72
от ортодоксального и фольклорного представления
о сатане как «страшном чудище». Происходила се-
куляризация образа, освобождение его от традици-
онных атрибутов, психологизация, вплоть до герои-
зации [Виницкий 1992:89]. Преобладающим в лите-
ратуре было влияние мильтоновского и гетевского
дьяволов. М.Алданову ближе иронический скепти-
цизм Мефистофеля, нежели мрачная величавость
мильтоновского героя или вольнолюбивый байро-
новский демонизм. Писатель, выступив наследни-
ком традиции, которая реабилитировала дьявола
(сняла проблему его ответственности за мировое
зло), близок А.Франсу с его аксиомою «сатана –
идеал».
Сатана был первым, кто посмел перечить Вер-
ховному Иерарху, усомнившись в непогрешимости
его высоких установлений, касающихся мироуст-
ройства и человека. Неподчинение Богу поставило
дьявола в положение «противника в споре», «проти-
воречащего», «обвинителя». Падший ангел олице-
творяет собою дух свободного мышления, не отя-
гощенного никакими запретами. Ищущий, все под-
вергающий сомнению интеллект есть ключ к твор-
ческому познанию, поэтому «Мефистофель – бес
каждого человека, в котором родилась рефлексия»
[Жирмунский 1981: 395]. Таков вымышленный пер-
сонаж тетралогии «Мыслитель» Пьер Ламор, чье
происхождение намеренно остается не прояснен-
ным: говорили, что он «… потомок маранов – давно
выкрестившихся испанских иудеев» (Д.Т. – 1, 230);
«… шутники называли его вечным жидом» (С.Е. – 2,
376). Писатель создал канонический образ философ-
ствующего скептика. Этому седому, дряхлому ста-
рику, с усталым желтым лицом восточного типа и
безучастным взглядом недобрых, насмешливых
глаз, на вид можно было дать сто лет. При всей при-
верженности Алданова принципу реалистического
правдоподобия, конкретные человеческие черты в
Ламоре причудливо соединяются с иррациональным
и таинственным началом, что свидетельствует о на-
дысторической нереальности героя, а также указы-
вает на генетическое родство с литературным про-
тотипом.
Ламор неожиданно появляется в тех европейских
странах, где переломно, кроваво вершится история.
Возникает он всегда как бы ниоткуда, точно из воз-
духа, и исчезает в никуда на время исторического
затишья. Странный старец известен в самых высо-
ких политических кругах крупных государств мира
(имел беседы на философско-исторические темы с
Талейраном, Наполеоном). Личины, которые наде-
вает на себя Ламор, появляясь перед первыми «ак-
терами» «театра» мировой истории, отражают по-
следовательную и непрерывную смену политиче-
ских режимов: маска французского эмигранта поры
якобинского террора, образ гражданского комиссара
Директории, наконец, роль тайного агента первого
консула Франции. Каждое из обличий оставляет за
Ламором большую свободу действий и перемеще-
ний, позволяя выступать за кулисами политической
сцены в качестве комментатора и философа исто-
рии, «коллекционирующего человеческую глу-
пость».
Героя отличает хорошее знание людей: «Я знаю
всех: это моя профессия» (Ч.М. – 1, 488). Ламор,
время от времени невольно проговариваясь, выдает
свою «демоническую» сущность. От него веет опас-
ным мертвенным холодком. Суть отношения этого
персонажа к людям может быть точно передана
двумя словами: любопытство и отвращение. Ламор
испытывает непрерывную потребность в общении.
Мы никогда не слышим пространных монологов
героя, произнесенных наедине с собой; по справед-
ливому наблюдению В.Сечкарева, рядом с ним все-
гда «фон собеседника»
[Сечкарев 1995: 148]. Ламор
мастерски подстраивается под интеллектуальное
развитие и социальный статус любого человека, с
которым ему довелось иметь разговор, выбирая те-
му, соответствующую случаю (от изысканного са-
лонного раута до полупьяной застольной беседы).
Баратаев замечает о словоохотливости старика:
«Болтливость от дьявола» (Ч.М. – 1, 489).
Однако таинственный персонаж, выведенный
писателем, никогда не демонстрирует в действии
свою иррациональную мощь, безгранично превос-
ходящую человеческие возможности (таковой по-
просту не обладает). «Демонизм» Ламора – не глу-
бинная его суть, но внешняя бутафория, дань писа-
теля литературной традиции. «Чудесное» в романах
Алданова носит остаточный характер.
Эпизод, в котором Ламор и Талейран беседуют о
соотношении в истории права и насилия, восприни-
мается как реминисценция из «Пролога на небесах»,
в котором разворачивается спор между богом и дья-
волом о человеке. Характерно, что Ламор обращает-
ся к Талейрану как к духовному лицу: «…ему, по-
видимому, доставляло удовольствие называть сво-
его собеседника епископом» (Ч.М. – 1, 397). Талей-
ран, когда-то по карьерным соображениям метив-
ший в кардиналы, после падения во Франции под
натиском революции тысячелетней монархии сло-
жил с себя звание католического епископа Отенско-
го и эмигрировал. Алданов использует гетевский
мотив словесного поединка «властелина тьмы» с
«князем церкви» (черт у него спорит со служителем
бога). В сущности, исторический прозаик продол-
жает начатый Гете разговор о способности р а з у м
н о г о человека обрести гармонию с миром, дос-
тигнув предела в духовном совершенствовании,
счастья и свободы. Размышления Ламора – парафра-
зированные тирады Мефистофеля о человеческом
неразумии: «Вы помните историю тринадцатого
столетия?... В то время л у ч ш и е л ю д и уже
начинали верить во всемогущество разума… Было
вновь найдено римское право, эллинский гений воз-
рождался... расцветало искусство... И вдруг... Гуз-
ман основал инквизицию... Инквизиционный террор
сломил душу и разум человечества... Одно поколе-
ние уничтожается террористами, следующее – они
уже воспитывают... В Испании еще недавно кого-то
сожгли, к большому негодованию якобинцев. Эти
поэты гильотины очень возмущаются костром»
(Ч.М. – 1, 397-398) (выделено автором). Ламор твер-
до знает: «мир лежит во зле», потому что такова
метафизическая основа бытия, однако зло коренится
и в самом человеке. «Демонический» герой Алдано-