Яницкий О.Н. Досье инвайронменталиста. Очерк интеллектуальной биографии
Подождите немного. Документ загружается.
161
3. Роль городской среды
Теперь – о гипотезах относительно городской среды как таковой. Я полагал,
что названные выше процессы приведут к значительному расширению сферы и
увеличению социальной роли среды воспроизводства личности, а следовательно, и
роли города. Главный тезис состоял в том, что локализованная в городах
человеческая деятельность является экстерриториальной по своему характеру:
«универсальное общение по поводу универсальных целей». Далее, я полагал, что
фундаментальным признаком городской среды является ее нарастающее
разнообразие. Как теперь видно, мое представление о том, что разнообразие
активно взаимодействующих личностей, их культур, представлений и ориентаций
есть одновременно генератор инноваций и механизм кристаллизации общего,
общепринятого, общепонятного, в конечном счете превращающегося в привычное,
были в принцип верными. Но, как показала жизнь, сильно упрощенными. В
частности, оказалось, что сети общения разделяются на общедоступные,
ограниченно доступные и сугубо закрытые. И чем сильнее была эта
дифференциация, тем активнее жители компенсировали ее за счет личных связей и
знакомств.
Принципиально важным моментом было предположение, что наблюдается
переход от «стабилизирующей к развивающейся рутинизации» общения, так как
ускоряющееся развитие общества требует ускоренного «опривычивания» новых
знаний и информации, вводимых в него наукой. Изменив угол зрения, я
предположил, что роль городской среды, ее групп и сообществ, заключается в
посредничестве между потоками специальной и общекультурной информации.
Далее, ситуация будет развиваться в направлении уплотнения информационного
потока на основе познания «все более общих, фундаментальных принципов
движения общества и природы». Вместе с тем, уже тогда, в 1972 году, я полагал,
что городская среда выполняет своеобразную функцию канала массовых
коммуникаций, общения людей как неспециалистов, кристаллизуя и распространяя
нормы и стереотипы повседневной жизни, причем наиболее эффективных и
рациональных. Другая сторона социально-информационной функции городской
среды виделась в ее функции адаптации сельских мигрантов к высшим
достижениям культуры, к специфическим формам и стереотипам урбанизма как
городского образа жизни. Опираясь на работы науковедов, я предположил, что
одним из наиболее эффективных «контейнеров» хранения и транспортировки
информации являются сами горожане. Критерием общения становится
информационная емкость контакта, в основе которого «лежит более общий
принцип информационного поведения индивида – стремление к минимизации
затрат времени. Отсюда логически вытекал принцип активно-избирательного
общения индивидов в городской среде
105
. Наконец, свидетельством возрастающей
мобильности информационных систем, их экстерриториальности (напомню, речь
шла о 1970-х гг.) явилось распространение «незримых коллективов» в науке и
неформальных сообществ «людей улицы».
4. Город как сетевой процесс
105
Яницкий О.Н. Социально-информационные процессы в обществе и урбанизация,
С. 70–73.
162
Каков же итог этого экскурса в собственный прогноз почти 40-летней
давности? Как представляется, мои гипотезы в отношении тенденций развития
урбанизации под воздействием социально-информационных процессов в общем
подтвердились. Приведу лишь два свидетельства современных западных
социологов. Как отмечал М. Кастельс, сегодня происходит фундаментальная
трансформация работы: индивидуализация труда в трудовом процессе. Далее,
говорит он, приходит конец различиям между визуальными и печатными
средствами медиа, общедоступной и высокой культурой, развлечениями и
информацией, образованием и пропагандой. Поэтому современный
«…информационный город является не формой, но процессом, который
характеризуется структурным доминированием пространства потоков». Возникает
явление социальной асимметрии современных мегаполисов: «они связаны с
глобальными сетями и глобальными сегментами их собственных стран, в то время
как внутри страны они исключают (из глобальных сетей) местные популяции,
которые являются либо функционально ненужными, либо социально
подрывными… Именно эта отличительная черта глобальной “включенности” и
локальной “исключенности”, физической и социальной, делает мегаполисы новой
городской формой. Функциональные и социальные иерархии мегаполисов
пространственно размыты и перемешаны, организованны в укрепленных лагерях и
испещрены нежелательными “заплатами” в самых неожиданных местах.
Мегаполисы – это полные разрывов констелляции пространственных фрагментов,
функциональных кусков и социальных сегментов»
106
.
Как писал другой видный социолог, З. Бауман, «Последняя четверть ХХ
столетия, весьма вероятно, войдет в историю под названием “Великой войны за
независимость от пространства”. В ходе этой войны происходило
последовательное и неумолимое освобождение центров принятия решений (а
также расчетов, на основе которых эти центры принимают свои решения) от
территориальных ограничений, связанных с привязкой к определенной местности».
Так как «состав акционеров не определяется пространством», всякая компания
обладает свободой передвижения… «Тот, кто обладает свободой “бежать” из
данной местности, абсолютно свободен от последствий своего бегства». В
результате «возникает новая асимметрия между экстерриториальной природой
власти и по-прежнему территориальной “жизнью в целом”, которую власть,
снявшаяся
с якоря и способная перемещаться мгновенно и без предупреждения,
может свободно использовать, а затем оставить наедине с последствиями этого
использования …Теперь в расчетах “эффективности”» инвестиций можно уже не
учитывать затраты на борьбу с последствиями»
107
. Бауман, правда, не указал на не
менее важную оборотную сторону медали: борьбу за владение пространством
физическим, будь то земной, водный или космический ландшафт.
Тем не менее, два серьезных критических замечания в собственный адрес я
должен сделать. Первой – это следование методологии естественноисторического
процесса, акцент на развитии информационных систем как новой
106
Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М.: ГУ
ВШЭ. 2000. С. 225, 352, 374, 379.
107
Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. М.:
Издательство «Весь Мир», 2004. С. 18–24, 127–128.
163
производительной силы, недостаточное внимание к их конструктивной
(манипулятивной) роли политического и социального инструмента в
формировании ценностной и социальной структуры общества. Все, за неимением
тогда надлежащего эмпирического материала о содержании функционирования
этих систем, представлялось слишком гладко. Второй – это «прогрессизм»,
отсутствие анализа теневой стороны грядущих перемен, тех рисков и опасностей,
которые они сегодня порождают. То есть перемещение земных болезней и
конфликтов в мир виртуальных сетей. Но, как я уже говорил, важность
проблематики информационно-коммуникационных рисков и манипуляций стала
очевидной много позже.
5. Перспектива: от вмещающего ландшафта к технологическому
С моей точки зрения, понимание урбанизации как процесса, который
развивает демократию и формирует городскую культуру, сегодня уже не
соответствует реальности. Как назвать и определить суть современной фазы
урбанизации, разворачивающейся на пространстве европейской культуры –
трудный теоретический вопрос. Представляется, что методологически надо
исходить из следующих позиций.
Во-первых, это изменение самого типа европейского общества: переход от
общества «недостатка» (society of scarcity) к обществу расточительства
(squandering or wasting society) или потребительскому обществу
108
. Эксплуатация
«ресурсной периферии», к которой пока относится и Россия, неконтролируемое
развитие новых технологий, основанное на эксплуатации интеллектуальных
ресурсов этой периферии, обостряющийся конфликт потока и места приводит к
формированию на евро-атлантическом пространстве «общества всеобщей
неопределенности и риска». Старые культурные центры быстро деградируют,
новые центры – технопарки, центры ресурсной индустрии, туризма и сервиса –
процветают. В целом городская среда становится все более рискогенной, опасной
для жизни и здоровья.
Во-вторых, эти изменения влекут за собой изменение социально-
пространственной структуры общества. Для предыдущего этапа характерны
территориальная концентрация и пространственная дифференциация труда и
населения в крупнейших городах, для современного – деконцентрация и де-
территориализация. У
предыдущего этапа был четкий вектор процесса: деревня–
город, у современного такого вектора нет, есть множество направлений – в города,
пригороды, межстрановая и даже межконтинентальная миграция. А главное:
накопление социального потенциала может происходить без пространственного
перемещения его носителя. И – наоборот: концентрация населения может
обозначить деградацию городской среды, дезурбанизацию. Раньше концентрация
массы людей на
ограниченном пространстве порождала их непосредственное
взаимодействие и конфликт, на почве которых возникали классовые и
профессиональные общности и социальные движения. Сегодня структурными
108
Финансово-экономический кризис заставил задуматься западных социологов об
обратном: «Борьба за обладание большим постепенно будет вытесняться борьбой
за сохранение того, что уже есть, которая, если порядок вещей не изменится,
постепенно превратится в основополагающую борьбу за выживание» (Smith D.
Editorial // Current Sociology. May 2008. Vol. 56 (3). P.349).
164
элементами социальных систем являются индивид, корпорация и сеть. Поэтому
массовые движения становятся сетевыми.
Что касается России, то в ней произошла вторичная тотальная
реструктуризация социально освоенного пространства. Выше шла речь о таковом
вследствие распада СССР, введения частной собственности и т.д. Сегодня
обозначается новый поворот: от системы «вмещающих ландшафтов», где человек
был связан с природой своим трудом непосредственно, к техногенному
ландшафту, типологической основой которого является связка «вахтовик–
природный ресурс–транспортная инфраструктура». Этот сетевой ландшафт
может вмещать столько людей, сколько будет экономически выгодно для
извлечения и транспортировки данного ресурса в данный момент. Никакого
«севооборота» или «паров», как в земледелии, то есть длительного
культивирования ландшафта, здесь не требуется. Напротив, ландшафт, особенно
заселенный и окультуренный, – помеха созданию «ресурсного каркаса» страны.
Если все же считать, что урбанизация есть момент модернизации общества, то
последняя будет развиваться в трех пространствах: биосферном, социотехническом
и виртуальном, конфликт между которыми неизбежно будет нарастать.
В-третьих, всепроникающий рынок освободил культуру, науку
и
образование от роли двигателя городской культуры и законодателя базовых прав и
свобод общества. Знание, культурные ценности и информация стали просто
«товаром». Более того, скоропортящимся товаром становятся и все человеческие
общности, если они не обслуживают интересы капризного рынка. Наконец, терпит
поражение активистская социология, утверждавшая, что городские социальные
движения (при определенных условиях) есть мотор поступательного движения
общества вообще и пересмотра его базовых ценностей в частности (А. Турен).
Если нет морального фильтра, то навязывание человеку все новых потребностей
может происходить бесконечно долго. Как сказал К. Эрроу, Нобелевский лауреат
по экономике, «Рынок не совместим ни с чем. Ни с демократией, ни с
авторитарным строем – ни с какой формой правления… Если угодно, рынок
вообще вытесняет общество как каркас человеческих отношений»
109
.
Этот рынок отнюдь не является естественным регулятором общественной
жизни, как утверждали теоретики либерализма. Сегодня господствует «силовой
рынок», то есть силовой захват природных, социальных и интеллектуальных
ресурсов, а также территорий, обеспечивающих беспрепятственный доступ к ним и
их транзит. Следовательно, и современная урбанизация развивается по тем же
канонам. Их суть – игра на понижение культуры, когда происходит не
производство нового, а захват и перераспределение уже ранее созданного. В
производстве и банковской сфере – рейдерство, силовая приватизация, в науке и
литературе – тиражирование и массовый плагиат, в искусстве – бесконечные
перелицовки классиков, ее понижение до уровня попсы и китча. Я не отрицаю
существования высокой науки и элитарного искусства. Но они производятся
элитой и для сохранения ее господства. Для остальных существует индустрия
товаров массового потребления и массовой культуры как главный сегмент
потребительского рынка.
109
Цит. по: Кустарев А. Рецензия на книгу Е. Ясина. Приживется ли демократия
в России? М.: Новое издательство. 2005 // Pro et Contra. № 2. С. 109.
165
В-четвертых, возникновение кентавра «рыночно–информационного
общества» привело к формированию ключевых для развития общества
организаций и сетей (прежде всего финансового капитала, но также научных,
культурных, сервиса и других) вне и поверх старых городских структур. Почти все
уникальное, что ранее концентрировалось в крупнейших городах, – библиотеки,
выставки, театры, центры информации и обучения, – перемещается по всему миру
или доступно дистанционно. Мир посткнижной культуры стремительно
расширяется. Но одновременно проблема доступности ценностей этого мира
культуры из территориальной трансформировалась в экономическую, ценовую.
Идеология Просвещения, реализовавшаяся в системе школ-на-местах
(университетах), уходит в прошлое. Элитарная и массовая культуры разделены
социальными и силовыми барьерами, и с каждым
днем эти барьеры становятся все
выше. Для рассматриваемого евро-атлантического ареала, включая Россию, это
означает разделение и пространственное разобщение богатого (управляющего и
творческого) меньшинства, живущего во времени, и бедного исполнительского
большинства, живущего в пространстве, то есть накрепко привязанного к месту,
причем все большая часть последнего будет вытесняться роботизированной
техникой. Такое
разобщение может происходить как в пределах одного офиса или
здания, так и всего мира.
В-пятых, продолжающийся рост городского населения в данном регионе
сам по себе представляет серьезную проблему. Дело в том, что сегодня США и
многие европейские индустриально развитые страны могут позволить себе
содержать более одной трети своего населения. Эти люди не просто временно
безработные. Они – не селяне и не горожане, не сквоттеры и не обманутые
дольщики, они носители культуры «общечеловеческого дна». Это люди, которые
не нужны обществу ни в какой роли, то есть они превращаются в отходы навсегда.
З. Бауман называет их париями современного общества или человеческими
отходами (wasted people)
110
. Это – новая экология глобального города, экология
отверженных навсегда.
Наконец, в-шестых, если в XIX–XX вв. шел процесс поглощения евро-
атлантической цивилизацией других цивилизаций, то сегодня мы наблюдаем
столкновение исламской, китайской и европейской цивилизаций на всем
пространстве городской европейской культуры. Причем инвазия этих культур в
европейскую происходит сегодня на «клеточном» уровне. Есть
некоторая аналогия
между развитием методологии естественных и общественных наук, поэтому для
понимания сути происходящего надо исследовать микропроцессы, не видимые «с
птичьего полета» европейского благополучия. Отсюда – необходимость отказа от
ряда постулатов и стереотипов американской, европейской да и российской
социологии, абсолютизировавших господство европейской культуры («город как
плавильный котел культур», ассимиляция, аккомодация и адаптация
мигрантов как
принцип национальной и городской политики, идеология толерантности и
мультикультурализма). Вместо механизмов ассимиляции мигрантов, переработки
110
Bauman Z. Wasted Lives. Modernity and Its Outcasts. Polity: Cambridge. 2004.
166
«сырого» человеческого материала работает механизм временного использования
и/или селекции уже готового. Сегодня идет борьба надгосударственных
образований, транснациональных корпораций, их идеологий и культур за
доминирование в мире. Доминирование сегодня означает контроль над ресурсами.
Поэтому европейские города все чаще функционируют не как плавильные котлы, а
как социальные и этнические фильтры, необходимые для такого доминирования.
Все это означает новую «экологическую» организацию общества и мира в
целом и новые вызовы для социальной экологии как науки. Идет формирование
мирового города и глобального сетевого гражданского общества.
Глава 11. Начало нулевых
Моя собственная «экоструктура» в историческом измерении. –
Семейный архив как индивидуальный «случай». – Письма деда с русско-
японской войны. – Точка отсчета и культурная дистанция. – Об архиве
экологического движения. – Историки и социологи: врозь или вместе?
1. Моя собственная экоструктура в историческом измерении
Возраст стремительно приближался к 70-ти, пора было подводить итоги.
Для этого надо было еще раз обозначить «референтные точки» моего
существования как научного работника и как человека. И тем самым
«идентифицировать» себя. Если бы речь шла о литературе, я назвал бы Ч.
Диккенса и И.А. Бунина. Но так как в предмете моего интереса и в самой жизни
научные и человеческие (семейные и гражданские) коллизии все время
пересекались, то в семейном кругу я назову прежде всего моего деда, Федора
Феодосьевича Яницкого, его дочь, Веру Федоровну, а в научном – Владимира
Ивановича Вернадского, во многом открытого для меня и других историком науки
и моим школьным товарищем Владиславом Павловичем Волковым.
Этот выбор нисколько не отрицает моей исследовательской
(и житейской)
«средовой» парадигмы, ее первостепенного значения для формирования любого
индивида. Выбор этих личностей важен именно для меня. Являюсь ли я их
«продолжением»? Как они повели себя в условиях «перелома эпох», в которые их
поставила судьба? Как им удавалось сочетать свои профессиональные обязанности
и гражданский долг? И, наконец, могу
ли я считать себя хоть в какой-то степени
носителем европейской культуры, каковыми несомненно были они?
Но сначала – отрывок из моего интервью Г.С. Батыгину. Г.Б.: Насколько, с
вашей точки зрения, важно для социолога знать историю своей семьи? О.Я.: А
разве социолог не человек? Посмотрите, сколько людей до сих пор ищут родных и
близких, хотят знать, кто они, откуда родом, кто их окружал. Ищут десятилетиями,
ищут со времен гражданской войны, военного лихолетья, репрессий и даже в
дореволюционной России. Корни семейные, «малой родины», национальные
всегда важны для самоидентификации всякой личности, ученого в том числе.
Особое значение эти корни имеют в современной России, когда в очередной раз
миллионы семейных связей были разрушены.
У социолога тоже должна быть точка отсчета, референтная группа в
собственном прошлом. Тем более, если этот профессионал занимается
российскими проблемами. «Кто я?» – этим вопросом задавались многие великие
167
мыслители, потому что познавая себя, они лучше понимали окружающий мир.
Ведь в сущности, семейная история это ключ к пониманию социодинамики
общества. Конечно не единственный. Но даже если социолог считает себя
«гражданином мира», то его семейное прошлое все равно остается для него важной
«референтной точкой». Посмотрите повнимательней на работы современных
западных социологов – у всех у них явно и подспудно просвечивает если не
семейный, то локально идентичный контекст.
Г.Б.: Вы опять о социологии вообще. Нельзя ли о вас конкретно? О.Я.:
Вероятно вас интересует моя работа над семейным архивом, в результате которого
появилась книжка «Семейная хроника»?
111
Я уже говорил, что микропроцессы с
течением времени меня интересовали все больше. Семейный архив, собранный
моим отцом, Николаем Федоровичем Яницким и его родной сестрой Верой
Федоровной Шмидт лежал до поры до времени без движения, хотя я неоднократно
пытался подступиться к нему. Моя концепция первичной экоструктуры
существовала отдельно, а письма и документы моих близких – отдельно. Наверное,
надо было просто продолжать собирать и разбирать их пока были живы многие
свидетели той поры, но мне как научному работнику не хватало импульса, мотива,
чтобы погрузиться в этот материал. Возможно, я просто не созрел для такой
работы или меня смущал «мемуарный» жанр, или просто время не пришло – не
знаю…
Во всяком случае побудительные импульсы пришли извне. Нашлись
известные мне (по архивам) родственники. Прямо вот так, вдруг, почти в один день
объявились. А главное, когда мы с братом Владимиром наконец собрались и
положили наши архивы рядом, то с удивлением обнаружили, что они – это две
половины одного целого, они буквально сошлись, срослись один в один, составив
историю семью почти за 60 лет! Могу только предположить, что отец, и тетя
сознательно разделили семейный архив пополам в надежде, что хоть одна его часть
уцелеет. Уцелели, к счастью, обе, но спросить о многом было уже не у кого. Тогда
я отставил в сторону все свои научные изыскания и год почти не отрываясь сидел
над письмами и фотографиями родных и близких. Всех их я помнил, но все равно
это было потрясение от встречи с ними. Но разве самопознание через архив моей
собственной семьи, это не наука только в другой ипостаси?
После прямой речи нет способа межличностной коммуникации более
сильного, чем эпистолярный жанр. Никакое электронное послание не может так
приблизить вас к жизни других, вернуть именно для вас давно ушедшие времена. Я
погрузился в другую эпоху, в Россию начала ХХ века, эпоху революции, войн и
последовавших за ними трагических перемен. Удивительно, но дед и тетя в
своих
письмах говорили именно о России почти в тех же словах, в которых я думаю
теперь, сегодня. Если в детстве и позже дед был для меня «естественным»
авторитетом, то теперь, когда наши мысли и чувства во многом совпали, он стал
очень важной точкой в моем личностном «референтном пространстве». Само это
пространство получило опору в семейном прошлом. Это прошлое перестало быть
историческим фактом – оно стало ценностным ориентиром для нынешней жизни.
Так что работа с семейным архивом и написание книги были отнюдь не
«перелистыванием пожелтевших страниц», а подкреплением, мобилизацией
111
Яницкий О.Н. Семейная хроника. 1852–2002. М., 2002.
168
мыслей и чувств, которые я испытывал здесь и сейчас. История моей семьи
помогла мне лучше понимать новейшую историю России. Если смотреть
структурно, то можно сказать, что моя «экологическая ниша» получила
историческое измерение (из интервью Г.С. Батыгину 2002 г.).
Мне кажется, что каждый социолог и вообще гуманитарий должен написать
свою семейную хронику. Не только для того, чтобы реально и эмоционально
ощутить тот интеллектуальный и нравственный заряд, который он получил от
семьи и ее ближайшего окружения. Но прежде всего, чтобы увидеть, вглядеться в
самого себя в этом «семейном зеркале». Мне очень жаль, что биографика как
социологическая дисциплина, столь буро развивавшаяся в России начала 1990-х
годов, сегодня как-то отошла на второй план. И это – на фоне явно растущего
интереса американских и других социологов к «семейной» истории современной
России, особенно когда она представлена судьбой нескольких поколений. Думаю,
они правы: трансляция культуры всегда шла через семью, а у нас, когда в
одночасье рухнули все социальные институты, уж особенно. Кстати, они были
правы еще в одном: фотографии представляют не меньшую историческую
ценность, чем письма и документы. Я иногда вынимаю дедовские или отцовские
фото 1900–20 гг. и всякий раз поражаюсь: насколько это были другие лица. – в них
было больше свободы и одухотворенности, чем в тех, которые делал я потом сам
или получал после очередной конференции. Во всяком случае та культура
семейной и коллективной фотографии ушла вероятно навсегда.
Сегодня фотографы-профессионалы стремятся «поймать» непривычную
позу, ракурс, выражение лица. У них нет контакта с «объектом», напротив, они его
именно ловят именно в те мгновения, когда он этого не хочет, прячет свою
интимную жизнь. Тоже и с видео: в их беспрерывно движущиеся кадры нельзя
вглядеться, а ведь хочется задержать «мгновение» и всмотреться в него, увидеть и
понять детали. Хочется спросить: что же плохого в позировании, когда люди
специально одевались, рассаживались, готовились к этому акту культурного
действия? Вообще, занимаясь пейзажной живописью, я стремился схватить именно
это – мгновение, его настроение. Современный гламур при всей узнаваемости
публичных персон или патентованных красавиц – все же обезличен до крайности,
потому что лишен нормальной, привычной обстановки, среды своего обитания.
Если сказать совсем определенно, то тогда семейная фотография была фактом
истории, сегодня – скоропортящимся товаром, постановкой, которая мгновенно
будет заменена следующим кадром.
2. Семейный архив как индивидуальный «случай»
«Семейная хроника» разошлась мгновенно, но в больших библиотеках она
надеюсь, еще есть. Она повествует об истории семейного клана на протяжении
более ста лет, с конца ХIХ и вплоть до начала века нынешнего. Она включает 10
биографических очерков, в совокупности представляющих собой историю двух
семей и их ближайшего окружения в трех поколениях – их семейные и культурные
корни, их взгляды на жизнь, карьеру и жизненный путь на переломе двух эпох. Я
пытался на конкретном примере этих семей представить эволюцию части
российской интеллигенции на протяжении полутора столетий через
характеристику ее жизненных позиций и переплетение жизненных траекторий
личностей различного масштаба (от рядовых граждан до выдающихся деятелей
советской эпохи), политической ориентации (от монархистов до эсеров-
169
максималистов) и семейных ценностей (от сторонников традиционного семейного
уклада до адептов нового быта). Насколько мне это удалось – не знаю, но книга
оказалась одной из наиболее читаемых вот уже почти 7 лет
112
.
Я бы сказал, что социологически мой семейный архив как целое
представляет собой развернутый во времени индивидуальный «случай». Насколько
он типичен – другой вопрос. Думаю, что можно говорить о типе. Работа по
изучению других случаев, о которых я говорил выше, очень мне здесь помогла.
Выстраивая по письмам и документам некоторую ось семейных событий, я
одновременно собирал «вокруг» нее контекст – от непосредственного до
исторического. То есть работал над первичной экоструктурой, только семейной.
Время от времени я обращался за помощью к В.П. Волкову, а также к своему
сводному брату историку Сигурду Оттовичу Шмидту. Консультировался я и с
историком советской архитектуры С.О. Хан-Магомедовым. Для работы с интервью
с другими членами семьи и близкими мне пригодились мои знания с области
истории российского искусства начала ХХ века. Так что моя коммуникативная
ниша в который уж раз получила новое измерение и новые связи.
Более того, сделав это раз, я чувствую необходимость продолжить поиски (я
ведь действительно нашел далеко не всех), вижу сколько подобных сюжетов
развивается рядом с моим, как они неожиданно переплетаются. Неизвестные
факты и документы как будто сами идут тебе в руки. Ранее я сказал, что по моему
мнению, со временем люди не меняются, а лишь проявляются. Теперь я начинаю
сомневаться в этом. Но приходят на ум и более серьезные вопросы: как семейная
история соотносится с историей страны или хотя бы места, где эта семья жила?
Может быть я пристрастен или односторонен, но в письмах деда я вижу огромный
аналитический ум, который, казалось бы, развивался в совершенно неподходящих
для этого обстоятельствах походов и трех войн. Снова встает ключевой для меня
вопрос: а где эта рефлексия делается? В тиши кабинетов и лабораторий, или в
моменты наивысшего напряжения душевных сил, критического состояния
общества (вспомним П. Сорокина и его «Голод как фактор…»). Недавно перечел
рассказы В.В. Вересаева о русско-японской войне и поразился, насколько его строй
мысли созвучен дедовскому
.
Приведу несколько отрывков из писем деда, чтобы показать: его мысли
тогда, сто лет назад, злободневны и общественно значимы сегодня:
3. Из писем деда с русско-японской войны
Письмо первое: «…Ты, дочь моя, увлекаешься теперь происходящим
<революционным> движением в России. Я сожалею, что не с вами теперь, и не
могу делиться с Вами моими взглядами и живым словом! Тем не менее скажу хоть
несколько слов в письме. По существу это движение не симпатично, ибо желая
сделать для России якобы лучше в одном, – оно губит Россию в другом. Мнящие
себя передовыми людьми – что же сделали <они> хорошего для России? Они –
воспользовались в высшей степени затруднительным и тяжелым положением
112
Недавно позвонил Д. Уинер из США Он сказал: «Я позвонил только потому,
что наконец прочел вашу “Семейную хронику”». Что ж, думаю, это еще один
аргумент в пользу правильности сделанного мною выбора.
170
России вследствие войны – и стали вырывать у правительства согласие и
разрешение на всякие реформы!
Вдумайся хорошо: правильно ли, честно ли так поступать, – о чем это
говорит? – О любви ли к Родине, о желании искреннем ей улучшения, добра, блага,
или о корытном властолюбии и честолюбии добиться своего путем насилия из-за
угла? Россия изнывает на поле брани, а оставшаяся дома интеллигенция
занимается тем, что четвертует и колесует бедную Россию, отвлекает силы и
внимание от общего первейшей важности ратного дела, смущает умы и дома и на
полях брани в войсках распространяя пропаганду всякую и достигает того, что
военное дело мало успешно, а там – дома – готовится похищение власти из одних
рук старого правительства в другие руки под видом европейского соуса,
именуемого революцией, конституцией и пр. В данном случае интеллигенция
поступила в отношении Родины предательски, она сыграла роль пошлого
ростовщика, который с наслаждением пользуется тяжелым безысходным
материальным бедствием ближнего, чтобы при займе ему денег содрать с него как
можно больше процентов!
Если бы люди, мнящие себя передовыми в России, – желали искренне добра
Родине, – они, как это делают и делали и теперь во всех народах и государствах
мира, прежде всего сплотились все как один для одоления врага на поле брани, ибо
там решается теперь судьба России – и государственная, и политическая и
экономическая, – а затем, покончив с этим величайшим делом, – занялись бы
всеми силами устроением дел и у себя дома, их реформированием, изменением,
организацией. Так говорит здравый разум! Не то сделали интеллигенты русские,
они поступили наперекор здравому смыслу и послужили по праву посмешищем в
Европе и даже в Японии, в руку которой они так много сыграли!
…Не думай, что я против реформ, против улучшений, что я считаю
теперешнее положение вещей хорошим! Нет. Я так не думаю. В каждом деле даже
маленьком домашнем, а тем более в большом Государственном – нужны
улучшения, нужны реформы. Но для них нужна подготовка прежде всего самих
себя.. Ну а если теперь каждый из нас поисповедует свою совесть и спросит,
подготовлялся ли он к реформам, изучал ли он те вопросы, которые хочет
реформировать и как их надо реформировать, чтобы не вышло еще хуже, то на
эти все вопросы последуют отрицательные ответы. И каждый считает излишним
углубляться и вдумываться, коли можно позаимствовать за границей и реформы
наравне с галстуками, ботинками и юбками. Это грустно, но это так! Немцу,
англичанину, французу – их реформы хороши для них и только для них, ибо они
их продумали, глубоко прочувствовали, изучили и взяли от корня своеродное
историческое, а не чужое – краденое. Не
то, что делаем мы! Мы хотим ворованное,
иностранное перелицевать на русский манер – лишь бы не было по-старому! Мы
очень хорошо знаем иностранную историю, революцию во Франции и Англии, но
не интересуемся своей родной историей, а потому нам совестно не сделать у себя
революцию, и не менее совестно и стыдно создавать у себя реформы на почве
русской истории, углубляясь и изучая ее во всей глубине и широте! Мне грустно
отсюда читать и слышать, что твориться у нас дома! Готовится захват власти
кучкой честолюбцев, без ума, без совести и если это им удастся в тяжелую годину
России, они погубят ее!»…
«Я низкого, невысокого мнения о теперешнем движении интеллигенции
не без основания. Когда до войны призывали русскую интеллигенцию на