должен стать помощником педагога, но не педагогом. Когда робот заменяет руки хирурга в
операции, он становится не врачом, а лишь высокоточным исполнителем-помощником,1–
точно так же, как микроскоп и телескоп, коренным образом изменившие характер и
возможности работы врача, биолога, физика, химика, астронома. Никому не приходило в
голову с изобретением экскаватора (заменившего сотни землекопов) ввести в обиход
понятие «век экскаватора». Несравненно короче века продержались громкие названия «век
электричества», «век радио» и т.1д. Конечно, они не ушли из нашей жизни, но лицо эпохи
постоянно обретает новые черты.
Пытаясь навесить какой-то ярлык на весь век, полезно будет для сравнения обратить
взор назад. Как можно назвать XIX1в.? Веком паровых и электрических двигателей? Но он
же был и веком Наполеона, Бетховена, Маркса и Ницше, веком революции в естествознании,
кануном социальных революций. Стоит ли сравнивать, что (кто) наложило наибольший
отпечаток на тот век? А как назвать XX1в.? Веком конвейера, который, революционизировав
производство, сейчас исчерпал себя (в своей «механической» форме), в том числе в
образовании? Или ядерным веком? Или веком биотехнологий?
В современном стремительном, динамичном мире нет больше такой характеристики,
которая определяла бы целое столетие. Если такое и было, то осталось в Средних веках.
Когда Гераклит сказал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, его ученик Кратил
добавил: «Нельзя войти в нее даже однажды – она успевает унести те воды, в которые мы
собирались войти». Сейчас эта мысль не выглядит просто курьезом. Если вслед за
французским историком А. Койре мы говорим об изменчивости «неподвижного прошлого»,
то настоящее изменчиво вдвойне – в нем сочетаются объективная динамичность и
противоречивость оценок.
В такой ситуации решающее значение приобретает образование. Если мы продолжаем
искать определение XXI1в., то правильнее всего предположить, что он будет веком
принципиально нового образования.
Актуальность образования с «человеческим лицом»
Ставя вопрос, каким следует или предстоит быть образованию, стоит начать с того,
каким ему более невозможно оставаться. Очевидно, образование в столь динамичном мире
должно отказаться от самих попыток выработки набора каких-то предписаний, устойчивых и
надежных «рецептов». По существу, это – рецидивы механистического мышления, которое,
давно исчерпав себя в научном познании, сохранилось, в силу ряда социокультурных
обстоятельств, в образовании.
В свое время И. Кант произвел «коперниканский переворот» в философии тем, что
вместо безнадежных попыток очистить научное познание от субъективного отпечатка,
сделал упор как раз на исследование самого субъекта познания, который и создает, строит
научное и любое другое знание. Образно выражаясь, он показал необходимость и
неизбежность теории познания с «человеческим лицом». Думается, что аналогичная
ситуация сейчас имеет место в образовании и философии образования, которым очень не
хватает «человеческого лица» и следует от абстрактных схем повернуться к реальному
человеку.
Тот же Кант поставил три вопроса: что я могу знать? что мне следует делать? на что
я смею надеяться? Логика движения данных вопросов приводила к четвертому,
заключительному: что такое человек? Что такое человек в современном мире, на что он
может надеяться, к чему должен стремиться? Что мешает ему осуществиться? Стоит ли
говорить о роли образования как в подобных вопросах, так и в ответах на них!
Если исходить из понятия образования как формирования человеческой сущности, то
на нем лежит отпечаток того, что есть в культуре в целом, и того, чего ей недостает. Ей остро
недостает гуманизма. Человек, обретя очень многое, потерял себя.
Современная философская мысль, при всем разнообразии ее течений, сходится в
одном: самая страшная из катастроф, угрожающих человечеству,1– «антропологическая
катастрофа», т.1е. крушение человека и человечности, а все остальные – технические,