Боннар Андре. Греческая цивилизация. Том 2-й. От Антигоны до Сократа
Подождите немного. Документ загружается.
пустыне и в Триполитанию. Расспрашивая в Кирене и даже в Египте многих
людей об этих неизведанных областях, он попытался распространить свое
познание мира и на эти обширные пространства между Египтом и
Гибралтаром, Сиртом и озером Чад, от Карфагена до Сенегала, населенные
кочевниками, полные хищных зверей, расстелившиеся пустынями с
вкрапленными кое-где точками сказочных оазисов. Возможно, что Геродот,
кроме того, знакомился с судовыми журналами мореплавателей из Самоса,
Родоса или Фокеи, плававших вдоль африканского материка и описавших
прибрежных жителей. Геродоту удалось в целом создать картину Северной
Африки, которая, хотя и состоит из подробностей подчас нелепых, в общем
гораздо более точна и полна, чем это можно было ожидать.
Геродот знает о множестве народностей, населяющих приморские
области Африки. Он описывает их нравы, в которых мы узнаем то нравы
берберийских племен, то туарегов. Я приведу лишь то, что он говорит о
насамонах.
Далее «на западе идут насамоны, народ многолюдный [они жили на
восток и на юг от Большого Сирта]; летом они покидают свои стада на
морском берегу, а сами поднимаются в страну Авгилы для собирания
пальмовых плодов [оазис Авгила, ныне Ауджила, крупный центр сбора
фиников на караванной дороге из Киренаики в Феццан]. Действительно, там
растут пальмы громадные и в большом числе, к тому же все плодовые. Они
охотятся на саранчу, сушат ее на солнце, потом перемалывают, мешают с
молоком и так пьют. [Туареги едят высушенную и перемолотую саранчу]. По
обычаю, каждый из них имеет много жен, но женщинами они пользуются
сообща, поступая при этом так же, как и массагеты; желающий ставит перед
дверью палку и сообщается свободно с женщиной. По другому обычаю,
невеста насамона, если он женится на первой женщине, обходит всех гостей
и сообщается с ними, причем каждый сообщающийся с невестой предлагает
ей взятый из дому подарок».
(IV, 172)
«Семейная» полиандрия (смешанная здесь с полигамией) была принята
у многих народов древности, в частности в Спарте.
Расспрашивая в Кирене об истоках Нила, Геродот рассказывает о
насамонах следующую историю, долго вызывавшую недоверие:
«Вот что я слышал от киренян, ходивших, по их словам, к оракулу
Аммона и там беседовавших с аммонским царем Етеархом; между прочим,
речь заходила и о Ниле, о том, что никто не знает его источников; тогда
Етеарх заметил, что к нему приходили однажды насамоны. Это — ливийский
народ, занимающий земли на Сирте и небольшую область на восток от него.
Явившиеся насамоны на вопрос царя, не имеют ли они более обстоятельных
сведений о пустынях Ливии, рассказали такую историю: некогда сыновья
знатнейших насамонов, люди своевольные и отважные, в зрелом возрасте
проделывавшие всевозможные странности, между прочим выбрали из своей
среды по жребию пятерых, которые должны были отправиться в пустыню
Ливии и посмотреть, не узнают ли чего нового там, куда не проникали еще
прежние посетители пустыни. Часть Ливии, прилегающую к северному
морю, начиная от Египта и кончая мысом Солоентом, крайнею оконечностью
Ливии, всю эту часть за исключением местностей, заселенных эллинами и
финикиянами, занимают ливияне и многие ливийские племена. Но Ливия,
лежащая внутри материка выше моря и приморских жителей, занята дикими
зверями, а еще выше тянется песчаная полоса, страшно безводная, голая
пустыня. Итак, говорил Етеарх, молодые люди, посланные своими
сверстниками с достаточным запасом воды и пищи, прошли сначала
населенную область, перешедши ее, вступили в землю, изобилующую
дикими зверями, а отсюда проникли в пустыню, совершая по ней путь в
направлении к западу. Прошедши значительную часть песчаной пустыни,
они много дней спустя увидели растущие на равнине деревья, подошли к ним
и ели висевшие на них плоды; в это время напали на них маленькие люди,
ростом меньше обыкновенных людей, взяли их и увели с собою; языка их
насамоны не понимали вовсе, а равно и уводившие их люди не знали ничего
по-насамонски; молодых людей провели через обширнейшие болота, а потом
они прибыли в город, все жители которого были такого же роста, как и их
проводники, притом черного цвета; мимо этого города протекала большая
река в направлении от запада на восток, а в реке были крокодилы».
(II, 32)
Этот рассказ долгое время приводился в качестве свидетельства
легковерия Геродота, особенно из-за «маленьких людей», которых относили
к миру сказок, и лишь во второй половине XIX века исследователи
экваториальной Африки выявили его правдивость. Теперь мы знаем, что в
этих областях существуют карликовые племена — негриллы. Нет ничего
невероятного в том, что туземцы из Триполитании пересекли пустыню от
оазиса Феццана до петли Нигера. Геродот же принял Нигер за Верхний Нил.
* * *
Это обращает нас вновь к Египту.
Из всех виденных им стран Египет, конечно, полнее всех воплощал то
сочетание истории и географии, которые ему хотелось видеть подлинными и
в то же время чудесными. Все там превосходило его ожидания, все отвечало
самой необузданной игре его воображения. И все же он этот Египет видит,
его осязает.
История на протяжении нескольких тысячелетий, с пышным букетом
невероятных сказок, которые он вдобавок приукрашивает, потому что
неправильно понимает рассказы своих лживых переводчиков. Перед ним
разительные свидетельства этой истории: колоссальные статуи, памятники
такой высоты, что оставляют далеко позади все достижения молодого
греческого народа. «The greatest in the World»f
1
— такова наиболее
естественная формула восхищения Геродота.
1
Величайший в мире (англ.). — Примеч. ред.
А тут еще река, которая сама по себе чудо: для грека, знающего лишь
свои речки, вздувшиеся после весенних гроз, потоки, наполовину
пересыхающие летом, — Нил с его загадкой периодических,
оплодотворяющих наводнений, с тайной его неведомых источников, гораздо
более удаленных, чем может себе это представить Геродот, — все это не
только привлекает историка, но и бросает вызов его неистребимому желанию
познать. Геродот этот вызов принимает. Он стремится разгадать двойную
тайну источников и наводнений Нила. Он берется за проблему геологической
формации долины Нила. Фактов, которыми он располагает, разумеется,
недостаточно, чтобы обосновать строго логическое рассуждение. Порой,
критикуя гипотезы своих предшественников, он сам рассуждает, словно дитя.
Но какое же это умное дитя! Не важно, угадывает ли он верно или
заблуждается в своих выводах: настойчивость, с которой он исследует тайну,
хочет разгадать загадку, — вот что составляет самый многообещающий
залог!
В Египте множество странных и священных животных, возбуждающих
живейшее любопытство Геродота. Он обожает составлять описания
животных. В экзотической фауне его интересует отчасти странность
внешнего вида и поведения животных, но еще больше характер связей,
которые возникли между человеком и животными. Эта взаимосвязь в Египте
гораздо теснее, чем в Греции, и налагает на человека необычные
обязательства. Геродот задумывается над «договором», заключенным
египтянином с кошкой, ибисом и крокодилом, и его исследования позволяют
ему сделать поразительные открытия не в отношении животного, а человека.
Его египетский бестиарий не только страница примитивной естественной
истории дописьменного периода, частично списанная у него, со всеми
ошибками, Аристотелем. Это прежде всего страница этнографии, страница
человеческой географии египетского народа.
Путешественника поразила и привлекла еще одна вереница фактов.
Известно, что ничто так не мило Геродоту, как странность в обычаях. Он с
необычайным удовольствием собирает сведения о диковинных обрядах.
Впрочем, ничто в этом потоке необычного его не возмущает и не шокирует.
Что-нибудь прямо противоположное греческому обычаю лишь пленяет ум,
всему открытый. Ему как-то даже нравилось рисовать Египет как страну, в
которой «все наоборот», как в некоторых народных сказках или в
«Erewhon»f
1
Самуэля Батлера.
1
Перевернутое nowhere (англ.) — нигде. — Примеч. ред.
Его картина Египта, какой бы чудесной или неполной она ни была, все
же в основном подтверждается современными историками или, во всяком
случае, считается ими правдоподобной. Привести примеры? Сославшись на
некоторые высказывания об Египте другого путешественника (Гекатея
Милетского), Геродот заявляет:
«Для каждого здравомыслящего человека, — если он только взглянет,
хотя бы раньше и не слышал, — ясно, что та часть Египта, которую
посещают эллины, есть для египтян страна добавочная и дар реки; такова же
и другая часть страны, простирающаяся на три дня плавания выше
Миридского озера, хотя жрецы и не говорили о ней чего-либо подобного.
Природные свойства Египта таковы: когда ты только еще подплываешь к
Египту, находясь на расстоянии одного дня пути от суши, и бросишь лот, то
вытащишь ил, причем глубина моря всего одиннадцать сажен; а это
показывает, как велики там речные наносы земли».
(II, 5)
Далее Геродот уточняет свою мысль:
«В Аравии недалеко от Египта есть морской залив, от Эритрейского
[Красного] моря углубляющийся в материк, очень длинный и узкий, как я
покажу. Длина залива от самого углубленного пункта до открытого моря
сорок дней плавания для весельного судна; ширина залива в самом широком
месте полдня плавания. Прилив и отлив бывают там ежедневно. Мне
кажется, и Египет был некогда таким же заливом; тянулся он от северного
[Средиземного] моря к Эфиопии, тогда как другой, Аравийский, от южного
моря к Сирии так, что бухтами своими они почти входили один в другой,
разделяясь только узкой полосой земли. Если предположить, что Нил
направил бы свои воды в Аравийский залив, то нет ничего невозможного в
том, что этот залив через двадцать тысяч лет наполнился бы илом этой реки;
впрочем, я полагаю, что он наполнился бы илом и в десять тысяч лет. Почему
же за время, протекшее до моего рождения, залив, правда, гораздо больший
Аравийского, не мог бы наполниться илом столь большой и деятельной
реки?»
(II, 11)
Он продолжает: «Этим рассказам о Египте я верю и сам думаю о нем
совершенно то же [то есть что долина Нила представляет собою затянутый
илом морской залив], и вот почему: я видел, что Египет выступает в море
дальше смежной страны, что на горах лежат раковины, а почва покрывается
солью, выходящей из земли, разъедающей даже пирамиды, что из всех
египетских гор одна только, проходящая выше Мемфиса, покрыта песком,
что, кроме того, Египет не похож на пограничные страны, Аравию и Ливию,
ни на Сирию... Почва в Египте черноземная, рыхлая, так как она состоит из
ила и наносов, отбрасываемых рекою из Эфиопии. Ливия, напротив, как нам
известно, имеет почву красноватую и песчаную, а Аравия и Сирия глинистую
и каменистую».
(II, 12)
Эта гипотеза Геродота о геологическом образовании Египта верна — за
исключением указанного им срока, нужного для заполнения страны
наносами Нила. Так же точны наблюдения Геродота относительно
выступающей линии побережья, раковин, соляных отложений. Однако песку
в этой стране гораздо больше, чем предполагал Геродот.
Другой пример — знаменитое описание крокодила:
«Нравы крокодилов таковы: это четвероногое земноводное животное
ничего не ест в течение самых суровых четырех зимних месяцев: кладет и
высиживает яйца на суше, на суше же проводит и большую часть дня, а
целую ночь живет в реке, потому что в воде теплее, нежели под открытым
небом во время росы. Это единственное из всех известных нам животных,
которое из очень маленького становится очень большим. Действительно,
яйца крокодила только немного больше гусиных, новорожденный по
величине соответствует яйцу, а с возрастом увеличивается до семнадцати
локтей и даже больше. Глаза он имеет свиные, большие зубы и клыки,
соответствующие размерам всего тела. Это — единственное животное, не
имеющее языка. Нижнею челюстью крокодил не двигает и из всех животных
он один опускает верхнюю челюсть на нижнюю; когти у него крепкие, а кожа
чешуйчатая, на спине не пробиваемая. В воде он слеп, а на открытом воздухе
имеет острое зрение. Так как он живет обыкновенно в воде, то пасть его
всегда полна пиявок. Все птицы и звери избегают крокодила; с одной
ржанкой живет он в ладу, потому что пользуется ее услугами, именно: когда
крокодил выходит из воды на сушу, он открывает свою пасть — почти всегда
по направлению к западному ветру, ржанка входит в пасть и пожирает
пиявок. Это доставляет крокодилу удовольствие, и он не причиняет ржанке
никакого вреда».
(II, 68)
В этом описании две главные ошибки, не считая цифры в семнадцать
локтей, которая преувеличена. Хотя и поныне существуют, правда в местах,
расположенных значительно южнее Египта, виды крокодилов, достигающих
шести метров в длину, но семнадцать локтей составляют восемь метров,
крокодил же такой длины — невероятное чудовище. Две ошибки Геродота
состоят в следующем: крокодил не лишен языка; правда, он у него настолько
мал и так плотно прилегает к гортани, что крокодил не может его вытянуть.
Вторая ошибка заключается в том, что подвижна у крокодила не верхняя, а
нижняя челюсть. Если Геродот и ошибся, то потому, что, опуская нижнюю
челюсть на землю и поднимая голову, чтобы раскрыть пасть, крокодил как
будто двигает верхней челюстью. И та и другая ошибка — следствие того,
что Геродот не счел нужным проверить все, подойдя поближе! Упоминаемый
им «трохилус» — это вид птицы ржанки. Очевидцы говорят, что эта птица
если и не освобождает крокодила от пиявок, то, во всяком случае, от
насекомых, забравшихся к нему в пасть.
Другой пример описания животного:
Есть в Египте «...священная птица; называется она феникс. Я не видел
ее, разве на рисунке только. Действительно, по словам гелиополитян, она
редко посещает Египет, раз в пятьсот лет; прилетает птица тогда, говорят
они, когда умрет ее отец. Величина и наружный вид ее таковы...»
(II, 73)
Как не восхищаться здесь осторожностью и честностью Геродота! Он
не видел птицу феникс «на самом деле», вот в чем дело! Описывая эту птицу,
он уж никак не даст уличить себя во лжи!
Последний египетский рассказ — народная сказка о легендарном царе:
«По смерти Сесостриса царскую власть наследовал, как говорят, сын
его Ферон, который не совершил ни одного военного похода и случайно
ослеп при таких обстоятельствах: однажды в его царствование вода в реке
поднялась выше, нежели когда-либо, до восемнадцати локтей, так что
затопила поля; от сильного ветра заволновалась река. Царь в исступлении
схватил копье и бросил его в самую пучину реки; немедленно после этого он
заболел глазами и ослеп. Десять лет он был слепым: на одиннадцатом году
царь услышал изречение оракула, что в городе Буто, гласившее, что время
наказания его исполнилось, что он прозреет, если промоет себе глаза мочою
женщины, которая имеет общение только с мужем и другого мужчины не
имеет. Он прежде всего испытал мочу собственной жены и, когда не прозрел,
подверг испытанию всех женщин подряд, пока наконец не прозрел. Тогда он
собрал всех женщин, которых испытывал, кроме той, от мочи которой он
прозрел, в один город, именуемый теперь Краснопольем, и всех их сжег
вместе с городом; на той женщине, от мочи которой прозрел, царь сам
женился».
(II, 111)
Ларше, превосходный переводчик Геродота, делает следующее
примечание к этой выдержке: «Можно заключить [из этого рассказа],
насколько были испорчены нравы в Египте. После этого нетрудно понять
мудрую предосторожность, к которой прибег Авраам, когда попал в эту
страну, и невероятное бесстыдство поведения жены Пентефрия по
отношению к Иосифу». Мудрая предосторожность Авраама, о которой
говорит Ларше, состоит в том, что он выдал Сарру за свою сестру и этим
уберег свою честь супруга: прекрасная Сарра могла перейти в объятия
фараона, а ее «брат» — извлекать из этого существенные выгоды. Кто же из
двух более наивен — Геродот или его переводчик? И кто более нравственен?
* * *
Я хотел бы закончить страницей из Геродота; она, как мне кажется,
могла бы служить заключением стольким примерам. В ней трактуется о
разнообразии обычаев. Эта тема близка историку. Она оправдывает его
длинное исследование. Знание многообразия обычаев наполняет разум
удивлением: оно пленяет и забавляет его. Но оно служит и большему. В то
время как обычай давит, подобно ярму, на мышление каждого народа,
привязанного к исполняемым им обрядам, знание всей совокупности
обычаев, в их противоречивом и бесконечном отличии, представляет в руках
историка орудие освобождения духа.
Вот размышления Геродота:
«Если спросить у какого бы то ни было народа, какие обычаи лучше
всех, то каждый по расследовании ответит, что наилучшие обычаи его
собственные. Таким образом, всякий народ считает свои обычаи гораздо
лучше всех остальных. Вот почему не естественно, чтобы кто-нибудь, разве
помешанный, ругался над подобными предметами. Что все люди относятся
именно так к своим обычаям, можно доказать многочисленными примерами,
в частности следующим: во время своего царствования Дарий позвал к себе
эллинов, состоявших при нем на службе, и спросил их: за какую плату они
согласились бы съесть своих умерших родителей. Те отвечали, что они не
сделают этого ни за что. После того Дарий позвал индийцев, именно так
называемых калатиев, которые поедают своих родителей, и спросил их в
присутствии эллинов, причем переводчик объяснил смысл ответа: за какую
бы плату согласились бы они умерших родителей предать огню. Калатии
отвечали громкими восклицаниями и требовали, чтобы он не
богохульствовал. Так чтутся обычаи, и я думаю, Пиндар был прав, когда в
своем стихотворении назвал обычай всесильным владыкою».
(III, 38)
Читая эти размышления, не кажется ли нам, что мы читаем страницу из
Монтеня?
ГЛАВА VII
ПОЛОЖЕНИЕ МЕДИЦИНЫ В V ВЕКЕ ДО Н. Э. ГИППОКРАТ
Перечисляя в трагедии Эсхила блага, которыми ему обязан
первобытный человек, Прометей отвел первое место медицине. Он говорит: