Ткаченко Н.Г. 300 диктантов для поступающих в вузы

Подождите немного. Документ загружается.

проявляет косность. Ерофеич сердится, прыгает на деревяшке вок-

руг собеседника, брызжет во все стороны слюной и морщит свой

веснушчатый нос. Сам

Ерофеич

был кристальной чистоты человек

и, несмотря на свои широко известные удачные эксперименты, не

имеющие

прецедентов и сделавшие его известным, был очень скро-

мен. После яростного диспута и ссоры он обычно долго не мог прий-

ти в себя и продолжал брюзжать. Успокаивал его всегда сад. Чего

только в нем не было! Все, начиная с затейливых растений, искусно

взлелеянных садовником, и кончая простым

можжевельником.

Ветви яблонь, вишен и черешен,

украшенные

кристалликами ро-

синок, пригибаются от тяжести к земле. Солнце нещадно жжет ста-

рика, а он ползает вокруг розовых кустов и производит какие-то ма-

нипуляции. Больно уколовшись о шипы, Ерофеич только присвист-

нет да наденет, вздыхая, на руки специальные варежки. В полдень

садовник обыкновенно закусывает на терраске под черепитчатой кры-

шей. На столике расставлены немудреные яства. Вокруг них кружатся

и жужжат пчелы и осы. Посередине стола красуются медовые ков-

рижки

вперемешку

с творожными ватрушками и

румяны!!

крупитча-

тый пудинг с грецким орехом. Из напитков ставятся дрожжевой квас,

топленое молоко да простокваша. Для аппетита Ерофеич всегда начи-

нал обед с семужки или с копчушки, а далее хозяюшка потчевала его

тем, что было под рукой. Подкрепившись,

Ерофеич

просил постлать

ему циновку в готической беседке и шел отдыхать. Частенько в сад

заходили юннаты, которых Ерофеич учил искусству садовничать.

№38

В неоглядно знойных облаках пыли, задыхаясь, потонули ста-

ничные сады, улицы, хаты, и лишь остро выглядывают верхушки

пирамидальных тополей.

Отовсюду несется говор, гул, лошадиное ржание, лязг железа,

детский плач, забубённые песни под пьяную гармошку. Как будто

громадный невиданный улей, потерявший матку, разноголосо-рас-

терянно гудит нестройным большим гулом. Эта безграничная горя-

чая муть поглотила и степь до самых ветряных мельниц на кургане.

Вдали за рекой синеющими громадами загораживают полнеба горы.

Удивленно плавают в сверкающем зное, прислушиваясь, рыжие

степные разбойники-коршуны, поворачивая кривые носы, и ничего

не могут разобрать — не было еще такого.

В станице смутно, неясно,

запыленно;

перепутано гамом, шу-

мом. Выделяясь из коровьего мычания, горластого петушиного крика,

-Ч

людского говора, разносятся то стройные, то обветренные, хрип-

лые, то

крепкие

степные

звонкие

голоса: «Товарищи! На митинг!»

А вокруг с возрастающим гомоном

все

шире

растекается

людское

море. Седобородые старики, бабы с измученными лицами, веселые

глаза девчат, ребятишки шныряют между ногами, собаки, тороп-

ливо дыша, дергают высунутыми языками, — и все это тонет в гро-

мадной,

вес

заливающей

массе солдат. Лохмато-воинственные па-

пахи, измызганные фуражки, городские шляпы с обвисшими края-

ми. В рваных гимнастерках, в

вылинявших

ситцевых рубахах, в

черкесках, нестройно, как попало, глядят DO все стороны над голо-

вами темно-вороненые штыки.

У мельницы стоит

низкий

человек, весь тяжело сбитый, точно

из свинца, со сцепленными четырехугольными

челюстями.

Из-под

низко срезанных бровей, как два шила, блестят маленькие,

ничего

не

упускающие

серые глазки. Тень от

него

лежит короткая — голову

ей оттаптывают кругом ногами.

Среди моря рук, среди моря голосов поднялась худая, длинная,

сожженная

солнцем и работой, горем, костлявая бабья рука, и за-

мученный бабий голос заметался: «И слушать не будем! Слазь!»

И опять исступленно забушевало над толпой — каждый кричал

свое, никого не слушая.

Человек с железными челюстями оглядел

бушевавшее

челове-

ческое морс:

черно-кричащие

рты, темно-красные лица, из-под бро-

вей искрятся злобно-кричащие глаза.

Шум, ругань заглушили одинокий голос

выступающего.

III. Пунктуационные диктанты

№ 1

В истории русской живописи сохранились имена прекрасных ху-

дожников-пейзажистов: Саврасова, Васильева, Куинджи,

Левитана

и др. Один из лучших художников этого жанра — Шишкин. Русская

природа — основная тема его творчества. В своих картинах он вос-

певал родную землю, ее

свежее

дыхание, необозримые просторы и

богатства.

Цветущие

поля, сосновые рощи, лесные дали, папорот-

ник в лесу, ручей в лесной чаще — все это близко и дорого сердцу

художника.

Широко известны многие его картины: «Сосновый бор», «Лесная

глушь»,

«Рожь», «Среди равнины

ровный...»,

«На севере

диксш»,

«Корабельная роща», «Лес весной» и другие.

«Утро в сосновом

лесу»

— одна из лучших картин художника. Он

писал русскую природу летом и зимой, весной и осенью, на

восходе

солнца, в яркий полдень и

при

закате — в разные

времена

года, в

различные часы дня. Все: обыкновенное

дерево,

старый пень, поле-

вые цветы — привлекало внимание художника. Во всем он умел нахо-

дить красоту: в тумане над рекой, в лесной полянке, в чаше леса.

Смотришь на его картины и вдруг как будто снова находишься среди

родной природы; у знакомой

речки,

в родном лесу, в поле. Картины

Шишкина широко

известны

как в нашей стране, так и за рубежом.

№ 2

Дубечня — так называлась наша первая железнодорожная стан-

ция — находилась в семнадцати верстах от города. В течение не-

скольких часов я шел туда пешком, и на

протяжении

всей дороги

ярко зеленели озимь и яровые, охваченные утренним солнцем.

В Дубечне штукатурили внутри станцию и строился верхний де-

ревянный этаж у водокачки. Было довольно-таки жарко, и рабочие

вяло бродили по кучам щепок и мусора. Ни одного дерева

не

видне-

лось вокруг.

Походив часа два, я заметил, что от станции куда-то вправо шли

телеграфные столбы, которые через полверсты оканчивались у бело-

го

каменного

забора.

Рабочие

сказали, что там контора, и я, поду-

мав, решил, что нужно идти именно туда.

Это была старая и, по-видимому, заброшенная, никем не

засе-

ленная усадьба. В ворота был виден просторный двор, поросший

бурьяном, и прежний барский дом с высокой крышей, рыжей от

ржавчины.

Позади старинного дома был большой сад, уже одичавший, заг-

лушенный выросшей травой и кустарником.

прошелся

по террасе, еше крепкой и красивой. Было густо, и

сад казался непроходимым, но это только вблизи дома, где еще

стояли тополи, сосны и старые липы-сверстницы, уцелевшие от

прежних

аллей.

Чем

дальше вглубь, тем было

просторнее.

Сад, все больше редея и переходя в настоящий луг, спускался к

реке, поросшей зеленым камышом и ивняком. Около мельничной

плотины был плес, глубокий и рыбный, сердито шумела небольшая

мельница с соломенной крышей, неистово квакали лягушки. По ту

сторону речки находилась деревушка Дубечня. Голубой

плес

манил к

!49

себе, обещая прохладу и покой. И теперь все это: и плес, и мельни-

ца, и

уютные

берега — принадлежало инженеру.

№ 3

Гроза

Я ехал с охоты вечером один, на беговых дрожках. До дому еще

было верст восемь — десять; моя добрая рысистая кобыла бодро бе-

жала по неширокой пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля

ушами; усталая

собака,

словно привязанная, ни на шаг не отставала

от задних

колес.

Гроза надвигалась. Впереди огромная темно-лило-

вая туча медленно поднималась из-за лесу; надо мною и мне на-

встречу, длинные, серые, неслись облака; ракиты тревожно шеве-

лились и лепетали. Душный жар внезапно

сменился

влажным холо-

дом; тени быстро густели. Я ударил вожжой по лошади, спустился в

неглубокий овраг, перебрался через ручей, наполовину высохший и

заросший лозняками, поднялся в гору и въехал в лес.

Дорога вилась

передо

мною между чересчур густыми кустами ореш-

ника, уже окутанными мраком; я подвигался вперед с трудом. Дрожки

отчаянно прыгали по твердым корням столетних дубов и лип, бес-

престанно пересекавшим глубокие продольные рытвины — следы те-

лежных колес; моя некованая лошадь начала спотыкаться. Сильный

ветер

внезапно загудел в

вышине,

деревья забушевали, крупные капли

дождя резко застучали, зашлепали по листьям, сверкнула молния —

и гроза разразилась. Дождь полил ручьями.

Я поехал шагом и скоро принужден был остановиться: лошадь

моя вязла, я

не

видел ни зги. Кое-как приютился я к широкому

кусту. Сгорбившись и закутавши лицо, терпеливо ожидал я конца

ненастья.

Наконец дождик перестал. В отдалении

еще

толпились тяжелые

громады уже отчасти рассеянных туч, изредка вспыхивали длинные

молнии; но над головой уже виднелось кое-где темно-синее небо,

звездочки мерцали, сквозь жидкие, быстро летевшие облака. Очер-

ки деревьев, обрызганных дождем и взволнованных ветром, начи-

нали выступать из мрака. Небо все более расчищалось, в лесу

замет-

но светлело.

№4

Я плыл на лодке вниз по реке и вдруг услышал, как в небе кто-то

начал осторожно переливать воду из звонкого стеклянного сосуда в

!50

другой такой же сосуд. Вода булькала, позванивала, журчала. Звуки

эти заполняли все пространство между рекой и небосводом. Это

летел и

журавли.

Я поднял голову: большие косяки

журавлей

тянулись один за

другим прямо к югу.

Я бросил весла и долго смотрел на журавлей. По береговой про-

селочной дороге ехал, покачиваясь, грузовичок. Шофер остановил

машину, вышел и тоже начал смотреть на журавлей.

«Счастливо, друзья!» — крикнул он и помахал рукой вслед пти-

цам. Потом он опять забрался в кабину, открыл боковое стекло,

высунулся, смотрел и смотрел и все слушал плеск и переливы пти-

чьего крика.

За несколько дней до этой встречи с журавлями один московский

журнал попросил меня написать статью о том, что такое «шедевр»,

и рассказать о каком-нибудь литературном шедевре.

Сейчас на реке я подумал, что шедевры существуют не только в

искусстве, но и в природе. Разве не шедевр этот крик журавлей и их

величавый перелет по неизменным в течение многих тысячелетий

воздушным дорогам?

Птицы прощались с Россией, с ее болотами и чащобами. Оттуда

уже сочился осенний воздух, сильно отдающий свежестью.

Да что говорить! Каждый осенний лист был шедевром, совер-

шенным творением природы, произведением ее таинственного ис-

кусства, недоступного нам, людям. Этим искусством уверенно вла-

дела только она, только природа, равнодушная к нашим восторгам

и похвалам.

...Я пишу все это осенней ночью. Осени за окном не видно. Но

стоит выйти на крыльцо, как осень окружит тебя и начнет настойчи-

во дышать в лицо холодноватою свежестью своих загадочных черных

пространств, горьким запахом первого тонкого льда, сковавшего к

ночи

неподвижные

воды, начнет

перешептываться

с последней ли-

ствой, облетающей непрерывно днем и ночью.

№ 5

Расставшись с Максимом

Максимычем,

я живо проскакал Те-

рскское и

Дарьяльское

ущелье, завтракал в Казбеке, чай пил в

Лар-

се, а к ужину поспел в Владикавказ. Избавляю вас от описания гор,

от возгласов, которые ничего не изображают, особенно для тех,

которые там не были, и от статистических замечаний, которых ре-

шительно

никто читать не станет.

Я остановился в гостинице,

где

останавливаются все приезжие и

где между тем некому велеть зажарить фазана и сварить щей, ибо три

инвалида, которым она поручена, так глупы или так пьяны, что от

них никакого толка нельзя добиться.

Мне объявили, что я должен прожить тут еще три дня, ибо ока-

зия из

Екатеринофада

еще

не пришла и, следовательно, отправить-

ся обратно не может. Что за оказия!.. Но дурной каламбур не

утеше-

ние для русского человека, и я, для развлечения, вздумал записы-

вать рассказ Максима

Максимыча

о Бэле, не воображая, что он

будет первым

звеном

длинной цепи повестей: видите, как иногда

маловажный случай имеет жестокие последствия!.. А вы, может

быть, не знаете, что

такое

«оказия»? Это — прикрытие, состоящее

из полроты пехоты и пушки, с которым ходят обозы через

Кабарду

из Владикавказа в

Екатериноград.

Первый день я провел очень скучно; на другой рано утром въез-

жает на двор повозка... А! Максим

Максимыч!..

Мы встретились,

как старые

приятели.

Я предложил ему свою комнату. Он не цере-

монился, даже ударил меня по плечу и скривил рот на манер улыб-

ки. Такой чудак!..

№ 6

Душный полдень, где-то только что бухнула

пушка—

мягкий,

странный звук, точно лопнуло огромное гнилое яйцо. В воздухе.

потрясенном взрывом, едкие запахи города стали ощутимее, острей

пахнет

оливковым маслом, чесноком, вином и нагретой пылью.

Жаркий шум южного дня, покрытый тяжелым вздохом пушки,

на секунду прижался к нагретым камням мостовых и, снова вски-

нувшись над улицами, потек в море широкой мутной рекой.

Город — празднично ярок и пестр, как богато расшитая риза

свя-

щенника; в его страстных криках, трепете и стонах

богослужебно

звучит пение жизни. Каждый город — храм, возведенный трудами

людей, всякая работа — молитва Будущему.

Солнце — в зените, раскаленное синее небо ослепляет, как будто

из каждой его точки на землю, на море падает огненно-синий луч,

глубоко вонзаясь в камень города и воду. Морс блестит, словно шелк,

густо расшитый серебром, и, чуть касаясь набережной сонными дви-

жениями зеленоватых теплых волн, тихо поет мудрую песню об ис-

точнике жизни и счастья — солнце.

Пыльные, потные люди, весело и шумно перекликаясь, бегут обе-

дать, многие спешат на берег и, быстро сбросив серые

одежды,

прыгают

морс,

— смуглые тела, падая в воду, тотчас становятся до смешного

маленькими, точно темные крупинки пыли в большой чаше вина.

Шелковые

всплески

воды, радостные крики освеженного тела, гром-

кий смех и визг ребятишек — все это и радужные брызги моря, разби-

того прыжками людей,

вздымается

к солнцу, как веселая

жертва

ему.

№ 7

Прошло около часа, как мы расстались с

нашей

компанией, и

нам оставалось немного подняться, чтобы достигнуть вершины гор-

ного хребта,

где,

как говорили, есть роскошные долины и

леса.

Подъем

становился все круче и круче. Приходилось делать беспрес-

танно крутые повороты, и мы решили немного посидеть на

бугорке,

покрытом порыжевшей, выжженной травой, а по краям какими-то

невиданными

цветами.

Мы, жители

северных

равнин, впервые были

на такой высоте. Внизу тянулись бесконечной вереницей длинные

серые

облака, то открывая, то закрывая окрестности.

Неподштеку

от нас, на

утесе,

красавец

орел терзал свою добычу:

бедный зайчишка, должно быть, попался на обед пернатому хищ-

нику. С жадностью

поглощая

окровавленные куски один за

другим,

он на минуту останавливался, поглядывая по сторонам, и, крепче

впиваясь когтями в добычу, снова продолжал свою работу.

Мы не просидели и четверти часа, как внезапно почувствовали

какую-то необыкновенную

свежесть,

точно вошли в погреб, и огля-

нулись: темная туча начинала заволакивать не только то место, где

мы сидели, но и

близлежащие.

Мы бросились вниз. Минуты через

две

не было видно ни бугорка, на котором мы расположились отдох-

нуть, ни утеса, на котором сидел орел, так как туча все собой зак-

рыла. Стал накрапывать дождик, вскоре перешедший в

ливень.

До-

рожка, по которой мы карабкались незадолго перед этим, преврати-

лась в ручей, кативший вниз вместе с камнями свои

вспенившиеся

струи. Поднялся

свежий

восточный ветер, и мы, иззябшие, про-

мокшие до последней нитки, измученные, воротились домой, по-

смеиваясь друг над другом и

ничуть

не сожалея ни о потраченном

времени, ни о своем предприятии, давно задуманном, но, к сожа-

лению, не доведенном до желанного конца. Может быть, нам удас-

тся этого добиться в другой раз.

№ 8

Заповедный лес под Воронежем — последний на границе донских

степей.

Он слабо шумит, прохладный, в запахе трав, но стоит выйти

на опушку — и в лицо ударит жаром, резким светом, и до самого

края земли откроется степь, далекая и

ветреная,

как море.

Откроются ветряки, что машут крыльями на курганах, и острова

старых усадебных садов, раскинутые в отдалении друг от друга.

Но прежде всего откроется небо — высокое

степное

небо с грома-

дами синеватых облаков. Их немного, но они почти никогда не зак-

рывают солнца. Тень от

mix

изредка проплывает то тут, то там по

степи. Проплывает так медленно, что можно долго идти в этой

тени, не отставая от нее и прячась от палящего солнца.

В степи, недалеко от старого липового парка, проблескивает в

отлогой балке маленькая река Каменка. Она почти пересохла. По

ней шныряют водяные пауки, а на берегах сидят и тяжело дышат —

никак не могут отдышаться от сухой жары — сонные лягушки.

Липовый парк, изрытый блиндажами — разрушенными и зарос-

шими дикой малиной, — слышен издалека. С рассвета до темноты

он свистит, щелкает и звенит от множества синиц, щеглов, мали-

новок и чижей. Птичья сутолока никогда не затихает в кущах лип —

таких высоких, что от взгляда на них может закружиться голова.

С птицами в парке у меня были свои счеты. Часто ранним утром

я уходил на Каменку ловить рыбу. Как только я выходил в парк,

сотни птиц начинали суетиться в ветвях. Они старались спрятаться и

обдавали меня дождем росы. Они с треском вылетали из

зарослей,

будто выныривали из воды, и опрометью неслись в глубину парка.

Должно быть, это было красивое зрелище, но я промокал от

росы и

не

очень им любовался. Я старался идти тихо, бесшумно, но

это

не

помогало. Чем

незаметнее

я подходил к какому-нибудь кусту,

переполненному птицами, тем сильнее был

переполох

и тем обиль-

нее летела на меня холодная роса.

Я приходил на

речку.

Подымалось солнце. Блестела пустынная

росистая степь. Вокруг не было ни души. Даже самый зоркий глаз

не мог бы заметить никаких признаков человека.

N2 9

Одна из бесчисленных деревень. Не лучше и не хуже других. Но

выбор наш не случайный — в этой деревне родился Михаил Василь-

евич Ломоносов.

Построек, связанных с жизнью великого человека, тут не оста-

лось. Время не пощадило ничего, кроме маленького пруда, выры-

того отцом академика. В пруду семья Ломоносовых держала к столу

карасей. У дороги темнеет елка, как раз против нее и находился этот

пруд, поросший лозинками. За прудом справа домик-музей. Он

построен как раз на том месте, где когда-то стояла изба Ломоносо-

вых. От дома видно: белеет Двина, вернее, один из многих ее рука-

вов, называемый тут Курополка. По реке вниз уходили когда-то на

промысел зверобои. По реке мимо этой деревни не один раз про-

плывал Петр I. Увидев его в этом месте, соседнее село

Холмогоры

било в колокола и палило из пушек.

Деревню называли

Денисовкой.

По заблуждению многие из нас

родиной Ломоносова считают село Холмогоры. (Холмогоры стоят

через

реку,

в трех километрах.) Заблуждение

проистекает

из того,

что

Денисовка

была никому не известной деревней. Холмогоры

же

старше Москвы и были известны по всей России как крупный се-

верный город, принимавший заморские корабли, а из глубин рос-

сийских встречали корабли с медом, льном, воском, мехами и

хлебом.

Для полной точности надо сказать: совсем недавно установлено:

Ломоносов родился в деревне

Мишанинской.

Это известие взвол-

новало и огорчило

денисовцев.

Но страсти улеглись, когда уточни-

ли: деревни давным-давно слились в одну, и название

«Мишанинс-

кая»

перестало существовать. Не существует сегодня и название «Де-

нисовка». Деревня именуется

Ломоносове.

№ 10

Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как

томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное,

и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся

над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и

сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака.

В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной

глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздуш-

ным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или

звонкий голос

перепела

отдается в степи. Лениво и бездумно, будто

гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные уда-

ры солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев,

накидывая на другие темную, как ночь, тень, по которой только

при сильном ветре

прыщет

золото. Изумруды, топазы, яхонты эфир-

ных насекомых сыплются над пестрыми огородами, осеняемыми стат-

ными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопа хлеба

станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. На-

гнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь,

255

груш;

небо,

его чистое зеркало — река в зеленых, гордо поднятых

рамах...

Как полно

сладострастия

и неги малороссийское лето!

Такою роскошью блистал один из

дней

жаркого августа тысяча

восемьсот... восемьсот... Да, лет тридцать будет назад тому, когда

дорога, верст за десять до

местечка

Сорочинец,

кипела народом,

поспешавшим со

всех

окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С

утра еще тянулись нескончаемою

вереницею

чумаки с солью и ры-

бою. Горы горшков, закутанных в

сено,

медленно

двигались, ка-

жется, скучая своим заключением и темнотою.

№ 11

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце

дела

продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда

князя

Андрея,

чтобы велеть батарее отступать как можно скорее.

Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему-то при-

казанию, в середине дела, но батарея продолжала стрелять и не была

взята французами только потому, что неприятель не мог предпола-

гать дерзости стрельбы четырех, никем не защищенных пушек.

Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как буд-

то подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко!

Вот

так-так!»

Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся.

Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но,

как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее де-

ревни

десять

орудий и стал бить из них по Тушину.

Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продол-

жение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но ар-

тиллеристы все так же были веселы и оживленны. Два раза они

замечали, что

внизу,

близко от них, показывались французы,

тогда они били по ним картечью.

В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставляв-

шими его каждый раз вздрагивать, Тушин бегал от одного орудия к

другому, то прицеливаясь, то считая снаряды.

Вследствие этого страшного гула и шума, потребности внимания

и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего

неприятного

чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не

приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и

веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была

та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и

что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым,

родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все

!56