вами какою-то

задушевною тайною грустно, заедено злым червем, растущим из бо-

лезненного гниения жизни.

Мы заключим прискорбную картину Франции указанием на одну

общую черту, которая ярко заметна почти во всех современных ее пи-

сателях. Все они сами чувствуют болезненное состояние своего оте-

чества во всех отраслях его развития; все они единодушно указывают

на упадок его Религии, политики, воспитания, наук, и самой Словес-

ности, которая их же собственное дело. Во всяком сочинении, касаю-

щемся современной жизни, вы верно найдете несколько страниц, не-

сколько строк, посвященных порицанию настоящего. Их общий

голос может достаточно покрыть и подкрепить в этом случае наш

собственный. Но вот что странно! То чувство апатии, каким сопрово-

ждаются всегда такие порицания, которые вошли у литераторов

Франции в какую-то привычку, сделались модою, превратились в об-

щее место. Ужасен всякий недуг в народе, но еще ужаснее при том

холодная безнадежность, с какою о нем говорят те, которые, первые,

должны бы были помышлять о средствах к его излечению.

* * *

Перейдем же за Рейн, в страну соседнюю нам, и постараемся

вникнуть в тайну ее неосязаемого развития. Во-первых, нас поража-

ет, как яркая противоположность с землею, откуда мы лишь только

вышли, это внешнее благоустройство Германии во всем, что касается

до ее государственного, гражданского и общественного развития. Ка-

кой порядок! какая стройность! Удивляешься благоразумию Немец-

кому, которое умело от себя удалить все возможные соблазны своих

мятежных за-рейнских соседей и строго заключиться в сфере соб-

ственной своей жизни. Немцы питают даже какую-то открытую не-

нависть или высокое презрение к злоупотреблению личной свободы,

коим заражены все части общества Франции. Сочувствие некоторых

Немецких писателей Французскому своеволию не нашло почти ни-

какого отголоска в благоразумной Германии и не оставило никакого

вредного следа во всем нынешнем быту ее! Эта страна в разных частях

своих может представить превосходные образцы развития по всем

ветвям сложной человеческой образованности. Ее государственное

устройство зиждется на любви ее Государей ко благу подданных и на

покорности и преданности сих последних своим властителям. Ее

гражданское устройство почиет на законах самой чистой и откровен-

ной справедливости, начертанной в сердцах ее правителей и в умах

подданных, призванных к исполнению гражданского дела. Ее уни-

верситеты цветут и разливают сокровища учения по всем низшим за-

ведениям, коим поручено воспитание народное. Искусство развива-

ется в Германии так, что ставит ее теперь в достойные соперницы

468

Шевырев Степан Петрович

469

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

с наставницей ее, Италией. Промышленность и внутренняя торговля

делают успехи быстрые. Все, что служит к облегчению сношений

между различными ее владениями, все, чем только может гордиться

современная цивилизация в отношении к удобствам жизни, как-то:

почты, таможни, дороги и проч., все это превосходно в Германии и

возвышает ее на степень страны, первенствующей своим внешним

благоустройством на твердой земле Европы. Чего же кажется недо-

стает ей к ее непоколебимому вечному благоденствию?

Но над этою прочною, счастливою, благоустроенною внешностью

Германии носится другой неосязаемый, невидимый мир мысли, со-

вершенно отдельный от мира ее внешнего. Главный недуг ее — там,

в этом отвлеченном мире, не имеющем никакого соприкосновения

с ее политическим и гражданским устройством. В Германцах, чудным

образом, умственная жизнь отделяется от жизни внешней, обще-

ственной. Потому в одном и том же Германце вы можете весьма часто

встретить двух человек: внешнего и внутреннего. Первый будет са-

мый верный, самый покорный подданный своего Государя, правдо-

любивый и усердный гражданин своего отечества, отличный семья-

нин и неизменный друг, словом, ревностный исполнитель всех своих

внешних обязанностей; но возьмите того же самого человека внутри,

проникните в его умственный мир: вы можете найти в нем самое пол-

ное развращение мысли, — и в этом недоступном для глаза мире,

в этой неосязаемой умственной сфере, тот же самый Германец, смир-

ный, покорный, верный в государстве, обществе и семье, — является

буйным, неистовым, насилующим все, непризнающим над мыслью

своею никакой иной власти… Это тот же древний необузданный его

предок, которого видел еще Тацит во всей его самородной дикости

выходившим из заветных лесов своих, с тою только разницею, что

новый, образованный перенес свободу свою из мира внешнего в мир

умственный. Да, разврат мысли — вот невидимый недуг Германии,

порожденный в ней Реформацией и глубоко таящийся в ее внутрен-

нем развитии.

Германию, как страну Философии, можно разделить философски

по трем составным стихиям человека: телу, душе и духу. Пруссия бу-

дет, конечно, страною духа: она средоточие протестантизма; она ко-

лыбель и рассадник Немецкой Философии. Берлинский университет

умел притянуть к себе все первенствующие умы Германии, по всем

частям наук — и должно думать, что он окончательно утвердит за со-

бою державу и скипетр Германской учености. Нельзя не заметить, что

Россия находится в самых счастливых отношениях к сему универси-

тету, и черпает науку там, где источник ее глубже и обильнее. — Если

Пруссия олицетворяет дух Германии, то Австрия, конечно, есть пред-

ставительница ее тела. Это самый просвещенный, самый утонченный

материализм в блистательном применении к жизни государства и на-

рода. Все, чем только может питаться, облекаться, услаждать свои

чувства тело человеческое, все то превосходно в Австрии, и даже

первоначальные школы, в той степени, как они нужны для удобства

жизни, и даже Медицинский факультет, поглощающий все другие от-

расли Университетского образования. Средину между Пруссией и

Австрией занимает Бавария с соседними южными и Рейнскими стра-

нами: она несколько старается примирить отвлеченно-духовное на-

правление Пруссии с материализмом Австрийским. Она вместе с со-

седственной ей страной, Швабией, раскрыла в себе это особенное

душевное начало, слияние ума и чувства, которое по Немецки выра-

жается верно словом Gem

üth

и которому нет выражения в других

языках. В отношении к Религии Бавария представляет также счаст-

ливую середину, и в ней только возможно бы было примирение сухо-

го, отвлеченного протестантизма Пруссии с материальным католи-

цизмом Австрии, если бы не препятствовали этому некоторые ученые

мужи, находящиеся под сильным влиянием Иезуитов.

Это душевное и религиозное начало, развиваемое в Баварии и на

берегах Рейна, много благоприятствует в этих странах процветанию

искусства. Мюнхен и Дюссельдорф — вот две его столицы в совре-

менной Германии. Протестантское направление Пруссии, преобла-

дание Гегелевой Философии, в которой отсутствует живое чувство

природы — вот причины, почему искусство не нашло приюта в Бер-

лине, не смотря на то, что науки находятся здесь на высшей степени

своего развития. В Австрии искусство не цветет по другим причинам:

хотя оно и нисходит до чувств человеческих, облагораживая и возвы-

шая их наслаждения; но не может цвести там, где человек погружен

в один грубый материализм чувственности и где устранено всякое

умственное развитие.

[…]

Блистательному развитию искусства Германского ни сколько не

соответствует развитие художественной словесности. Печален этот

упадок поэзии Немецкой, это беспомощное ее состояние по смерти

Гете. Если где может быть оправдано местными явлениями мнение

Гегелистов, которые полагают, что Поэзия есть одна из ступеней че-

ловека в его стремлении к Философии всепоглощающей, то это ко-

нечно в Германии. Это мнение не может быть применено ко всеобще-

му развитию человечества, но здесь оно имеет значение местной

истины; оно извлечено глубоко из народного сознания. Немецкая

поэзия была точно ступенью к развитию Философии; она носила ее

в себе, как чадо. Шиллер

и Гете своими произведениями предсказы-

вали Гегеля

. Вот почему сам Философ и его ученики любят теперь

ссылаться на стихи Шиллера и Гете как на поэтические предчувствия

470

Шевырев Степан Петрович

471

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

тех мыслей, до которых потом достиг Гегель посредством логических

выводов. Немецкая поэзия, выражая жизнь своего народа, необходи-

мо должна была заключать в себе элемент философский, который по-

том, осилив другие, сгубил ее. Последние символические произведе-

ния Гете обнаруживают слишком сильное преобладание этого

элемента: такова вторая часть его Фауста. Здесь я вижу, как поэзия

Немецкая истлевает и готова превратиться в скелет философский.

Вот почему гегелисты объявляют особенное сочувствие ко второй по-

ловине Гетева Фауста: в этом гниении поэзии зародыш их собствен-

ного бытия! Говоря сравнением Гете: Фауст и Елена в Германии про-

извели своего Эвфориона

; но это был не живой, игривый, летучий,

неугомонный Байрон, как в драме Гете, а сухой абстракт философ-

ский: Эвфорион поэзии Немецкой была Гегелева Логика.

Весьма замечательное явление представляет поэзия Германии

в отношении к местному ее развитию. Северозападная часть, колы-

бель ее Философии, была совершенно бесплодна в отношении к сему

искусству. Южная содержала в себе поэтическое вещество, этот бес-

конечный лиризм, стихию всегда обильную в Германской поэзии.

Блистательнейшее развитие всех родов сего искусства последовало

в Германии средней, где могли совмещаться и мириться обе ее стихии.

Но видимо, что философский элемент был преобладающим. Южная

Германия и теперь богата лирическим эфиром; даже Австрия произ-

водит поэтов, замечательных на этом поприще. Однако с тех пор как

Философия на севере достигла полного своего развития, сказала ре-

шительное и последнее слово, с тех пор Поэзия не произвела ничего

замечательного и до сих пор ограничивается на юге одною Лирикой.

Странно видеть на современной Немецкой сцене смешение вели-

ких созданий Гете и Шиллера, прекрасных переводов Шекспира

с переводами новых Французских пьес, которые со всех театров Па-

рижа разносятся по всем театрам Европы. Странно, что великие ге-

нии Германии не могли однако установить драматических преданий в

своем отечестве, не могли даже на время утвердить изящное направ-

ление вкуса, не противное эстетическим понятиям, созданным Гер-

манией. […]

Журнальное и торговое направление, которого не избегла и благо-

разумная Германия в своей литературе, принесло и в ней много вреда,

как повсюду. Все ученые, радеющие о пользе наук отечественных,

все, с которыми случалось мне говорить о состоянии Немецкой Сло-

весности, глубоко о том соболезнуют и признают несчастные следы

этого влияния на юном поколении, которое устраняется от важных и

дельных занятий наукою и отечественным словом для какой-то пу-

стой болтливой беллетристики, занесенной из чужи и неприличной

важному Германскому духу.

Прежде, во дни цветущие, Немецкая Литература мало заботилась

о красоте форм своего прозаического слога и еще менее о роскоши

изданий: внешность во всех отношениях уступала решительное пер-

венство богатству внутреннего содержания, дельному миру мысли.

Тяжелый и длинный Латинский период, серая бумага и дурная, толь-

ко что разборчивая печать: вот были, во время оно, внешние призна-

ки Словесности Немецкой. Нынешние литераторы Германии пусти-

лись в красоты стиля, и хотят, во что бы то ни стало, преобразовать

свою тяжеловидную прозу: стилизм убивает все. Обеднев мыслью,

Германия принялась за красоту форм языка. Издатели с своей стороны

стыдятся серой бумаги и дурного шрифта: они пустились в типограф-

скую роскошь, и издания Немецкой беллетристики хотят перещего-

лять Французские изяществом внешним. И Германская литература

объявляет права свои на то, чтобы блистать в будуарах дамских! Что

бы сказали Клопштоки, Лессинги, Виланды, Гердеры

, и даже Шил-

лер и Гете, видя такое жеманное щегольство литературы, ими создан-

ной и приученной к умеренности во всем, что касается до ее внешнего

быта?

Прежний важный характер словесности Немецкой теряется также

от множества популярных сочинений и изданий, в которых учат на-

род всему, дешево и как попало. Копеешная литература для всех со-

словий завелась и в Германии. Здесь дешевизна составляет яркую

противоположность с дороговизною щегольской беллетристики.

Любопытно видеть, как в этом случае страна, давшая всем другим

образец основательного и глубокомысленного воспитания и учения,

отказывается от своей методы в пользу поверхностной методы тех на-

родов, которые, конечно, в этом деле не могут служить для нее при-

мером.

Замечают также сильное развитие критики в Германии: да, критики

много, но критиков мало! Я не говорю уже о таких, которые могли бы

в силе анализа сравняться с Лессингом, или в силе чувства с Герде-

ром: нет ничего близкого даже к братьям Шлегелям

[…]

В большую моду вошло теперь издавать обозрения современной

литературы: это служит обыкновенно дебютом для юных атлетов, вы-

ступающих на поприще. Как прежде всякий талантливый студент,

окончив курс университетский и чувствуя в себе призвание писателя,

начинал сочинением какой-нибудь Эстетики, изобретенной на досуге

в тиши его кабинета: так теперь всякий пишет для литературного де-

бюта обозрение. Эта мода так усилилась в Германии, что грозит со вре-

менем превратить всю ее словесность в обозрения одних обозрений.

Но, конечно, не пустая беллетристика Германии сосредоточивает

в себе важнейшие вопросы ее современной жизни. Не в этой сфере

является то, что есть теперь замечательнейшего в ее литературе. Глав-

472

Шевырев Степан Петрович

473

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

ный вопрос жизненный, ныне ее занимающий, есть вопрос религи-

озно-философский, истекший из величайшего события ее Истории —

из Реформации. После своего художественного эпизода, который

заключился блистательным явлением Гете, Германия возвращается

опять к своему старому, коренному вопросу, решением которого за-

нималась всю жизнь свою. Да, Реформация в ней еще не кончена:

борьба католицизма с протестантизмом возобновляется жарко и го-

товится к чему-то заключительному. Разница между настоящими и

древними прениями та, что сии последние совершались в жизни дея-

тельной, и даже переносимы были на поле битвы, тогда как нынеш-

ние мирно совершаются в области умственной, но имеют может быть

гораздо высшее значение по неминуемым своим последствиям, не-

жели те, которые шумно и кроваво совершались.

Мы намекнули выше, что Германия в отношении к вопросу рели-

гиозному разделяется на две резкие половины: на северовосточную и

югозападную, из которых первая есть представительница протестан-

тизма, вторая — католицизма. В каком же состоянии находятся те-

перь обе партии? Подались ли они, хотя сколько-нибудь друг ко дру-

гу? Совершили ли взаимные уступки в пользу истины и в благоденствие

отечества? — Нисколько. Обе партии впадают в совершенные край-

ности: их ярость внутренняя, прежде выходившая наружу в битвах

материальных, теперь сосредоточилась в мире умственном и отверде-

ла. Протестантизм с одной стороны рушит все предания и водворяет

совершенную, полную свободу, нарушающую всякое единство, вся-

кую возможность целости: это самый дикий феодализм в Религии,

совершенная разрозненность. С другой стороны католицизм коснеет

в закоренелых предрассудках папизма; нисколько не подается впе-

ред, нисколько не отвечает на требования века; держится строго сво-

их заветных преданий, своих материальных выгод, основанных на

суеверном невежестве народа, и снова дает волю, открывает полное

поприще для действий тому ордену, которого имя заклеймила ужасом

История Европы. Средина между этими двумя крайностями невоз-

можна; соединение — возникнуть решительно не может; Германии

в религиозно-нравственном мире угрожает распадение совершенное,

которое может быть гибельно по своим последствиям.

Какую же роль играет Философия в этой великой, стародавней

распре? Царство ее, как известно, на севере; средоточие — Берлин.

Будучи сама порождением протестантизма, она, разумеется, должна

быть верна тем началам, которые от него получила. Увлеченная гор-

достью разума, она объявила решительно свое освобождение, и, по-

добно Григорию VII, свою непогрешительность.

Гегель, как известно, сказал последнее слово Философии Немец-

кой — и по смерти своей не завещал никому своего господства и пер-

венства. Теперь учение его стало добычею многих и породило разные

толкования. Известно, что оно до сих пор ограничивается почти од-

ною Пруссией: Берлин, Кенигсберг и Галле объемлют главных его

представителей. Но в самом Берлине это учение имеет сильных про-

тивников в религиозной школе, которой глава Неандер

, и в истори-

ческой, которой глава Савиньи

. Гегелева философия не проникла до

сих пор в Геттинген, ни на берега Рейна, ни в Мюнхен. В Геттингене

не было Гегелева учения даже и в то время, когда процветал его Уни-

верситет и когда отличался особенно Германским национальным на-

правлением.

Причина тому, что учение Гегеля не находит такого всеобщего от-

голоска во всех университетах Германии, двоякая: во-первых, совер-

шенная невозможность подчинить эту Философию Христианской

Религии и тем удовлетворить потребности которую ощущает особен-

но юго-западная католическая Германия; во-вторых, частная, Прус-

ская сторона этой Философии, имеющей кроме общего и местное

значение в той стране, где она образовалась, и входящей в систему

управления. Этот частно-национальный характер Философии как

будто оскорбителен для всеобщей национальности Германской. Почти

все низшие государства Германии уже приняли таможенную систему

Пруссии; но Философии Прусской не принимают потому, что в деле

ума обидна национальная исключительность: на товаре клеймо не

так тяжело, как на мысли.

Известно, что учение Гегеля излагается теперь его учениками:

мало осталось сочинений, писанных пером самого учителя. Но не все

ученики верны мыслям своего наставника: в каждом из них эти мыс-

ли принимают уже особенный оттенок; — нередко последователи

одного и того же философа противоречат друг другу; нередко проти-

воречат и сами себе так, что трудно из всех этих разбросанных членов

составить единого, полного, самому себе во всем верного, и настоя-

щего, неподдельного, неподмешанного Гегеля. Невольно вспомнишь

Горациевы disjecta membra

, только не Poetae, а philosophi. […]

Но из всех последователей великого и последнего философа Прус-

сии, из всех ветвей, на которые разделилось теперь его учение, самую

лучшую и полезнейшую сторону представляют те, которые заключа-

ют область Философии в одной чистой области мышления, в одной

Логике, как Гегель заключал ее прежде, и не применяют своих начал

ни к какой науке, ни к какому другому развитию человеческому. Та-

кого рода философские упражнения могут быть полезны отдельно,

для изощрения человеческой мысли, и чужды вреда, который они

наносят, будучи к чему-нибудь применяемы. Великий мастер неося-

заемых и неуловимых умозрений сам не любил, чтобы отвлеченное

мыслительное начало его Логики применяли к чему-нибудь действи-

474

Шевырев Степан Петрович

475

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

тельному: ибо оно сокрушалось при первом прикосновении к какой-

нибудь существенности. […]

Такое обособление Философии от прочих отраслей развития че-

ловеческого и ограничение владений ее одним только чистым эфи-

ром мысли, весьма благоразумно придумано теми, которые заранее

предвидят вред, могущий истекать от ее применений. Но не менее

того, вопрос об том отношении, в каком должны находиться Религия

и Философия между собою, существует и раздается громко, особенно

в южной Германии, которая не может принять решения северного,

противного Христианскому чувству.

Этот вопрос, величайший из вопросов современного человече-

ства, гремит не только там, но и повсюду, где человек мыслит. Он от-

дается и у нас, даже быть может сильнее, нежели где-нибудь. Во всех

странах есть ученые, по силам своим трудящиеся над его разрешени-

ем. Но взоры всех обращены на ту страну, которая в наше время была

родиной Европейской Философии. Все ждут от нее: что скажет она?

Там, в полуденной Германии, есть человек, на которого устремле-

ны взоры всех, занимающихся решением этого вопроса. Ему по праву

подобает оно: ибо он сам занимает место в ряду философов Герма-

нии, он сам содействовал к развитию науки — и вдруг исполин мысли

остановился и преклонил смиренное чело перед Религией. Все знают,

что это явление совершилось в нем по чистому убеждению, без вся-

ких внешних влияний, без всяких уступок: это высший психологиче-

ский факт нашего века, и тем он замечательнее, что совершившись

начально в душе главы мыслителя, он повторился и во всех учениках

его, которые вместе со своим наставником, не зная о внутренней его

перемене, ту же потребность в себе ощутили; на том же вопросе, по-

никнув главами, остановились. Все нетерпеливо ждут: что скажет учи-

тель? Когда же откроет безмолвные уста? Когда совершит великую

исповедь перед лицом мира и повергнет знание к подножию Веры?

Все ждут подвига Шеллингова; но Шеллинг

молчит и коснеет в

своем молчании. Между тем силы старца слабеют — и время, может

быть отнимет у него возможность совершить великое дело.

Но что же значит молчание Шеллинга? — из недостатка убежде-

ния оно проистекать не может: благородный характер мыслителя ру-

чается в том, что убеждение было чисто и полно. Из чувства своего

бессилия? — этого предположить нельзя в такой голове, как Шеллин-

гова. К тому же внутренне сознание истины должно бы придать ему

еще большую силу. Не из чувства ли самолюбия, как многие объясня-

ют? Неприятно же отречься заживо от всего своего минувшего, уни-

чтожить всю прежнюю жизнь добровольным сознанием своих за-

блуждений перед лицом всего мира! — Нет, мы так не думаем.

Отречение совершенно, все это знают. Остается подвигом новым

в летописях мысли Христианского человечества увенчать жизнь свою

и увековечить память во благо истины! Нет, здесь не может быть

оскорблено самолюбие: здесь ему пища высокая, если бы оно ее и

требовало.

Нет, мы думаем, что причина молчанию Шеллинга глубже: она не

в нем самом, не в его личности, не в его отношениях. Нет, причина

эта вне его, она в самой Германии. Если бы Философ был уверен в

том, что его новая религиозная Философия, ясно им самим сознан-

ная, произведет полное убеждение в большей части Германии, — он

конечно не замедлил бы совершить свой подвиг. Но он предчувствует

верно противное, и потому не решается. Если обращение Шеллинга

к Христианской Религии и мысль его подчинить ей Германскую Фи-

лософию назвали мы высшим психологическим событием нашего

века, — то с другой стороны упорное молчание его есть факт, не менее

замечательный, свидетельствующий нам глубоко, что духовное рас-

падение в Германии совершилось, и что примирение Философии

с Религией, при условии подчинения со стороны первой из них, не-

возможно. Безмолвие Шеллинга есть самое очевидное и лучшее тому

доказательство.

[…]

Да, раздор Философского начала с Религиозным есть событие,

отовсюду очевидное в жизни Германии: это ее слабая сторона, ее пята

Ахиллова. Прочно ее внешнее государственное и гражданское устрой-

ство; но испорчен органическим повреждением ее внутренний мир.

Причина всему великий, неизбежный недуг ее — Реформация. Но

первоначальный корень зла таится еще глубже; он в самом главном

начале западного развития. Тот человек, который первый, дерзнул

наименовать себя живым Наместником Христа и видимою главою

Церкви, тот породил и Лютера, отрицавшего Папу и крайность его

Антихриста, который уже зародился в современной Германии и как

червь точит ее нравственное и духовное бытие.

* * *

Направление, какое принимают теперь те обе страны, которые

производили и производят на нас сильнейшее влияние, так противо-

речит жизненному началу нашему, так несогласно со всем нашим

протекшим, что мы внутренне все более или менее признаем необхо-

димость разорвать дальнейшие связи наши с Западом в литературном

отношении. Я, разумеется, не говорю здесь о тех славных образцах

его великого прошедшего, которые должны мы всегда изучать: они

как собственность всего человечества принадлежат и нам, нам же по

праву самых близких и прямых наследников в очереди народов, вы-

ходящих на сцену живущего и действующего мира. Я не говорю и

476

Шевырев Степан Петрович

477

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

о тех современных писателях, которые на Западе, видя сами направ-

ление человечества, их окружающего, вооружаются против него и

ему противодействуют: такие писатели много сочувствуют нам и даже

нетерпеливо ожидают нашей деятельности. Они, впрочем, составля-

ют малое исключение. Я не разумею, конечно, и тех ученых, которые

трудятся по известным отдельным частям наук и славно возделывают

их поле. Нет, я говорю вообще о духе образования западного, о его

главных мыслях и движении новой его литературы. Здесь встречаем

мы такие явления, которые для нас кажутся непонятными, которые

по-нашему ни из чего не вытекают, которых мы боимся, а иногда

проходим мимо их равнодушно, бессмысленно или с чувством

какого-то детского любопытства, раздражающего наши взоры.

Россия, к счастию, не испытала тех двух великих недугов, которых

вредные крайности начинают сильно там действовать: отсюда и при-

чина, почему непонятны для нее тамошние явления и почему их ни

с чем своим она связать не может. Мирно и благоразумно созерцала

она развитие Запада: принимая его как предохранительный урок для

своей жизни, счастливо избегла раздора или двойства начал, которо-

му Запад подвергся в своем внутреннем развитии, и сохранила свое

заветное и вседержащее единство; усвоивала себе только то, что мог-

ло быть ей прилично в смысле общечеловеческом, и отвергала посто-

роннее… И теперь, когда Запад, как Мефистофель в заключении Ге-

тева Фауста, готовясь открыть ту огненную бездну, куда он стремится,

является к нам и гремит своим ужасным: Komm! Komm! — не пойдет

за ним Россия: никакого обета она не дала ему, никаким договором не

связала бытия своего с его бытием: она не делила с ним его недугов;

она сохранила свое великое единство, и в роковую минуту, может

быть, она же назначена от Провидения быть великим Его орудием

к спасению человечества.

Не скроем, что Литература наша в сношениях своих с Западом

развила в себе некоторые недостатки. Мы подводим их к трем. Пер-

вый из них — характеристическая черта нашей минуты есть нереши-

тельность. Она понятна из всего того, что сказано выше. Продолжать

литературное развитие вместе с Западом мы не можем, ибо нет со-

чувствия в нас к его современным произведениям: в самих же себе мы

еще не совсем открыли источник своенародного развития, хотя и

были некоторые удачные в том попытки. Магическое обаяние Запада

все еще сильно действует на нас, и мы не можем вдруг от него отка-

заться. В этой нерешимости я полагаю одну из главных причин того

застоя, который продолжается в течении нескольких лет в литературе

нашей. Мы напрасно ждем современных вдохновений оттуда, откуда

их прежде почерпали; Запад посылает нам то, что отвергается нашим

умом и сердцем. Мы предоставлены теперь собственным своим си-

лам; мы должны по неволе ограничиться богатым протекшим Запада

и искать своего в нашей древней Истории.

Деятельность поколений новых, выступающих у нас на поприще

под привычным влиянием последних мыслей и явлений современно-

го запада, парализуется невольно невозможностью применить та-

мошнее к нашему, и всякой кипящий силами юноша, если заглянет

в глубь души своей, то увидит, что весь пылкий восторг и все внутрен-

ние силы его скованы чувством тяжкой и праздной нерешимости. Да,

вся литературная Россия разыгрывает теперь Геркулеса, стоящего на

распутии: Запад коварно манит ее за собою, но конечно суждена ей

Провидением иная дорога.

Второй недостаток в литературе нашей, тесно сопряженный с

предыдущим, есть недоверчивость к собственным силам. До каких

же пор, во всяком деле, последняя книга Запада, последний номер

журнала будут действовать на нас какою-то чародейственною силою

и сковывать все наши собственные мысли? До каких же пор мы будем

жадно глотать одни готовые результаты, выведенные там из образа

мыслей, нам совершенно чуждого и несогласного с нашими преда-

ниями? Неужели не чувствуем мы в себе на столько сил, чтобы самим

приняться за источники и в самих себе открыть новое свое воззрение

на всю Историю и Словесность Запада? Это — необходимость для нас

и услуга для него, которою даже мы ему обязаны: никто в своем деле

беспристрастен быть не может, и народы, как поэты, созидая бытие

свое, не достигают до его сознания, которое предоставляется их на-

следникам.

Наконец, третий наш недостаток, самый неприятный, которым

мы наиболее страдаем в нашей Литературе, есть Русская апатия, след-

ствие наших дружеских сношений с Западом. Посадите молодое, све-

жее растение под тенью столетнего кедра или дуба, который закроет

его юное бытие старою тенью широких ветвей своих, и будет только

сквозь них кормить его солнцем и прохлаждать небесною росою, и

мало пищи даст его свежим корням от жадных, заматерелых в той

земле корней своих. Вы увидите, как молодое растение утратит кра-

ски юной жизни, будет страдать преждевременною старостью своего

дряхлеющего соседа; но срубите кедр, возвратите юному дереву его

солнце, и оно найдет в себе крепость, поднимется бодро и свежо, и

своею сильною и безвредною другим юностью даже будет в состоя-

нии благодарно прикрыть новые отростки падшего своего соседа.

Приставьте к живому, резвому ребенку старую няню: вы увидите,

как исчезнет в нем пылкость возраста, и кипящая жизнь будет скова-

на бесчувствием. Подружите пылкого юношу, полного всеми надеж-

дами жизни, с зрелым разочарованным мужем, промотавшим жизнь

свою, утратившим с нею и веру и надежду: вы увидите, как изменится

478

Шевырев Степан Петрович

479

Взгляд Русскаго на современное образование Европы

ваш пылкий юноша; не пристанет к нему разочарование; он не за-

служил его своим прошедшим; но все чувства его окуются хладом

бездейственной апатии; огненные глаза его померкнут; он как Фрей-

шиц

станет трепетать своего страшного гостя; при нем он будет сты-

диться и своего румянца, и пылких чувств своих, краснеть своего вос-

торга, и как дитя, наденет неприставшую ему маску разочарования.

Да, разочарование Запада породило у нас одну холодную апатию.

Дон-Жуан произвел Евгения Онегина, один из общих Русских типов,

метко схваченный гениальною мыслию Пушкина

из нашей совре-

менной жизни. Этот характер повторяется нередко в нашей Литера-

туре: о нем грезят наши повествователи, и еще недавно один из них,

блистательно вышедший на поприще Поэта, нарисовал нам туже

Русскую апатию, еще степенью больше, в лице своего героя, которого

мы, по чувству национальному, не хотели бы, но должны признать

героем нашего времени.

Последний недостаток есть конечно тот, с которым мы должны

более всего бороться в современной своей жизни. Эта апатия причи-

ною в нас и лени, которая одолевает свежую молодежь нашу, и без-

действенности многих литераторов и ученых, которые изменяют

своему высокому призванию и отвлекаются от него тесным миром

домашнего хозяйства или большими видами всепоглощающей тор-

говли и промышленности; в этой апатии зародыш и того червя-тоски,

которую каждый из нас более или менее ощущал в своей юности, рас-

певал в стихах и надоел ею самым благосклонным своим читателям.

Но если мы и вынесли некоторые неизбежные недостатки от сно-

шений наших с Западом, за то мы сохранили в себе чистыми три ко-

ренные чувства, в которых семя и залог нашему будущему развитию.

Мы сохранили наше древнее чувство религиозное. Крест Христи-

анский положил свое знамение на всем первоначальном нашем об-

разовании, на всей Русской жизни. Этим крестом благословила нас

еще древняя мать наша Русь и с ним отпустила нас в опасную дорогу

Запада. Выразимся притчей. Вырастал отрок в святом доме родитель-

ском, где все дышало страхом Божиим; на первой памяти его печат-

лелся лик седовласого отца, коленопреклоненного пред святою ико-

ною: не вставал он утром, не отходил ко сну без родительского

благословения; всякой день его был освящен молитвою и перед вся-

ким праздником дом семьи его являлся домом молитвы. Рано отрок

покинул дом родительский; холодные люди окружили его и омрачи-

ли душу сомнением; злые книги развратили мысль его и оледенили

чувство; был он в гостях у народов, которые Богу не молятся и дума-

ют, что счастливы… Протекло бурное время молодости… Юноша со-

зрел в мужа… Семья окружила его, и все воспоминания детства под-

нялись, как светлые Ангелы, из лона души его… и чувство Религии

проснулось живее и сильнее… и освятилось снова все его бытие, и

гордая мысль растворилась в чистой молитве смирения… и новый

мир жизни открылся его взорам… Притча понятна каждому из нас:

нужно ли толковать смысл ее?

Второе чувство, которым крепка Россия и обеспечено ее будущее

благоденствие, есть чувство ее государственного единства, вынесен-

ное нами также из всей нашей Истории. Конечно, нет страны в Евро-

пе, которая могла бы гордиться такою гармониею своего политиче-

ского бытия, как наше Отечество. На Западе почти всюду раздор

начал признан законом жизни, и в тяжкой борьбе совершается все

существование народов. У нас только Царь и народ составляют одно

неразрывное целое, не терпящее никакой между ними преграды: эта

связь утверждена на взаимном чувстве любви и веры и на бесконеч-

ной преданности народа Царю своему. Вот сокровище, вынесенное

нами из нашей древней жизни, на которое с особенною завистью

смотрит разделенный в себе Запад, видя в нем неиссякаемый источ-

ник государственного могущества. Он хотел бы всем, чем может,

у нас отнять его; но теперь не в силах, ибо прежнее на веру принятое

чувство нашего единства, вынесенное нами из нашего прежнего быта,

прошед все искушения образования, миновав все сомнения, взошло

в каждом образованном Русском, понимающем свою историю, на

степень ясного и прочного сознания, — и теперь это сознанное чув-

ство пребудет более нежели когда-нибудь непоколебимым в нашем

Отечестве.

Третье коренное чувство наше есть сознание нашей народности и

уверенность в том, что всякое образование может у нас тогда только

пустить прочный корень, когда усвоится нашим народным чувством

и скажется народною мыслию и словом. В этом чувстве таится при-

чина нашей нерешимости продолжать литературное развитие с из-

немогающим Западом; в этом чувстве мощная преграда всем его ис-

кушениям; об это чувство разбиваются все частные бесплодные

усилия наших соотечественников привить к нам то, что нейдет к Рус-

скому уму и к Русскому сердцу; это чувство есть мера прочного успеха

наших писателей в истории Литературы и образования, есть пробный

камень их оригинальности. Оно высказалось сильно в лучших произ-

ведениях каждого из них: им заключали, в нем сходились и отклика-

лись друг другу и Ломоносов, и Державин, и Карамзин, и Жуковский,

и Крылов

, и Пушкин, и все им близкие, не смотря на какое Латин-

ское, Французское, Немецкое, Английское или другое влияние. Это

чувство устремляет теперь нас к изучению нашей древней Руси, в ко-

торой конечно хранится первоначальный чистый образ нашей на-

родности. Само Правительство деятельно призывает нас к тому. Этим

чувством роднятся и действуют за одно наши обе столицы, и то, что