Бердников Г.П. (глав.ред). История всемирной литературы в 9 томах, Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

ГРЕЧЕСКАЯ И РИМСКАЯ ЛИТЕРАТУРА I В. ДО Н. Э.

447*

столько ценился, что когда нескольким ораторам

случалось делить между собою судебную речь,

как часто делалось в Риме, то Цицерону всегда

доверялась самая патетическая часть — заклю-

чение.

Авл Геллий (Нв.н.э.) делает яркое сопостав-

ление патетического отрывка речи Цицерона

(«Против Верреса», II, 5, 162) с отрывком речи

талантливейшего из его предшественников —

Гая Гракха; тема у двух ораторов одна и та

же — жестокое наказание неповинного человека

римским наместником-самодуром.

«Вот как об этом говорит Гай Гракх: «Недав-

но консул прибыл в город Теан Сидицинский.

Жена его сказала, что хочет вымыться в муж-

ской бане. Сидицинскому квестору дано от Мар-

ка Мария приказание освободить баню от мою-

щихся. Жена сообщает мужу, что баню ей ос-

вободили недостаточно скоро и недостаточно

почистили. Тотчас на площади был вбит столб, и

к нему приведен Марк Марий, знатнейший че-

ловек в своем городе. С него стащили одежду,

и он был бит розгами...». Когда же в подобном

случае у Марка Туллия в речах вопреки зако-

нам и праву секут розгами или казнят злейшей

казнью неповинных людей и римских граждан,

то какая в его словах слышна скорбь, какие сле-

зы, какая картина, какой бушует поток негодо-

вания и горечи! Вот как он говорит о Гае Вер-

ресе: «Вот он сам, распаляемый преступным

гневом, вышел на площадь, взоры его сверкали,

на лице была начертана жестокость; все трепе-

тали, для чего он является, что намерен свер-

шить? — как вдруг повелевает он этого челове-

ка схватить, на самой середине площади обна-

жить, связать и принести розги». Клянусь, уже

самые эта слова... столько несут в себе волнения

и ужаса, что кажется, не рассказ читаешь, а

видишь своими глазами. Гракх не жалуется, не

скорбит, а только рассказывает: «... с него ста-

щили одежду и он был бит розгами». А Цицерон

блистательным образом придает картине протя-

женность — не «был бит», а «били», говорит он:

«секли розгами римского гражданина на город-

ской площади Мессаны, и во все это время ни

стона, ни звука не проронил несчастный сквозь

боль и свист ударов, кроме одного только сло-

ва: «Я — римский гражданин!» — ибо так он

был уверен, что довольно напомнить об этом

звании — и удары смолкнут, и пытка не будет

терзать его тело... »(Геллий. «Аттические но-

чи», X, 3).

Полной противоположностью Цицерону как

по идейному содержанию, так и по художествен-

ному стилю выступает в эту же эпоху историк

Гай Саллюстий Крисп (85—35 гг. до н. э.). Так

же как Цицерон, он был не потомственный ари-

стократ, а «новый человек» из италийского го-

родка, пустившийся в политическую жизнь; но>

он был на двадцать лет моложе Цицерона, вы-

рос под впечатлениями следующего этапа об-

щественной борьбы и уже не мог верить в бла-

готворность сенатского правления. Поэтому он

выступил на стороне плебса, примкнул к Цеза-

рю, участвовал в его походах: когда же Цезарь

был убит, а борьба между его преемниками по-

казала, что никто из них не думает об интере-

сах плебса, а только о собственном всевластии,

Саллюстий удалился от общественной жизни,

мрачно осуждая все происходящее, но особен-

но — по-прежнему сенат. К этому периоду позд-

него пессимизма и относятся все его историче-

ские произведения — «Заговор Катилины»,.

«Югуртинская война» и «История» (последняя

сохранилась лишь в отрывках).

Теоретическую основу для своего пессимизма

он нашел в разработанной греческими учеными,

прежде всего Посидонием, концепции нравст-

венного вырождения общества после падения

Карфагена, о которой уже говорилось. В проло-

гах к обеим своим монографиям он подчеркива-

ет, что такое вырождение есть неминуемое след-

ствие трагической двойственности человеческой

природы, в которой высокий дух и порочное те

ло непримиримо враждебны друг другу. Однако,

несмотря на столь абстрактные предпосылки,

Саллюстий не теряет из виду политической

конкретности: носителем вырождения у него

выступает не в равной мере все общество, а

прежде всего правящая аристократия. Отсюда

выбор моментов, описанных историком: война

с нумидийским царем Югуртой

(111

—106 гг. до

н. э.) впервые обнажила язвы сенатского прав-

ления, заговор Катилины (63 г. до н. э.) был

вершиной нравственного разложения знати, а

описанные в «Истории» годы (78—67 гг. до^

н. э.) показывали, как аристократия, даже полу-

чив полную власть из рук Суллы, оказалась не-

способна ее осуществлять и сохранять. Но тра-

гизм саллюстиевской «Истории» в том, что вы-

роя^дающейся знати никто не противостоит: ис-

торик одинаково трезво смотрит на вождей зна-

ти и оппозиции. В «Югуртинской войне» он

противопоставляет Метелла, полководца старой

знати, и Мария, полководца из «новых людей»,

и, хотя сознает и показывает, что будущее — за

Марием, однако понимает, что спасительной

полноты древней «доблести» нет ни в одном из-

них: в Метелле она омрачена пороком надмен-

ности, в Марии — пороком необузданности. Точ-

но так же в «Историях» противопоставлены фи-

гуры Суллы (в начале) и Помпея (в конце);

точно так же в «Заговоре Катилины» противо-

поставлены фигуры Цезаря и Катона Младше-

го, чтобы показать, как непоправимо расколот

448

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

идеал древней доблести на доблесть активную

и доблесть пассивную, из которых одна оказы-

вается пагубна, а вторая бессильна.

Значение этической концепции Саллюстия

для истории литературы в том, что с нею в рим-

скую историографию приходит психологизм.

Чтобы изобразить исторические события как

следствие падения нравов, Саллюстий должен

выдвигать на первый план характеры действую-

щих лиц: у него человек — творец истории. Ко-

гда важный персонаж впервые -выступает в про-

изведении, Саллюстий дает ему портретную ха-

рактеристику; когда он начинает двигать дейст-

вие, Саллюстий раскрывает его психологические

мотивы в прямой речи. Так проходят перед чи-

тателем образы Катилины, Цезаря и Катона,

Югурты, Мария, Суллы. Действия, берущие на-

чало от их поступков, прослеживаются Саллю-

стием в их внутренней связи, авторские отступ-

ления членят изложение, словно на акты траге-

дии, авторские введения задают эмоциональный

тон. Психологизм и драматизм — главные чер-

ты повествовательной манеры Саллюстия. Эта

верность развития настроения занимает Саллю-

стия больше всего, подробности же фактическо-

го развертывания событий для него не столь

важны: о месте действия, о хронологии, о дета-

лях военных операций он обычно говорит лишь

бегло и расплывчато, конспект подлежащих из-

ложению событий готовил для него грек-секре-

тарь, а сам историк сосредоточивал свои усилия

исключительно на их художественном изобра-

я^ении.

Стиль Саллюстия соответствует избранному

им трагическому тону повествования. Саллю-

стий выработал свой слог уже после того, как

в римском красноречии воцарился гармониче-

ский, плавный, уравновешенный слог Цицеро-

на; и Саллюстий вырабатывает свою манеру,

сознательно отталкиваясь от моды. Он не вос-

певает современности, а судит ее; мера его су-

да — древность, время господства неиспорчен-

ной «доблести»; поэтому он берет своим образ-

цом древнюю анналистическую прозу, перера-

батывая ее бесхитростную тяжеловесность в

глубоко индивидуальный словесный сплав, на-

сыщенный архаизмами и поэтизмами. Он под-

черкивает в современности не гармонию и свя-

зность, а разлад и разобщенность всех явле-

ний; поэтому он избегает стройных и уравнове-

шенных сложноподчиненных периодов, а вме-

сто этого громоздит сложносочиненные, нарочно

избегая симметрии и плавности, сводя рядом не-

схожие понятия и несхожие грамматические

формы, стремясь любой ценой к напряженности

и си^атости («бессмертной сжатости», по выра-

жению Квинтилиана). Так, взятие города Кап-

сы («Югуртинская война», 91, 5) передано сло-

вами: «Когда о том узнали горожане,— трепет

во всех, небывалый страх, неояшданность беды,

и вдобавок часть граждан за стенами в руках

врагов становятся причиной сдачи города». Сти-

листическими образцами Саллюстия были из

греческих авторов Фукидид, а из латинских —

Катон; продолжателем Саллюстия в области

стиля был величайший из римских историков,

Тацит.

Примером мастерства Саллюстия может слу-

жить знаменитое описание Катилины («Заговор

Катилины», 5), раскрытое в дальнейшем двумя

его речами — перед выступлением заговорщи-

ков и перед последним боем. «Луций Сергий Ка-

тилина, потомок знатного рода, был человеком

сильного духа и тела, но нравом дурной и из-

вращенный. Смолоду ему были милы междо-

усобные войны, убийства, грабежи, гражданские

распри, и в них он закалил свою юность. Тело

его было выносливо в гладе, хладе и бдении

сверх всякого вероятия; дух был дерзок, кова-

рен, переменчив, в любом деле лицемер и при-

творщик, жадный до чужого, своего расточи-

тель, страстный во всех желаниях, красноречия

вдоволь, благоразумия мало. Ненасытный, веч-

но его дух жаждал безмерного, невероятного,

недостигаемого... День ото дня все сильней бу-

шевала его ожесточенная душа от скудости

средств и сознания преступлений... к тому же

его подстегивало разложение нравов государст-

ва, раздираемых пагубными и разновидными

пороками: расточительностью и алчностью».

И далее (гл. 15): «Запятнанный дух его, богам

и людям ненавистный, ни во сне, ни наяву не

мог найти покоя — настолько терзала совесть

его воспаленный ум. Отсюда бледность его, ди-

кий взгляд, то быстрая, то медленная поступь:

само его лицо и наружность являли образ бе-

зумия».

Если проза времени гражданских войн как у

Цицерона, так и у всеосуждающего Саллюстия

была тесно связана с общественной борьбой, то

поэзия этого времени, как уже говорилось, в

основном проникнута духом удаления от обще-

ственной борьбы. Разрыв между миром лично-

сти и миром государственной жизни в Риме за-

ставлял искать образцы поведения в аналогич-

ной эпохе греческой жизни — в раннем элли-

низме в его самых законченных, александрий-

ских формах. Такому обращению содействовала

и близость с греческими поэтами и учеными,

нахлынувшими в Рим после римских завоева-

ний в Азии. Прежние жапры общественного

звучания, анналистический эпос и драма, почти

совсем заглохли. Вместо них господствуют эпи-

граммы, элегии, лирические мелочи, мифологи-

ческие эпиллии, сатиры, дидактические поэ-

ГРЕЧЕСКАЯ И РИМСКАЯ ЛИТЕРАТУРА I В. ДО Н. Э.

449*

мы. Повышаются требования к отделке стихо-

творений, совершенствуются метрика и поэти-

ческий язык.

Как в прозе между Цицероном и Саллюстием,

так и в поэзии между старшим и младшим по-

колениями современников гражданских войн

лежит существенная разница в отношении к

своему делу. Стихотворство было общедоступ-

ным мастерством уже для сверстников Цице-

рона. Варрон в годы своей политической дея-

тельности сочинил 150 книг «Менипповых са-

тир» о римских нравах, с характерным для него

антикварным любопытством воспроизведя в

них не римскую гексаметрическую сатиру Jly-

цилия, а греческую эллинистическую диатри-

бу Мениппа с ее смесью стихов и прозы; Це-

зарь в юности даже написал трагедию, а уже

будучи у власти, во время дальнего похода,

развлекался, описывая свой путь в поэме. Сам

Цицерон был автором мифологических эпилли-

ев и переводчиком такого типично александрий-

ского произведения, как астрономическая поэ-

ма Арата; а впоследствии он сочинил целых две

апологетические поэмы о своих деяниях и о

своем консульстве; впрочем, потомки относи-

лись к его поэтическому творчеству иронически.

Однако для всех этих авторов, как и для мно-

гих других, о которых мы имеем сведения, поэ-

зия была лишь развлечением в свободные от

общественных дел минуты, серьезным занятием

не считалась и ни в какое сравнение с красно-

речием и другими формами общественной дея-

тельности идти не могла.

В младшем поколении, среди тех, кто был

рожден в 90—80-е годы до н. э., положение

было иным. Это сверстники Саллюстия, и они

разделяют его разочарование в государствен-

ных делах. Многие из них даже неполноправ-

ные граждане (из провинциалов предальпий-

ской Галлии) и доступ к политике для них за-

крыт; но для тех, кто участвовал в политиче-

ской жизни своего времени, личная жизнь име-

ла несравненно большее значение, чем для

старшего поколения: дружеский круг, ученость

и эстетство, вино и любовь доставляли им ра-

дости, утешавшие от общественных скорбей.

Среди этих радостей не последней была и поэ-

зия. Именно здесь раньше всего был усвоен

александрийский художественный идеал — ма-

ленькие произведения, малоизвестные темы,

изысканная ученость содержания, бесконечно

тщательная отделка формы. Всеобщий восторг

вызывала поэма Гельвия Цинны «Смирна» на

тему мифа о кровосмесительной любви кипр-

ской царевны Смирны, матери Адониса: малень-

кая поэма писалась девять лет и была до того

темна, что тотчас по издании потребовала уси-

лий комментаторов.

29 История всемирной литературы, т. i

За поэтами нового направления закрепилось

название «неотерики» (греч. neoteroi — «новей-

шие поэты») или «ученые поэты». Цицерон

осуждающе называл их «подголосками Евфо-

риона». Виднейшими среди поэтов этого кружка

были Лициний Кальв (оратор-аттицист, сын

историка Лициния Макра) и Валерий Катулл;

с ними были близки упомянутый Цинна, поэт

и критик Валерий Катон, экспериментировав-

шие с эпосом и сатирой Фурий Бибакул и Вар-

рон Атацинский и другие поэты. Философией

этих молодых людей было эпикурейство, полити-

ческая позиция их была двойственной: принад-

лежа в большинстве к средним слоям общест-

ва, они должны были тяготеть к цезарианской

оппозиции, но смолоду усвоенное почтение к

республиканским традициям толкало их на сто-

рону сената и заставляло негодовать на общест-

венные беспорядки, а Цезаря и Помпея осыпать

бранными эпиграммами. Лишь постепенно, к

концу 50-х годов, намечается переход неотери-

ков на сторону Цезаря: Катулл незадолго до

смерти успел примириться с Цезарем, но в его

стихах это уже никак не отразилось.

Единственными поэтами того времени, сочи-

нения которых дошли до нас полностью (или

почти полностью), являются Лукреций и Ка-

тулл.

Тит Лукреций (ок. 95—55 гг. до н. э.) был

автором дидактической поэмы «О природе ве-

щей», посвященной Гаю Меммию, молодому

политику, покровителю неотериков, и изданной

после смерти автора Цицероном. Поэма пред-

ставляет собой изложение эпикурейского учения

в шести книгах: речь идет последовательно об

атомах (кн. 1), об образовании сложных тел

(кн. 2), о строении души (кн. 3), о чувствен-

ном восприятии (кн. 4), о развитии мира и че-

ловеческого общества (кн. 5), о явлениях при-

роды (кн. 6).

В истории мировой культуры эта поэма оста-

лась как оптимистический гимн познанию ради

познания. Но для самого поэта и его современ-

ников цель поэмы была иной. Исходным пунк-

том для Лукреция служила мысль о бедствиях

родины («недоброе время для отечества»), о

терзающих римское общество пороках — често-

любии и алчности, к которым Лукреций при-

бавляет еще похоть. Причина этих пороков —

суеверный страх смерти и жажда жизни, стрем-

ление взять от жизни все; это чувство поддер-

живается традиционной религией, внушающей

страх перед богами и загробной жизнью (сле-

дует вспомнить, что именно в эпоху граждан-

ских войн в Риме бурно распространяются ми-

стические религии с учением о загробных му-

ках и блаженстве; об одной из них, малоазий-

ском культе Матери богов, подробно говорится

450

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

во второй книге поэмы). Поэтому, для того

чтобы изгнать пороки, необходимо изгнать из

душ религиозный страх, показать, что мир не

управляется богами, а развивается по собствен-

ным незыблемым законам материи, что земля

и человек являются ничтожно малой частью

этого вечно меняющегося мироздания и что

смерть — не индивидуальное бедствие человека,

а общий закон развития Вселенной. Это сквоз-

ная мысль поэмы. В первой книге показывает-

ся, что смерть не есть уничтожение, а лишь

перераспределение материи в Космосе; во вто-

рой книге говорится, что все возникающее раз-

рушается, а Вселенная представляет собою

бесконечное множество целых миров, порож-

дающихся и гибнущих со всем, что в них обре-

тается; в третьей книге утверждается, что и ду-

ша, будучи материальна, распадается вместе с

телом, так что смерть для нее не страдание, а

избавление от страданий; в пятой книге движе-

ние человечества к культурной зрелости траги-

чески оттенено движением земной природы к

бесплодной старости; а шестая книга заканчи-

вается величественным предвестием торжества

смерти на земле — описанием моровой язвы в

Афинах (по Фукидиду).

Смерти не заперта дверь ни для свода небес,

ни для солнца,

Ни для земли, ни для вод на равнинах глубокого

моря,—

Настежь отверста она и зияет огромною пастью.

(У, 373—375. Перевод Ф. А. Петровского)

Только так, растворив мысль о собственной

смерти в мысли о всеобщей смертности, чело-

век может отрешиться от жажды жизни и пого-

ни за жизненными благами, обретя покой муд-

рости и глядя на мир, как путник с твердой

земли смотрит на морские бури и крушения

кораблей. Покой, досуг, столь мало ценимый

традиционной римской общественной моралью,

становится у Лукреция высшим счастьем.

Этот путь к счастью через познание мира

и примирение со смертью был открыт людям

Эпикуром, и Лукреций не устает восхвалять

Эпикура с почти религиозным благоговением,

как спасителя человечества: «Богом он

был, о мой доблестный Меммий, воистину

богом!» Этот религиозный пафос объясним

опять-таки только конкретно-исторической об-

становкой духовного кризиса Рима эпохи граж-

данских войн, эпохи краха старых идеалов и

мучительно-напряженного чаяния новых. Меж-

ду тем именно этот пафос определяет два важ-

ных отличия Лукреция от его греческих эпику-

рейских образцов. Во-первых, это сдвиг глав-

ного внимания с этики на физику. Для Эпикура

учение о мироздании было лишь вспомогатель-

ным средством к достижению спокойствия

души, Лукреций же, стремясь подчеркнуть все-

объемлющее и всеобъясняющее величие эпи-

курейства, сосредоточивается именно на кар-

тине Космоса, безмерного, многовидного и еди-

ного в своих закономерностях. Это роднит его

уже не с Эпикуром, а с ранними греческими

натурфилософами, прежде всего с Эмпедоклом

(о котором Лукреций упоминает с глубоким

почтением). Во-вторых, это сама поэтическая

форма произведения Лукреция: Эпикур прене-

брегал поэзией, видя в ней одну пустую забаву,

и пользовался сухой логической прозой, Лук-

реций же, чувствуя себя пророком, несущим

Риму свет эпикурейского спасения, ощущает

потребность в поэтической возвышенности и

жреческой торжественности слога; и опять-

таки это роднит его с натурфилософским эпосом

Эмпедокла. Отсвет величия Эпикура в пред-

ставлении Лукреция падает и на его римского

пророка, и о своем поэтическом творении он

говорит с важностью и гордостью (именно эти

слова К. Маркс назвал «громовой песнью Лук-

реция».— Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч.

2-е изд., т. 1, с. 480):

По бездорожным полям Пиерид я иду, по которым

Раньше ничья не ступала нога. Мне отрадно устами

К свежим припасть родникам, и отрадно чело мне

украсить

Чудным венком из цветов, доселе неведомых, коим

Прежде меня никому не венчали голову Музы.

(I, 926—930. Перевод Ф. А. Петровского)

Зато третья особенность философской поэзии

Лукреция находится в тесной связи с ее эпи-

курейскими истоками — это ее наглядность.

Основой эпикурейской теории познания, как ее

излагает сам Лукреций в четвертой книге, была

вера в безошибочность ощущений; это давало

поэту возможность подменять доказывание по-

казыванием, и он широко пользуется этой воз-

можностью. Отвлеченные доказательства его не

занимают, и он сплошь и рядом строит их ло-

гически неудовлетворительно; но сравнениями

и примерами он пользуется в изобилии, нани-

зывая их один за другим, развивая в яркие

картины, наглядность которых должна служить

подкреплением теоретического тезиса. В выбо-

ре примеров Лукреций изобретателен и разно-

образен: говоря о движении атомов в пустоте,

он напоминает, как толкутся пылинки в сол-

нечном луче; говоря о сродстве атомов по фор-

ме, напоминает, как тянется корова к теленку,

когда тот у нее отнят для заклания; объясняя,

как при вечном движении атомов сохраняют

покой составляемые ими тела, он приводит в

пример дальний вид на толпящееся стадо или

строящееся войско:

ГРЕЧЕСКАЯ И РИМСКАЯ ЛИТЕРАТУРА I В. ДО Н. Э.

451

Даже и то ведь, что мы способны увидеть, скрывает

Часто движенья свои на далеком от нас расстоянье:

Часто по склону холма густорунные овцы пасутся,

Медленно идя туда, куда их на пастбище тучном

Свежая манит трава, сверкая алмазной росою;

Сытые прыгают там и резвятся, бодаясь, ягнята,

Все это издали нам представляется слившимся

вместе,

Будто бы белым пятном неподвижным на фоне

зеленом...

(I, 315—322. Перевод Ф. А. Петровского)

Дидактический жанр и проповеднический па-

фос определяют стиль поэмы: ораторский, пате-

тический, все время рассчитанный на собесед-

ника, которого автор то убеждает, то вызывает

на спор, с постоянными повторениями, с гро-

моздкими периодами по схеме «так как — сле-

довательно», со смелыми словесными образами

(«пламя сверкает взметающимися цветами»,

«солнечный свет засевает поля», «гидра за ва-

лом ядовитых змей», «небесная броня» и т. п.).

Лукреций сам отмечает «нищету отечественного

языка», мешающую ему излагать отвлеченное

философское учение, и, борясь с нею, играет

всеми возможными средствами латинской речи,

широко пользуется плеоназмами («жидкая вла-

га воды...»), синонимикой (для основного по-

нятия «атом» он употребляет в общей слож-

ности 54 выражения), словотворчеством (более

сотни его слов не встречается больше нигде у

латинских писателей, если не считать прямых

заимствований). Торжественная возвышенность

слога заставляет Лукреция последовательно

архаизировать и свою лексику, и свою грамма-

тику: стилистическим образцом ему служит Эн-

ний, также писавший когда-то и дидактические

поэмы.

Такой аффектированно архаический стиль

не отменяет связи между Лукрецием и неоте-

риками: это не естественное употребление язы-

ка, а стилистический эксперимент, как у Сал-

люстия. Без опыта александрийской поэзии

эпос Лукреция возникнуть не мог: его жанр

напомицает об Арате, его гордость преодолен-

ным трудом и небывалой в римской поэзии те-

мой характерна для «новых поэтов», в его опи-

саниях природы есть влияние идиллии, а в

описании любовной страсти — влияние элегии.

Отличие Лукреция от неотериков в ином: свою

философию ухода от мира он не хранит про

себя, в дружеском кружке, а сам несет в мир,

проповедь ухода от общества становится его

общественным делом; и в соответствии с этим

он не замыкается в камерной поэзии малых

форм, а стремится к большому эпическому жан-

ру. Все это делает его промежуточной фигу-

рой — по возрасту и но духу — между старшим

и младшим поколениями поэтов конца респуб-

лики.

Если Лукреций олицетворяет уход от дейст-

вительности в мир мысли, то Катулл — уход от

действительности в мир чувства.

Гай Валерий Катулл (ок. 87 г.— после 54 г.

до н. э.) был родом из Вероны в Предальпий-

ской Галлии, еще не получившей тогда римско-

го гражданства, большую часть жизни провел

в Риме в богемном кругу молодых поэтов-нео-

териков, пережил здесь драматическую любовь

к Клодии, одной из самых блестящих и безнрав-

ственных красавиц римского большого света,

которую воспел в стихах под именем Лесбии,

совершил поездку в Азию в свите наместника

Меммия — покровителя и адресата Лукреция —

и умер, по-видимому, еще молодым на родине

в Вероне. От него остался сборник из 116 сти-

хотворений с посвящением Корнелию Непоту.

В начале его помещены мелкие стихотворения,

написанные различными лирическими разме-

рами (полиметры), в центре — восемь крупных

произведений (два эпиталамия, два эпиллия,

перевод из Каллимаха с посвящением Гортен-

зию и две элегии) и в конце — мелкие стихо-

творения, написанные элегическим дистихом

(эпиграммы). Эта композиция не только фор-

мальна, полиметры и эпиграммы различаются

не только метром, но и стилем: первые написа-

ны с аффектированной непосредственностью,

языком, близким к разговорному, вторые — рас-

считанно, композиционно уравновешенно, с про-

думанными метафорами и антитезами.

Эта продуманная отделка каждой лирической

мелочи объясняется тем, что для Катулла и его

друзей-неотериков они имели программное зна-

чение. Они знаменовали их презрение к обще-

ственной жизни (делу) и полную поглощен-

ность жизнью личной (досугом). Для общест-

венной жизни у Катулла находится лишь

изысканно-грубая брань — обычно по адресу

Цезаря, Помпея и их сторонников, которые

позорят и губят республику; напротив, в лич-

ной жизни, в дружеском быту воспевается каж-

дая мелочь — встречи, пирушки, любовные и

денежные удачи и неудачи, превозносятся сти-

хи приятелей и поносятся стихи соперников,

каждое проявление дружбы Катулл встречает

гиперболическим славословием, а малейший

признак неверности — столь же гиперболически-

ми проклятиями. Дружеский кружок заменяет

для Катулла государство, на дружеский обиход

переносятся понятия общественных добродете-

лей: доблести, верности, твердости, благочестия.

Понятно, какую роль должна была играть в

этом замкнутом мирке любовь во всех ее про-

явлениях: любовь издали, счастье взаимности,

забавы возлюбленной, гордость, сомнения, рев-

29*

452

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

ность, ссоры и примирения, борьба с собствен-

ным чувством, отчаяние, опустошенность.

Учителями «науки страсти нежной» были для

Катулла и неотериков эллинистические поэты.

Однако при переносе на римскую почву харак-

тер их эротики должен был измениться. Поло-

жение женщины в римском обществе было бо-

лее независимым и уважаемым, чем в Греции.

Героинями Филета, Мелеагра, Филодема были

профессиональные гетеры, героинями римских

поэтов стали свободные женщины из общества

(подчас даже из высшего сословия, как Клодия-

Лесбия Катулла).

Страсть, которая у греческих поэтов изобра-

жалась всегда с легкой иронией, как игра, в

воинствующем аполитизме римских неотериков

приобретает звучание серьезное, торжественное

и даже трагическое, так как здесь оно освя-

щается всем величием древних добродетелей,

ставших из общественных личными: верностью,

твердостью и т. д. Любовная измена здесь ста-

новится событием, потрясающим до основания

всю систему жизненных ценностей. В таком

контексте сама любовь приобретает новое ка-

чество — возвышенно-духовное. Это открытие

духовной любви — величайшее новшество и

своеобразие Катулла, выделяющее его из всей

античной поэзии и роднящее с поэзией Нового

времени: в античности он не имел ни предше-

ственников, ни последователей. Сам язык его

стихотворений показывает, с каким трудом

рождалось это новое понятие. Античная лексика

его не знала: поэт Нового времени обозначил

бы физическую любовь словом «желать», а ду-

ховную — словом «любить», античный поэт обо-

значил физическую любовь словом «любить», а

для духовной не имел слова, и Катулл мучи-

тельно ищет его в сложных перифразах: «союз

святой дружбы», «желать добра», «любить, как

отец детей». Это раздвоение понятия любви и

лежит в основе душевной трагедии Катулла:

оно объясняет и его знаменитую антитезу:

И ненавижу ее и люблю. Почему же? — ты спросишь.

Сам я не знаю, но так чувствую я, и томлюсь.

(Ст. 81. Перевод Ф. А. Петровского)

Усложнение любовной топики по-разному

раскрывается на разных ступенях стихотвор-

ства Катулла. В полиметрах тема любви звучит

проще и непосредственней всего: в основе сти-

хотворения обычно лежит один мотив, который

и развертывается постепенно все более гипер-

болически:

Спросишь, Лесбия, сколько поцелуев

Милых губ твоих страсть мою насытят?

Ты зыбучий сочти песок ливийский

—»

В той Кирене асафетидоносной,

Где оракул полуденный Аммона

И где Батта старинного могила;

В небе звезды сочти, что смотрят ночью

На людские потайные объятия,—

Столько раз ненасытными губами

Поцелуй бесноватого Катулла.

Чтобы глаз не расчислил любопытный

И язык не рассплетничал лукавый.

(Ст. 7. Перевод А. Пиотровского)

Более сложно трактуется тема любви, когда

в ней сталкиваются два противоборствующих

чувства. В полиметрах это менее удается: так,

стихотворение 51-е начинается картиной влюб-

ленного томления, а заканчивается ответом Ка-

тулла самому себе, вводящим трагический

аспект темы любовного досуга («Твой досуг,

Катулл, для тебя обуза, твой досуг тебя и мятет

и мучит...»), но от этого оно кажется распадаю-

щимся на две независимые части. Любовь как

столкновение противоположных чувств находит

настоящее выражение в размеренной и уравно-

вешенной форме элегических дистихов:

Лесбия, ты говорила когда-то, что любишь и хочешь

Только меня, что тебе даже Юпитер не мил.

Да, и тебя я любил: и не так, как любят подружку —

Так, как лишь нежный отец любит родимых детей.

Нынче тебя я узнал; и хоть страсть меня мучает

жарче,

Много дешевле ты все ж, много пошлей для меня.

Что же случилось? Твое безрассудство виной, что

любовник

Жаждет тебя все сильней, но уж не может любить.

(Ст. 72. Перевод А. Пиотровского)

Еще более сложно выступает тема любви в

больших произведениях Катулла — в элегии к

Аллию (ст. 68), в эпиллиях «Свадьба Пелея

и Фетиды» (ст. 164) и «Аттис» (ст. 63). Здесь

те же чувства: верность, мечта о вечном союзе,

измена, одиночество, тоска по прошлому — на-

ходят выражение в мифологическом сюжете и

в сложной композиции частей, оттеняющих

сходные или противоположные аспекты основ-

ной темы. Так, в элегии к Аллию в основную

тему, личную — воспоминание о счастливых

днях с Лесбией,— вставляется по сходству вто-

рая тема, мифологическая,— мысль о безмерной

любви Лаодамии к павшему под Троей Проте-

силаю, а в эту вторую тему — третья, опять

личная,— скорбь о брате, недавно скончавшем-

ся в Азии, на месте древней Трои. Так, в эпил-

лии о свадьбе Пелея и Фетиды тема любовного

счастья раскрывается в мифе о любви богини

Фетиды к смертному Пелею, а противополож-

ная тема — измены и разлуки — в занимающем

половину поэмы описании покрывала на брач-

ном ложе с изображением покинутой Ариадны,

ГРЕЧЕСКАЯ И РИМСКАЯ ЛИТЕРАТУРА I В. ДО Н. Э.

453*

причем каждая из этих тем заканчивается конт-

растной нотой: вставная тема Ариадны — при-

ближением Вакха (любовь бога к смертной),

обрамляющая тема Пелея — тоской о миновав-

шем золотом веке и о зле, царящем среди людей

(боги покинули смертных). Еще отвлеченнее

варьируются темы любви и измены, единения

и разлуки в остальных произведениях цент-

рального цикла — эпиталамиях и переведенной

из Каллимаха «Косе Береники»; но и тут эмо-

циональная основа остается та же, произведе-

ния эти органически входят в комплекс катул-

ловского творчества и не должны рассматри-

ваться как простые упражнения в имитации

александрийского стиля.

В действительности усвоение александрий-

ской поэтической техники было заботой Катул-

ла во всех без исключения его стихах, даже в

тех, которые кажутся созданными стихийно и

естественно. Так, даже в приведенном стихот-

ворении о поцелуях упоминание Кирены несет

в себе скрытое напоминание о великом Калли-

махе, уроженце Кирены и потомке Ватта. Так,

в упомянутом стихотворении о муках влюблен-

ного вся начальная часть, при всей ее несом-

ненной искренности, переведена из Сапфо.

В знаменитом «Ненавижу и люблю» те полтора

стиха, которые следуют за этой классической

формулой душевной раздвоенности, читателю

Нового времени кажутся рассудочно суховаты-

ми (в подлиннике это заметнее, чем в пере-

воде). Это единство лиризма и учености, стра-

сти и рассудочности в высшей степени харак-

терно для катулловой поэтики, которая вся

построена на игре контрастов. Стиль Катулла

играет контрастами высокого и грубого, поэти-

ческого и просторечного (так, в стихах о поце-

луях рядом с перифразами и сложными эпите-

тами в описании Кирены сам воспеваемый об-

раз «поцелуя» выражен просторечным диалек-

тизмом basium), в его языке архаические обо-

роты сопоставлены с модными греческими за-

имствованиями, его стих все время дразнит слу-

шателя изысканными и эффектными ритмами.

Все это, вместе взятое, создает постоянную

эмоциональную напряженность, которая в за-

висимости от поворота темы осмысляется то как

ликующая насмешка, то как трагическая

мука — две крайности, между которыми мечется

поэтическое сознание Катулла.

3. ЛИТЕРАТУРА ВРЕМЕНИ

УТВЕРЖДЕНИЯ ИМПЕРИИ

В 30 г. до н. э. столетняя полоса гражданских

войн в Риме оканчивается установлением вла-

сти Октавиана Августа (род. 63 г. до н. э.—

ум. 14 г. н. э.), приемного сына Юлия Цезаря.

Угроза рабских волнений в Сицилии (на кото-

рые опирался один из соперников Октавиана,

Секст Помпей) и антиримского движения на

Востоке (на которое опирался другой соперник

Октавиана, Марк Антоний) заставила имущие

слои Рима и Италии забыть о внутренних раз-

ногласиях и сплотиться вокруг Октавиана. Эта

консолидация принесла ему победу и стала со-

циальной опорой новой мировой империи.

Опыт гражданских войн показал Октавиану,

что открытый разрыв с республиканским про-

шлым Рима слишком бестактен и тем самым

опасен. Поэтому он не объявлял себя ни царем,

ни диктатором и считался лишь «принцен-

сом» — первым человеком в республике. Все

республиканские учреждения продолжали су-

ществовать и действовать, но рядом с ними и

над ними появилась новая сила — авторитет

принцепса, auctoritas principis («авторитетом

превосходил я всех, власти же имел не более,

чем мои товарищи по должностям»,— так опре-

деляет свое положение в государстве сам Ав-

густ). Реально власть Августа держалась, ко-

нечно, не на авторитете принцепса, а на коман-

довании армией, но об этом официальные дек-

ларации умалчивали. Такое оформление новой

государственной системы — принципата — име-

ло для истории литературы двоякое значение.

Во-первых, отчетливого рубежа между паде-

нием республики и установлением империи не

было. Официально республика продолжала су-

ществовать; более того, казалось, что Октавиан,

покончив с гражданскими смутами, наконец-то

возрождает республику в ее древней незыбле-

мости и блеске. Вместе с древней республикой

должны были возродиться и древние республи-

канские добродетели: благочестие, справедли-

вость, верность и т. д., которыми держится от

века установленная власть отца над семьей,

свободного над рабами, римлянина над варва-

рами. «Упадок нравов», уже приведший было

Рим к гибели, казался чудесно преодолен-

ным, грехи предков — искупленными, будущее

Рима — светлым и ясным. Общий духовный

подъем, отмечающий первые два десятилетия

правления Августа, питался надеждой на воз-

рождение древности, но не древности вообще,

а республиканской древности. И литературное

движение, ставшее самым ярким выражением

этого духовного подъема, было в большей сте-

пени завершением литературы эпохи респуб-

лики, нежели началом литературы эпохи импе-

рии.

Во-вторых, так как авторитет принцепса был

не юридической, а моральной категорией и дер-

жался не на сенатском декрете, а на общест-

венном мнении, то Август должен был особен-

ное внимание уделять организации этого обще-

454

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

ственного мнения — прославлению своих дел и

пропаганде своих целей. Важнейшим средством

организации общественного мнения была ли-

тература: поэтому внимание к литературе стало

частью политики Августа. Проводником лите-

ратурной политики Августа был его советник

Гай Цильний Меценат, имя которого впослед-

ствии стало нарицательным. Меценат, который

сам был поэтом-дилетантом, сумел уловить сре-

ди младших неотериков то неосознанное, но все

усиливавшееся тяготение к примирению с це-

заризмом, о котором уже упоминалось; опира-

ясь на это, он склонил к себе самых талантли-

вых поэтов младшего поколения, тех, которые

родились в 70—60-х годах, а выступили в лите-

ратуре в 40-х годах до н. э. Так сложился

небольшой кружок, который стал центром лите-

ратурной жизни Рима; ведущими фигурами в

нем были эпик Вергилий, лирик Гораций и дра-

матург Варий.

Новая литературная школа достигла быстрого

успеха. В 30 г. Гораций завершает «Сатиры»

и «Эподы», в 29 г. Вергилий читает победонос-

ному Октавиану свои «Георгики», а Варий ста-

вит на триумфальных играх трагедию «Фиест»

(не сохранившуюся, но пользовавшуюся гром-

кой славой). Около этого же времени Тит Ливий

начинает свой исторический труд во славу рим-

ского народа. В 23 г. Гораций издает три книги

«Од», в 20 г.— «Послания», год спустя умирает

Вергилий, не закончив «Энеиду», но Варий по

приказанию Августа издает поэму в том виде,

в каком оставил ее автор. Наконец, в 17 г. на

торжествах, знаменовавших наступление ново-

го века, звучит «Юбилейный гимн» Горация.

Во всех этих произведениях прямые славо-

словия Августу занимают сравнительно немного

места, а по идейной концепции они являются

подлинной апологией «возрождения республи-

ки». Гораций в одах оплакивает падение древ-

них нравов в пору гражданских войн и пре-

клоняется перед воскресившим их Августом.

«Георгики» Вергилия воспевают возрождение

мелкого и среднего крестьянского хозяйства —

социальной основы былого процветания Рима.

Ливий описывает добродетели предков и путь

Рима к мировому владычеству, завершенный

Августом. Наконец, «Энеида» является как бы

синтезом важнейших тем и идей эпохи: повест-

вование о прошлом переплетается в ней с про-

рочествами о будущем и прославление троян-

ской и латинской доблести служит прославле-

нию рода Юлиев. Историческая миссия Рима

и историческая миссия Августа сливаются здесь

воедино.

Новые настроения требовали новых форм.

Прежде всего отступает на второй план проза

и выдвигается поэзия; для ведущей отрасли

прозы, политического красноречия, в обстанов-

ке устанавливающейся монархии не было ника-

кой возможности развития, идеалы нового вре-

мени подлежали не обсуждению, а прославле-

нию, а для этого более подходящей формой была

поэзия. Далее, в самой поэзии александрийский

стиль, господствующий у неотериков, сменяется

иным — классическим. Индивидуализм эллини-

стической поэзии противоречил пафосу возрож-

даемой римской государственности, поэтому

поэзия теперь ориентируется не на эллинисти-

ческую, а на классическую греческую поэзию.

Власть принцепса, приемлемая для всех сосло-

вий, была политическим идеалом нового века,

греческая классика, приемлемая для всех

худон^ественных направлений,— эстетическим

идеалом. Римская литература вступает в откры-

тое соперничество с греческой: «Энеида» для

Проперция «важней Илиады самой», Гораций

гордится тем, что он открыл Риму ионийские

ямбы в «эподах» и эолийские песни в «одах».

В свете таких идеалов поэты новой школы

перерабатывают наследие своих предшествен-

ников. Оставаясь наследниками поэтической

техники неотериков, они обращаются через их

головы к республиканской классике: Эннию,

Акцию. Стихотворения неотериков были лабо-

раторными экспериментами на материале ма-

лых форм; произведения новой школы исполь-

зовали результаты этих экспериментов для соз-

дания больших форм — эпоса, трагедии, сти-

хотворной книги-цикла; даже лирика у Горация

приобретает черты монументальности, неведо-

мые предшествующему поколению. Напряжен-

ная игра контрастами поэтичности и грубости

выражений исчезает в едином словесном сплаве,

где даже разговорные слова возвышаются до

поэтических; дробная пестрота стихотворных

сборников превращается в продуманную и стро-

гую композицию, в поэмах комбинация отрыв-

ков становится рассчитанным эффектом целого.

На смену поискам приходит освоение достигну-

того, на смену смятению — гармония и ясность,

Саллюстий писал свою историю с трагической

напряженностью, Ливий — с эпически велича-

вым спокойствием. Культура новой эпохи стре-

мится подвести итоги культуре предшествую-

щих эпох, в то же время она становится сама

образцом для культуры позднейшего времени

—

нормы поэтической речи, выработанные Верги-

лием и Горацием, канонизируются, «Энеида»

надолго становится каноном «национальной

эпопеи» для позднейшей Европы.

Особое значение имело это утверждение клас-

сицизма для литературы на греческом языке

В латинской литературе классицизм охватывал

только область стиля, в греческой он распрост-

ранялся и на область языка. Установка на под-

ГРЕЧЕСКАЯ И РИМСКАЯ ЛИТЕРАТУРА I В. ДО Н. Э.

455*

ражание греческим классикам требовала под-

ражания и их диалекту; в поэзии диалекты дав-

но были канонизированы, теперь наступила

очередь прозы: как в поэзии каждый новый

эпик должен был пользоваться древним диалек-

том Гомера, так и в прозе каждый автор, если

он притязал на художественность, должен был

пользоваться давно отжившим языком атти-

ческих ораторов. Эллинистическое койне остав-

лялось лишь для научной и деловой прозы. Это

означало торжество аттицизма: в прошлом по-

колении — небольшая ученая школа, в новом —

он становится повсеместным литературным

движением. Глашатаями его были два греческих

ритора, работавших в Риме, центре нового

классицизма,— Дионисий Галикарнасский (ок.

60—5 гг. до н. э.) и Цецилий Калактинский.

Торжество аттицизма было настолько полным,

что в следующем поколении полемика с азиан-

ством уже прекращается, и на достигнутой язы-

ковой основе начинается подготовка ученого

возрождения греческой литературы.

Глубокая перемена, наступившая в общест-

венном настроении с окончанием гражданских

войн и приходом к власти Августа, отчетливее

всего видна при сравнении не поэтов, а прозаи-

ков миновавшей и наступившей эпох — Цице-

рона и Тита Ливия.

Тит Ливий (59 г. до н. э. — ок. 17 г. н. э.),

уроженец Патавия (наст. Падуя), был автором

огромной истории Рима в 142 книгах под загла-

вием «От основания города», доведенной до 9 г.

до н. э. Книги группировались — и, по-видимо-

му, издавались — циклами по 5 и 10 книг; со-

хранились книги 1—10 и 21—45, охватывающие

период с древнейших времен до 293 г. и с 218

по 168 г. до н. э. Это монументальное произве-

дение было порождено всеми ощущаемой по-

требностью оглянуться с исторического пере-

вала на прошлое и подвести итоги. Такую по-

требность чувствовали не только римляне; в эту

же пору появляется ряд «Всемирных историй»

на греческом языке, общей целью которых было

показать (вслед за Полибием), как Рим пришел

к власти над миром: авторами их были уже

упоминавшийся ритор Дионисий Галикарнас-

ский, известный географ Страбон, историки

Диодор Сицилийский, Николай Дамасский; на

латинском языке такую же компиляцию соста-

вил Трог Помпей; все эти сочинения сохрани-

лись частично или в отрывках. В отличие от

всех этих авторов Ливий не пытается охватить

мировую историю и ограничивается римскими

делами; за образец он берет не Полибия, а

древних анналистов, но их материалу старается

придать, во-первых, единую идейную концеп-

цию и, во-вторых, сообразную современному

вкусу стилистическую отделку. И в том и в дру-

гом его образцом был Цицерон.

Ливий был поклонником Цицерона (Квинти-

лиан, X, I, 39), в своей истории описывал его

гибель как трагедию, а политические взгляды

Цицерона усвоил так глубоко, что Август в

шутку называл его «помпеянцем». Можно ду-

мать, что и гуманистический идеал Цицерона —

союз философии и красноречия — также был

близок Ливию: он занимался и философией, и

риторикой, писал несохранившиеся диалоги в

подражание Цицерону и Варрону. Но если у

Цицерона философия и красноречие служат

активной политической деятельности, то у Ли-

вия они служат пассивному уходу от полити-

ческой жизни в мир воспоминаний о древнем

идеальном величии. «Я жду одной лишь награ-

ды в моем труде — отвратиться от зрелища зол,

которые столько лет видел наш век, отвратиться

хотя бы на то время, пока я всей душой уно-

шусь к славной древности»,— заявляет он в

предисловии к своей истории. Древность для

него не источник опыта, а предмет умиления,

возвышающий душу: «... и когда я описываю

древние деяния, сама душа моя неким образом

становится древней»,— пишет он, добравшись

до 43-й книги (43, 13, 2).

Цицерон называл историю «наставницей

жизни». Ливий с готовностью принимает это

определение: «Рассмотрение событий тем и по-

лезно, что видишь всевозможные поучительные

примеры, воплощенные в славном памятнике,

и заключаешь отсюда для себя и для государ-

ства, чему подражать, чего избегать...». Но Ли-

вий его переосмысляет, перенося из политиче-

ского плана в этический.

Предмет его внимания — «доблесть» римского

народа, та самая, которая была жива в древ-

ности и возвела Рим на вершину могущества,

а в последующее время утратилась и привела

Рим на край гибели. Так как до нас дошли

только начальные книги сочинения, то мы ви-

дим лишь первую часть этой антитезы — одно-

образно идеализированную древность, где все,

и патриции и плебеи, одинаково выглядят эпи-

ческими героями. В бесконечных войнах Рим

полагается на свою доблесть, а его противни-

ки — на свою удачу, и это приносит Риму побе-

ду за победой, потому что правящий историей

рок не слеп, а справедлив. Морализм и патрио-

тизм — две главные силы, движущие Ливием:

свою задачу он видит в том, чтобы выявить

воспитательное значение исторических событий,

а не в том, чтобы проверить их подлинность,

подробности и причинную связь. В обращении

с источниками он добросовестен, но некритичен;

в изображении географической, политической и

военной обстановки сбивчив и риторически

456

КЛАССИЧЕСКИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДРЕВНЕГО

хМИРА

условен, оттого что ему недостает политиче-

ского опыта. Нравственное преклонение и по-

литическое непонимание — вот его отношение к

древности, и оно вполне совпадает с идеологи-

ческой программой Августа.

Цицерон называл историю «трудом в выс-

шей степени ораторским». Ливий принимает и

это определение: именно риторика дает ему

возможность представить свой древний нравст-

венный идеал с воспитательной выразительно-

стью. С помощью риторики он создает идеали-

зированные портреты героев (Сципион, Мар-

целл, Фламинин, Ганнибал), идеализированные

изображения подвигов (Лукреций, Муций Сце-

вола, Манлий Капитолийский), народных собра-

ний, осад и битв; для характеристики ситуаций

он в изобилии вставляет фиктивные, тщательно

построенные речи. При всей искусственности и

однообразии этих приемов Ливию удается до-

биться требуемого эффекта главным образом

благодаря унаследованному от Цицерона вни-

манию к психологической стороне ситуации:

так, описание впечатления в Риме от пораже-

ния при Каннах занимает вдвое больше места,

чем описание самого поражения. Но в другом

важнейшем отношении Ливий отклоняется от

заветов Цицерона — в отношении языка. Если

Цицерон больше всего заботился о том, чтобы

отделить прозаический язык от поэтического,

литературный от разговорного, нормы от нару-

шений норм, то у Ливия эти категории вновь

начинают смешиваться. И здесь опять причина

та же — отход Ливия от практической действи-

тельности к пассивному любованию. Оно пре-

вращает для него описание римской древности

в своего рода эпическую поэму в прозе, требую-

щую соответственной эмоциональной окраски,

а эмоциональная окраска, в свою очередь, тре-

бует поэтизмов в лексике, оправдывает нестан-

дартные обороты в синтаксисе, побуждает к

многословным повторениям; периодический

стиль Ливия — это гипертрофия периодического

стиля Цицерона, в нем та же приятность и плав-

ность, но без той же отчетливости и силы:

«молочная полнота» —назвал этот стиль Квип-

тилиан. Связь поэтизированной формы Ливия

с поэтизированным содержанием ясна уже из

того, что в первых книгах, где речь идет о са-

мой отдаленной и полусказочной древности,

отклонения от цицероновских норм встречаются

много чаще, чем в последующих.

Образцом «молочной полноты» Ливия может

служить сравнение речи Сципиона па процессе

187 г., как она изложена у него и у Валерия

Анциата, послужившего ему источником (Гел-

лий, IV, 11). У Валерия Сципион говорит:

«Напоминаю, квириты, что сегодняшний день

есть тот, в который я победил пунийца Ганни-

бала, опаснейшего врага вашей державы, в ве-

ликой битве на африканской земле и подарил

вам мир и победу сверх всяких надежд. Стало

быть, не будем же неблагодарны к богам, но, по

моему мнению, должно оставить этого мошен-

ника и пойдем тотчас возблагодарить Юпитера

Благого и Величайшего». Ливий сглаживает

стилистические шероховатости и симметрически

распространяет каждый образ: «В этот день,

граждане трибуны, и вы, квириты, в этот день

я свел свои знамена в Африке с Ганнибалом

и карфагенянами и бился с ними счастливо и

благополучно. Вот почему недостойно занимать-

ся сегодня прениями и пререканиями, я же

тотчас отсюда последую на Капитолий почтить

Юпитера Благого и Величайшего, Юнону и Ми-

нерву, равно как и иных богов, что блюдут

Капиталий и его твердыню, и принесу им бла-

годарение за то, что и в этот день и в другие

дни не раз даровали мне они дух и силы с

честию служить отечеству. А вы, квириты, кто

может, ступайте за мной и молите богов, что-

бы дали вам вождей, подобных мне: ибо если

вы неизменно воздаете почет моим сединам вот

уже семнадцать лет, то я упредил этот почет

моими деяниями».

Если Тит Ливий был таким писателем, кото-

рый в совокупности своих достоинств и недо-

статков больше всех соответствовал духу своего

времени, то писателями, переросшими свое вре-

мя и оставшимися наиболее значительными

представителями Рима в мировой литературе,

были Вергилий и Гораций. Им удалось с наи-

большей полнотой подчинить конкретную тема-

тику произведений передаче сложного мироощу-

щения своего поколения — первого поколепия

мировой римской империи. В стихах Вергилия

это преодоление конкретной тематики высту-

пает отчетливее всего.

Публий Вергилий Марон (70—19 гг. до п. э.)

был родом из окрестностей Мантуи, из кресть-

янской семьи; его литературной школой был

неотеризм, его покровителями — сперва два поэ-

та-цезариста из младших неотериков, Азиний

Поллион и Корнелий Галл, потом Меценат, по-

том сам Август. Древняя биография рисует его

простым, скромным и кротким человеком, це-

ликом погруженным в работу над стихами. Он

оставил три произведения: «Буколики», или

«Эклоги» (42—39), «Георгики» (38—30) и

«Энеиду» (29—19). «Энеиду» Вергилий не

успел завершить (в поэме остались начатые и

неоконченные стихи), она была издана посмерт-

но. Каждое из этих произведений навеяно

обстоятельствами личной жизни поэта или

общественной жизни эпохи, каждое написано

как подражание вполне определенному грече-