Бочаров С.Г. О художественных мирах

Подождите немного. Документ загружается.

О нем дружелюбной заботы полна,

Язык для него обретала.

Так было,

Пока человек естества не пытал

Горнилом, весами и мерой...

Эти культурные изобретения человечества являются как

орудия пытки. Вот в чем дело, вот в чем живое событие

стихотворения, несводимое к голому противопоставлению

чувства уму и науке. Ибо самая антитеза эта уже вто-

рична по отношению к коллизии более глубокой: сочув-

ственного, истинного общения человека с природой, ко-

торая для него, в порядке ответной любви, обретала язык,

и иного к ней отношения — «чуждого», односторонне-ак-

тивного и насильственного, не предполагающего за ней

своего языка.

И сердце природы закрылось ему,

И нет на земле прорицаний.

Это глубинная лирическая тема поэта — нарушенное

общение,— а не его ретроградная философия. Ведь так

же и Муза закрылась от «невнимательного света».

Тема поэта рождает в его языке отмеченные, лейтмо-

тивные, ключевые слова. У Баратынского в 30-е годы та-

кое слово — отзыв.

И в звучных, глубоких отзывах сполна

Все дольное долу отдавший...

(«На смерть Гете»)

Но не найдет отзыва тот глагол,

Что страстное земное перешел.

(«Осень»)

Одна с божественным порывом

Миришь его твоим отзывом...

(«Рифма»

)

Кто в отзыв гибели твоей

Стесненной грудию восстонет?..

(Когда твой голос, о Поэт...»)

В последних строфах «Осени» (на которых, как сооб-

щал поэт Вяземскому, застало его известие о смерти

Пушкина) дан грандиозный образ глухого космоса, без-

отзывного мира: «далекой вой» падения небесной звезды

(традиционный символ гибели поэта) не поражает «ухо

мира». Силу этого смелого образа, по-видимому, породи-

ла сила «отзыва» на гибель Пушкина. Ухо мира! Одна из

самых резких метафор позднего Баратынского, «отдален-

но предсказывающая»

экспрессивную поэтику будущего,

XX века. Олицетворение мира —но какое? Мироздание

с ухом — чисто метафорическим ухом! (О подобных свой-

ствах метафоры Баратынского у нас еще будет речь впе-

реди.) Резкостью этой метафоры резко подчеркнута тема

поэта. Нам с силой дано понять, что в мире острее всего

переживал Баратынский. Мир видится существом, внима-

ющим человеку либо глухим к нему. До вселенской мета-

форы укрупняется драма человеческого общения.

Ключевым является мотив «отзыва» в стихотворении

«Рифма» (1840); им заключаются «Сумерки» — а в про-

думанной композиции этой книги роль заключительного

стихотворения важна и не случайна. Отзывом жив мир.

А в мире свойство отзывчивости специально принадлежит

поэту. Отзывом, как таковым, и является средство поэ-

та— рифма. На самом своем исходе «Сумерки» просвет-

ляются гимном рифме, уподобляемой библейскому голу-

бю,

приносившую «живую ветвь», благую весть о спасе-

нии. Рифма становится знаком спасения именно как во-

площенный в материи языка и в стихиях мира отзвук,

отзыв.

Но то, что происходит между поэтом и рифмой,— это

уже заключительное звено стихотворения; большая часть

его — о том, что происходит между поэтом и миром. Ба-

ратынский был убежден, что «в мире нет ничего дельнее

поэзии»

, и поэтому рифма поднята у него на такую вы-

соту как знак поэтического дела. Но преданность рифме

может вести к поэтической изоляции: к этой позиции сам

Баратынский нередко склоняется, рисуя образ поэта, кото-

рый, «невнимаемый, довольно награжден За звуки звуками»

(«Финляндия»), который «Поет один, подобный в этом

Пчеле, которая со цветом Не делит меда своего» («Ли-

де»,

1827).

Но успокоиться на этом удовлетворении поэт не может,

и об этом свидетельствует именно стихотворение, посвя-

щенное рифме. Мотив «отзыва» здесь развернут в широ-

кое историческое сопоставление. Поэту нужен народный

Замечание Л. Я. Гинзбург: в образе этом отдаленно предсказа-

на метафора Маяковского («Вселенная спит, положив на лапу с кле-

щами звезд огромное ухо»). — Г и н з б у р г Л. О лирике, с. 86.

Татевскнй сборник, с. 5.

форум, народный «отзыв», народный суд — без него поэт

не знает, «кто он», не знает меры своих сил и своего на-

стоящего достоинства. «Сам судия и подсудимый» — это

положение поэта в современном мире чревато болезнен-

ным и безысходным противоречием; так «Рифма» оспари-

вает упоминавшийся пушкинский сонет «Поэту»: «Ты сам

свой высший суд»

. Баратынский в «Рифме» дорожит лю-

бовию народной, но, отчаявшись в ней, уединяется с риф-

мой и «объясняется ей в любви»

. Этот итог просветляет

«Сумерки», однако не разрешает противоречия. Очень

выразительно в стихотворении это изменение кругозора

и тона: от исторического простора и гражданского пафоса

мы вместе с поэтом отходим в интимный мир «одинокого

упоенья» («Ты, Рифма! радуешь одна» — и трижды с ак-

центом повторено это «одна»).

Мы замечали выше, как пушкинское «Ты царь: живи

один» сближается с пушкинскими же характеристиками

Баратынского. Как же на исходе своего пути ответил на

пушкинский императив поэт, поставленный Пушкиным на

такую царственную высоту? Он от нее отказался как не-

достойный; в итоге стихотворения «Рифма» и книги «Су-

мерки» оказалось, что одинокое царство поэта есть его

отчаянно-утешительное одинокое упоенье с рифмой. «Оди-

нокое упоенье» — из другого стихотворения «Сумерек» —

«Бокал» (1835). Здесь одинокое упоенье не метафориче-

ское,

а буквальное — человека с бокалом; но «Рифме»

с ее широкой картиной судьбы поэта в истории человече-

ства это стихотворение параллельно. И «Бокал» вызывает

тоже воспоминание из Пушкина — «19 октября». Ситуа-

ция, кажется, та же: «Я пью один...» Но у Пушкина — я

несчастен от этого и воображением преодолеваю эту си-

туацию— как недолжную, ненормальную; воображение

вызывает друзей и населяет стихотворение их живыми

образами. Баратынский, напротив, эту ситуацию патети-

чески утверждает, создает как будто апофеозу одинокого

упоенья, сочетая парадоксально традиционно «легкую»,

эпикурейскую тему «бокала» с высокой темой «пророка».

Так, в полемической связи с сонетом Пушкина, воспринимали

«Рифму» современники — см. письмо Я. К. Грота Плетневу от 26 ян-

варя 1841 г. (Баратынский. Поли. собр. стихотворений, т. II. Л.,

1936, с. 277).

Ч и ч е р и н А. В. Очерки по истории русского литературного

стиля —М., 1977, с. 384.

И один я пью отныне!

Не в людском шуму, пророк

В немотствующей пустыне

Обретает свет высок!

Не похоже ли это на пушкинский поэтически-царст-

венный императив? Однако прислушаемся к восклицатель-

ной интонации Баратынского — не подозрительна ли она,

не парадоксальна ли сама по себе? — апофеоза явствен-

но отдает отчаянием (подобно тому как это было и в оде

«Смерть»). А в «Осени» одинокий пир оборачивается триз-

ной. То, что для Пушкина — царственный императив, для

Баратынского — катастрофическая реальность. Так это и

в «Бокале», и в «Осени», и в «Рифме» — стихотворениях

«Сумерек», связанных мотивом одинокого пира.

Но возвратимся к началу «Рифмы», ее исходному па-

фосу: поэт владеет ведь и другими тонами, и негромкий

голос его становится громок, когда повествует о недоступ-

ном ему счастье поэта прежних времен, певшего среди

народных «валов».

В нем вера полная в сочувствие жила;

Свободным и широким метром,

Как жатва, зыблемая ветром,

Его гармония текла.

Великолепные строки эти всем строем своим выра-

жают то, о чем рассказывают; но стихи такого широкого

и свободного дыхания у Баратынского нечасты. Один из

мотивов лирики Баратынского — тоска по естественной

легкости выражения, вольному вздоху, сердечному и «со-

гласному» поэтическому излиянию:

В день ненастный, час гнетучий

Грудь подымет вздох могучий;

Вольной песнью разольется:

Скорбь-невзгода распоется!

«Разольется», «распоется» — необычные звуки у Баратын-

ского, как необычно это стихотворение-песня («Были бу-

ри,

непогоды...», 1839). Стих его не льется и не поется,

по чаще всего сосредоточенно произносится. «Направле-

ние,

которое принимает его Муза, должно обратить на

себя внимание критики. Редки бывают ее произведения;

но всякое из них тяжко глубокою мыслию, отвечающею

на важные вопросы века»,— писал в 1837 г. в цитирован-

ной уже ранее нами статье по поводу «Осени» С. Шевы-

рев.

Очевидно, что специфической этой «тяжестью» само-

бытна поэзия Баратынского. Ему, однако, была тяжела

эта тяжесть собственного стихя— и именно эта отягощен-

носгь «легкого дара» поэзии, поэтического дыханья гру-

зом и гнетом мысли.

Освобожусь воображеньем,

И крылья духа подыму,

И пробужденным- вдохновеньем

Природу снова обниму?

Вскоре после смерти поэта Киреевский писал в статье

его памяти: «такие люди смотрят на жизнь не шутя, ра-

зумеют ее высокую тайну, понимают важность своего на-

значения и вместе неотступно чувствуют бедность земно-

го бытия»

. Такой характер взгляда на жизнь и отпечат-

лелся его «тяжелой лирой», если отнести к Баратынскому

выражение поэта XX века, для которого традиция Бара-

тынского имела особенное значение. Это свойство своей

лиры он с сокрушением переживал как известную без-

благодатность, отяжеленность поэзии «смутным» состоя-

нием мира (вспомним: «Условье смутных наших дней»),

которое она выражает. «Художник, искренний в каждом

звуке», по слову Киреевского

, в послании Вяземскому

(1834) приносил ему песнопенья,

Где отразилась жизнь моя:

Исполнена тоски глубокой,

Противоречий, слепоты,

И между тем любви высокой,

Любви добра и красоты.

И когда мы еще раз прочитываем: «Мой дар убог и го-

лос мой не громок...» — мы чувствуем, что и тут он искре-

нен в каждом звуке. Это не те условные признания скром-

ности и слабости своего дара, которые были так обычны

в поэзии времени. Это сказано трезво и чисто. «Скром-

ность» Баратынского (то «выражение лица» его поэзии,

которое столь многим говорившим о ней естественно захо-

телось назвать-этим словом)—органическая и сложная,

двойственная: это крепкая внутренняя сосредоточенность,

«сомкнутость в собственном бытии», составляющая осо-

бенное достоинство и даже гордость этой поэзии, и это сокру-

шенное сознание неполноты и бедности сил, происходя-

щее от взгляда на жизнь не шутя, то сознание, что спо-

собно было породить восклицание странного лирического

героя поэта — его Недоноска:

Как мне быть? я мал и плох...

К и р е е в с к

*г

йИ. В. Критика и эстетика, с. 236.

Москвитянин, 1845, №1; Библиография, с. 2.

Умопостигаемая метафора, .-какую собой представляет

этот единственный в своем роде лирический персонаж —

выразительнейший пример интеллектуальной поэтики Ба-

ратынского. Присмотримся к ней поближе.

Выше мы говорили о философской прививке, воспри-

нятой Баратынским в атмосфере московского любомуд-

рия, и о том, что при этом на пути своей поэзии мысли

он остался «один и независим». Пушкин сдержанно одо-

брял опыты философской поэзии «молодых поэтов немец-

кой школы»

, однако их игнорировал в своем известном

суждении о Баратынском: «Он у нас оригинален — ибо

мыслит». Продолжение характеристики говорит о том, что

для Пушкина, видимо, отличало Баратынского от поэтов-

любомудров: «Он был бы оригинален и везде, ибо мыс-

лит по-своему, правильно и независимо, между тем как

чувствует сильно и глубоко»

. Сам Баратынский в одном

из писем Киреевскому, своему духовному руководителю

(никогда, однако, не посягнувшему на подчинение его

творчества отвлеченным умственным задачам), высказал-

ся всего яснее о том, что есть философия в поэзии и фи-

лософия поэзии: «Всякий писатель мыслит, следственно,

всякий писатель, даже без собственного сознания — фило-

соф.

Пусть же в его творчестве отразится собственная его

философия, а не чужая. Мы родились в век эклектиче-

ский: ежели мы будем верны нашему чувству, эклектиче-

ская философия должна отразиться в наших творе-

ниях...»

Последнее заявление равносильно отказу от

руководительства определенной философской системой

(шеллингианской) в пользу руководительства состоянием

мира, «века», с непримиренным («эклектическим») много-

различием и борьбой начал (в это же время, теоретиче-

ски размышляя о романе как роде литературы, он разви-

вает идею «эклектического романа», также соответствую-

щего состоянию века).

Два стихотворения 1831—1832 гг. выделяются иссле-

дователями как наиболее обоснованные руководящей фи-

лософией, наиболее «шеллингианские» — «В дни безгра-

Пушкин. Поли. собр. соч., т. 11, с. 105.

Там же, с. 185.

Татсвский сборник, с. 14.

ничных увлечений...» и «На смерть Гете». Их, действитель-

но,

отличают несвойственные Баратынскому программ-

ность и философский оптимизм (характерный для рус-

ских последователей Шеллинга, мысливших недраматиче-

ски и исходивших из предпосылки будущего синтеза

современных противоречий, по формуле Веневитинова, при-

мирения мысли с миром

). Можно, пожалуй, сказать, что

это у Баратынского «поэзия веры». Нотой веры в способ-

ность поэзии внести гармоническое «согласье» в тревож^

ную жизнь заключается первое стихотворение:

И поэтического мира

Огромный очерк я узрел,

И жизни даровать, о лира!

Твое согласье захотел.

В параллель этому поэтическому тезису можно приве-

сти теоретический тезис Киреевского: «Нам необходима

философия; все развитие нашего ума требует ее. Ею одною

живет и дышит наша поэзия; ...и самая жизнь наша, мо-

жет быть, займет от нее изящество стройности»

. Фило-

софии в этой утопии доверено то же эстетическое дейст-

вие,

что поэзии в стихотворении Баратынского; филосо-

фия и поэзия у того и другого здесь действуют заодно.

Почти такова же у Киреевского характеристика свойств

поэзии Баратынского («мерность изящная»

); всячески во-

обще акцентировано единство в его поэзии мысли и кра-

соты. То «изящество» поэтического выражения, которое,

например, Шевыревым в отзыве на сборник 1827 г. рас-

сматривалось как внешнее и формальное и прямо препят-

ствующее задачам «поэзии мысли», для Киреевского

представляет залог того духовно-эстетического преображе-

ния жизни, которое она должна «занять» от философии.

Свойства, воспитанные в жуковско-батюшковско-пушкин-

ской школе «гармонической точности»,— в согласии с це-

лями философской гармонизации мира.

В стихотворении памяти Гете дан образ гармонически

завершенной жизни («Почил безмятежно, зане совершил

В пределе земном все земное», «И в звучных, глубоких

отзывах сполна Все дольное долу отдавший»). Гете до-

стиг совершенного равновесия «мысли с миром» («Крыла-

тою мыслью он мир облетел, В одном беспредельном на-

См.: Веневитинов Д. В. Стихотворения. Проза, с. 354.

Киреевский И. В. Критика и эстетика, с. 68,

Там же, с. 70.

шел ей предел»), «утоленного разуменья». Однако по-

следние две строфы обнаруживают, что этого отнюдь не

достиг автор стихотворения, Баратынский. Рассматри-

ваются на равных правах два варианта ответа на вопрос

о бессмертии, без конечного решения («Я ежели жизнью

земною Творец ограничил летучий наш век...», «Я если

загробная жизнь нам дана...»), поднимается и проблема

теодицеи, здесь пока гармонически разрешаемая приме-

ром Гете, одно явление которого оправдает Творца, даже

если нас «За миром явлений не ждет ничего — Творца

оправдает могила его»

. Тем не менее агностическое не-

знание остается последним словом стихотворения. Откры-

вается трещина между «поэзией мысли», глубокомыслен-

нейший образец которой нам является, и «поэзией веры».

Эти последние две строфы обнаруживают, что Бара-

тынский-поэт— не Гете, каков он в стихотворении Бара-

тынского. В знаменитой его четвертой строфе прославле-

но пантеистическое единение Гете с природой и космосом.

Близкий мотив — в «Весне» Баратынского (1834): «Что

с нею, что с моей душой? С ручьем она ручей...» Панте-

истическое чувство достижимо, однако, ценой «забвенья

мысли» — совсем не так, как у Гете. Душа «забвенье мыс-

ли» пьет на пире стихий — но такого «забвенья нет», как

твердо знает и говорит в другом стихотворении поэт,

и в глубине пантеистического ликования диссонансом зву-

чит отчаяние. (Стоит сравнить, чтобы почувствовать ка-

чество лирики мысли Баратынского рядом с прямо-фило-

софской поэзией любомудров, «Весну» с тематически по-

добным «Желанием» Хомякова, 1827 г.— «Хотел бы я

разлиться в мире...», где этот мотив патетически развит

без противоречия, «противочувствия»

). Пантеизм Бара-

тынского подобен его же эпикуреизму в ранних стихах,

это словно «бегство от несчастия»

, он столь же нестоек,

и философского разрешенья и «утоленного разухменья»,

как Гете, он не приносит.

Почти одновременно с гимном Гете и как могучая реп-

лика на него написано стихотворение «К чему невольни-

См. замечания о концовке стихотворения у Вячеслава Иванова —

„Zwei russische Gedichte auf den Tod Goethes" von Wjatscheslaw Iwa-

now — „Согопа", Heft 6, 1933— 1934, S. 698.

Ю. H. Верховскии о Баратынском: «художник разлада, поэт

протнвочувствий» (Поэты пушкинской поры. М., 1919, с. 48).

Слова Огарева в споре 1846 г. его и Герцена с Грановским

о бессмертии, вере и знании (Былое и думы, ч. IV, гл. XXXII).

ку мечтания свободы?» (1833). Здесь разрушен пантеисти-

ческий образ одушевленного космоса — природный миро-

порядок предстает подчиненным неукоснительной механи-

ческой закономерности и проникнутым сплошной «нево-

лей»—

и природе самым острым образом противостоит

человек, с его «страстями», «желаньем счастия» и «меч-

таниями свободы». Нигде, вероятно, у Баратынского

внутренний драматизм и конфликтность его поэтического

мира не вскрываются так активно и ярко, как в этом са-

мом диалогическом у поэта стихотворении. Звучат два

голоса в остром споре, но очевидно, что эти два голоса не

чужды друг другу, больше того — принадлежат одному

сознанию и ведут в нем внутренний спор. Первый голос

приглашает: «Взгляни» — и развертывает картину косми-

ческой несвободы, предлагая и человеку «разумно» ей

подчиниться. Когда мы читаем:

Небесные светила

Назначенным путем неведомая сила

Влечет. Бродячий ветр не волен, и закон

Его летучему дыханью положен,—

у нас сверкает в памяти пушкинское (созданное одновре-

менно со стихотворением Баратынского) «Зачем крутится

ветр в овраге?»:

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру и орлу

И сердцу девы нет закона.

Гордись: таков и ты, поэт,

И для тебя условий нет.

Две картины мира, словно полемизирующие одна с дру-

гой.

Вероятно, они были бы и несопоставимы, если бы не

общий элемент — этот «ветр», полемический элемент (по-

лемический непредумышленно у того и другого поэта, но

тем более глубоко) обеих картин.

У Пушкина это картина абсолютной свободы-воли, на-

сквозь проникающей все бытие — космос, природу, серд-

це девы и творчество. «Ветр» — первое звено этой цепи,

«поэт» — заключительное звено. Уподобление независи-

мости поэта свободе ветра у Пушкина постоянно («Как

ветер, песнь его свободна»; «Минута — и стихи свободно

потекут» — с последующим сравнением: «и паруса наду-

лись,

ветра полны»); тому и другому придан у Пушкина

царственный статус — каждому в его царстве

. Но ветр—

не только сравнение из природного мира; это образ сво-

бодной силы, «неподвластной форме» (Г. П. Федотов),

единящей миры природы и творчества, образ пушкинской

творческой пневматологии, образ порыва и вдохновенья,

овеянности свободного творчества духом (ср. как род-

ственно пушкинское утверждение царственного произвола

поэта и ветра древнему: «Дух дышит, где хочет»).

«Зачем крутится ветр в овраге?» Логика этих пуш-

кинских вопросов напоминает нам про библейскую «Книгу

Иова», а именно — речь верховного собеседника, которую

Иов слышит «из бури» (из стихии, из ветра); эта речь

состоит из вопросов, а в них мятежному человеку демон-

стрируется свободное великолепие мироздания, не даю-

щее человеку отчета, превосходящее человеческое пред-

ставление и недоступное человеческому суду. Один из во-

просов, в частности — о дожде, проливающемся «не на

разгороженные поля людей, где он нужен..., а на без-

брежную и безлюдную степь»

. Дождю этому так же «нет

закона», как пушкинскому ветру, бесцельно крутящемуся

в овраге, когда его дыханья жадно ждет корабль в не-

движной влаге. Речь Бога к Иову была излюбленной те-

мой переложений русских поэтов, и Пушкин неоднократ-

но ее вспоминал, для стихотворения же о поэте и черни

выписал в рукописи эпиграф из этой части «Иова»

— для

того самого стихотворения, где чернь уподобила песнь поэта

равно свободному и бесплодному ветру. Связь пушкинско-

го «Зачем крутится ветр...» с парадоксами библейской

книги этим фактом устанавливается бесспорно; логи-

ка этих пушкинских вопрошаний-утверждений есть пара-

докс, аргументы этой свободы-воли пушкинской, здесь

утверждаемой, бытие проникающей,— парадоксальны (а в

другом стихотворении пушкинском сказано: гений, т. е.

свободная творческая сила, есть «парадоксов друг»).

И этому духу творческого и вольного парадокса вырази-

тельно разноречит, можно сказать, железная логика аргу-

ментов «раба разумного» в стихотворении Баратынского.

Этот царственный статус ветра в мире стихий проявлен в его

прямом подчинении самому Творцу: «Не боишься никого, Кроме Бо-

га одного»; «Творцу молитесь; он могучий: Он правит ветром...»

Аверинцев С. С. Древнееврейская литература.— В кн.: Исто-

рия всемирной литературы, т. 1. М., 1983, с. 294.

Пушкин. Поли. собр. соч., т. 3, с. 715.