Делез Ж. Кино

Подождите немного. Документ загружается.

оптическими и звуковыми образами, опсигнумами и сонсигнумами. У Одзу уже нет мировой линии,

связывающей решающие моменты между собой, а мертвых с живыми, как было у Мидзогути; нет у него и

пространства-дыхания, или Охватывающего, которое скрывает глубокий вопрос, как было у Куросавы.

Пространства Одзу возвышены до уровня «каких-угодно-про-странств» — то посредством бессвязности, то

через пустоту (здесь Одзу также может считаться одним из первооткрывателей). Ложные согласования

взгляда, направления и даже положения предметов становятся постоянными и систематическими. Случай с

движением кинокамеры дает хороший пример бессвязности: в «Поре созревания пшеницы» героиня на

цыпочках идет по ресторану, а затем внезапно кого-то замечает, — камера же пятится, чтобы сохранить ее в

центре кадра; затем камера движется по коридору, но этот коридор уже не в ресторане, а в доме героини,

куда она вернулась. Что же касается пустых пространств без персонажей и движения, то это безлюдные

интерьеры и пейзажи; «пустая натура». У Одзу они обретают автономию, которой обладают не впрямую

даже в неореализме, все же сохраняющем за ними внешне относительный (по отношению к повествованию)

смысл или оставляющем их как результат (после того как угасло действие). Они достигают абсолюта,

будучи чистым созерцаемым, и способствуют мгновенному достижению тождественности между

ментальным и физическим, реальным и воображаемым, субъектом и объектом, миром и «я». Частично они

соответствуют тому, что Шрадер называет «стазисами», Ноэль Бёрч - «ударами подушками» (pillow-shots), а

Ричи - «натюрмортами». Проблема в том, чтобы узнать, не требуется ли установить какие-либо различия в

рамках самой этой категории'.

Можно сослаться на «удар подушкой» и его функции у Ноэля Бёрча: «откладывание» присутствия человека, переход к

неодушевленности, но также и в обратную сторону: нечто стержневое, эмблема, уплощение образа, живописная композиция

(«Pourun observateurlointain». Cahiers du cinema-Gallimard, p. 175—186). Мы же задаемся лишь вопросом о том, не следует ли

различать в этих «ударах подушкой» два различных явления. То же касается и «натюрмортов» Ричи, р. 164—170.

309

Между пустым пространством или ландшафтом и натюрмортом в собственном смысле слова, разумеется,

много сходного, общих функций и неощутимых переходных оттенков. Но это не одно и то же, и пейзаж

нельзя смешивать с натюрмортом. Пустое пространство прежде всего обретает смысл через отсутствие

возможного содержания, тогда как натюрморт определяется присутствием и составом объектов, завернутых

в самих себя или же становящихся собственной оболочкой: таков продолжительный план с вазой почти в

самом конце «Поздней весны». Такие предметы завертываются сами в себя не обязательно в пустоте: они

могут давать персонажам возможность жить и говорить посреди некоей размытости, как происходит в

натюрморте с вазой из фильма «Женщина из Токио» или же в натюрморте с фруктами и клюшками для

гольфа из фильма «Что забыла госпожа?». Это напоминает Сезанна: его пустые или разорванные

ландшафты строятся по иным композиционным принципам, нежели настоящие натюрморты. Иногда мы

колеблемся в выборе между теми и другими — настолько их функции могут сочетаться, а переходные

оттенки - становиться тонкими: у Одзу такова, например, превосходная композиция с бутылкой и маяком в

начале «Повести о плавучих травах». И все же различие здесь представляет собой различие между пустотой

и наполненностью, которое в китайской и японской мысли играет всевозможными оттенками и связями, как

двумя аспектами созерцания. Если же пустые пространства - внутренние и внешние - образуют чисто

оптические (и звуковые) ситуации, то натюрморты служат изнанкой и коррелятом последних.

Ваза из «Поздней весны» вставлена между полуулыбкой девушки и подступающими слезами. Тут есть

становление, изменение, переход. Но вот форма того, что изменяется, сама не изменяется и непреходяща.

Это время, время «собственной персоной», «частица времени в чистом состоянии»: непосредственный

образ-время, наделяющий то, что изменяется, формой неизменной, но претерпевающей изменение. Ночь,

превращающаяся в день, или день, становящийся ночью, отсылают к натюрморту, на который, ослабевая

или усиливаясь, падает свет («Женщина этой ночи», «Соблазн»). Натюрморт и есть время, ибо все

изменяющееся располагается во времени, но время само по себе не изменяется, - оно само может изменяться

разве что в ином времени, и так до бесконечности. В момент, когда кинематографический образ больше

всего приближается к фотографии, он также радикальнее всего от нее отличается. Натюрморты Одзу

обладают длительностью - десять секунд вазы: длительность здесь представляет собой как раз

репрезентацию пребывающего сквозь последовательность изменяющихся состояний. Велосипед также

может длиться, то есть репрезентировать недвижную форму движущегося, при условии, что он будет

пребывать, оставаться неподвиж-

310

311

ным, прислоненным к стене («Повесть о плавучих травах»). Велосипед, ваза и натюрморты — это

чистые и непосредственные образы времени. Каждый из них представляет собой время - всякий раз, в

тех или иных условиях того, что изменяется во времени. Время — это полнота, то есть незнакомая

форма, заполненная изменением. Время -это «зрительный запас событий в их точности»'. Антониони

писал о «горизонте событий», но отмечал, что это слово западный человек понимает двояко:

банальный горизонт нашей жизни, недоступный и вечно пятящийся космологический горизонт.

Отсюда в западном кино существует разделение на европейский гуманизм и американскую научную

фантастику

. Антониони писал, что у японцев дела обстоят не так, ибо научной фантастикой они почти

не интересуются: у них космическое и повседневное, длящееся и изменяющееся связывает один и тот

же горизонт, - и это одно и то же время, как неизменная форма изменчивого. Именно так природа или

стазис получают, согласно Шрадеру, определение как форма, связывающая повседневное в «нечто

унифицированное и перманентное». Здесь нет необходимости ссылаться на трансцендентность. В

будничной банальности образ-действие и даже образ-движение стремятся к исчезновению в пользу

чисто оптических ситуаций, однако последние обнаруживают связи нового типа, уже не являющиеся

сенсомотор-ными и вовлекающие «освобожденные» органы чувств в непосредственные отношения со

временем и мыслью. Таково весьма специфическое продление опсигнума: оно делает время и мысль

ощутимыми, видимыми и звучащими.

Чисто оптическая и звуковая ситуация не продлевается в действии, но она действием и не

индуцируется. Она способствует схватыванию; считается, что она помогает схватить нечто

непереносимое, нестерпимое. Это не грубость типа нервной агрессивности и жестокого насилия, ко-

торые можно всегда извлечь из сенсомоторных отношений в образе-действии. Речь и не об ужасных

сценах, хотя порою тут бывают трупы и кровь. Речь идет о чем-то слишком могущественном, слишком

несправедливом, быть может, и о слишком прекрасном, а значит, превосходя-

D б g e n. «Shobogenzo». Ed. de la Difference.

Ср.: A n t о n i о n i, «L'horizon des evenements» («Confers du cinema», no. 290, juillet 1978, p. 11), где подчеркивается

европейский дуализм. В последующем же интервью Антониони кратко высказывается на ту же тему, отмечая, что японцы

ставят эту проблему иначе (по. 342, decembre 1982).

щем наши сенсомоторные способности. Вулкан из фильма «Стромбо-ли»: слишком грандиозная для

нас красота, слишком сильная печаль. Это может быть не только предельной ситуацией, как в случае с

извержением вулкана, но и банальнейшей: обыкновенный завод или пустырь. Так, в «Карабинерах»

Годара активистка выкрикивает какие-то революционные клише; но она обладает красотой, столь

нестерпимой для ее палачей, что они вынуждены прикрыть ее лицо платком. И этот платок, еще

вздымаемый от дыхания и шепота («братья, братья, братья...»), становится невыносимым для нас,

зрителей. В этом образе имеется нечто слишком сильное. Такую цель поставил перед собой еще ро-

мантизм: схватывать невыносимое или нестерпимое, силу страданий, — и благодаря этому становиться

визионерским, превращать чистое видение в средство познания и действия

И все же в том, на видение чего мы притязаем, разве не одинаковое количество, с одной стороны,

призраков и мечтаний, а с другой -объективного восприятия? Кроме того, разве нам не присуща

субъективная симпатия по отношению к нестерпимому и эмпатия, проницающая то, что мы видим? Но

ведь это означает, что нестерпимое само неотделимо от откровения или озарения, как от третьего глаза.

Феллини не столько симпатизирует декадентству, сколько продлевает его, «растягивает» его смысл «до

невыносимого», и открывает под его оболочкой, лицами и жестами «подпольный» или неземной мир, и

тогда «тревеллинг становится средством отрыва от земли, доказательством нереальности движения», а

кино превращается в средство уже не распознавания, а познания, «наукой визуальных впечатлений,

обязующих нас забыть привычную логику и привычки нашей сетчатки»

. Сам Одзу является не

стражем традиционных или реакционных ценностей, а величайшим критиком повседневной жизни.

Даже из несущественного он извлекает нестерпимое при условии распространения на повседневную

жизнь силы созерцания, исполненного симпатии или сострадания. Важное — это всегда персонаж или

зритель, а оба вместе становятся визионерами. Чисто оптическая и звуковая ситуация пробуждает

функцию ясновидения, это одновременно и призрак, и протокол, и критика, и сострадание, - тогда как

сколь бы неистовыми ни были сенсомоторные ситуации, они обращаются к прагматической

визуальной функции, которая «терпит» или «выносит» почти все что угодно, как только попадает в

систему действий и реакций.

Как в Японии, так и в Европе марксистская критика выступала с обличениями этих фильмов и их

«отрицательных» персонажей, слишком пассивных, то буржуазных, то невротических или марги-

Поль Розенберг именно в этом усматривает суть английского романтизма: Rozenberg Paul. «Le romantisme anglais».

L e С 1 e z i о J.-M.-G., «L'extra-terrestre», в: «Fellini, I'Arc», no. 45, p. 28.

312

нальных, и к тому же замещающих действие, способное изменить ситуацию, «смутным» видением'. И

действительно, персонажи кинобаллад кажутся неприкаянными, их мало интересует даже то, что с ними

происходит, как у Росселлини, когда иностранка обнаруживает некий остров, а обывательница — завод; или

у Годара, выведшего на сцену поколение Безумного Пьеро. Но ведь как раз слабость моторных «цепей» и

слабые связи способны к обнаружению мощных сил дезинтеграции. Таковы полные странной

встревоженное™ персонажи Росселлини, странно плывущие по течению герои Годара и Риветта. На Западе,

как и в Японии, они схвачены в процессе мутации, а сами они — мутанты. По поводу «Двух или трех

вещей...» Годар говорил, что описывать означает наблюдать мутации

. Мутация послевоенной Европы,

мутация американизированной Японии, мутация Франции в 1968 году: это не тот кинематограф, что отвора-

чивается от политики; он становится насквозь политичным, но необычным способом. У одной из двух

прогуливающихся героинь «Северного моста» Риветта есть все черты неожиданной мутации: вначале она

обладает способностью обнаруживать Максов, членов организации, ставящей целью порабощение всего

мира; затем, путем метаморфозы, она завертывается в кокон, а впоследствии ее принимают в эту

организацию. То же касается и двусмысленности «Маленького солдата». Новый тип персонажей возник в

новом кино. Именно потому, что происходящее с ними им не принадлежит, касается их лишь наполовину,

они могут извлекать из события нередуцируемую часть происходящего: эта часть неисчерпаемых

возможностей и образует невыносимое, нестерпимое, судьбу визионера. Здесь требуется новый тип актеров:

не только непрофессиональные актеры, с которыми завязал отношения ранний неореализм, но и такие, ко-

торых можно было бы назвать профессиональными неактерами или, точнее говоря, «актерами-медиумами»,

способными не столько действовать, сколько видеть и направлять видение, и, помимо этого, то оставаться

немыми, то поддерживать какой угодно нескончаемый разговор, но только не вести диалог (во Франции

таковы, например, Бюлль Ожье и Жан-Пьер Лео)

О марксистской критике эволюции неореализма и его персонажей ср.: «Le пёо-realisme, Etudes cinematographiques», p. 102. А

о марксистской критике в Японии, в частности, направленной против Одзу ср.: В и г с h N о ё 1, р. 283. Следует подчеркнуть,

что во Франции новая волна и ее визионерский аспект встретили живейшее понимание Садуля.

Ср.: «Jean-Luc Godardpar Jean-Luc Godard», p. 392.

Марк Шеври (Chevrie) анализирует игру Жан-Пьера Лео как «медиум» и в терминах, близких к излюбленным Бланшо

(«Cahiers du cinema, no. 351, septembre 1983, p. 31-33).

313

Будничные и даже предельные ситуации еще ничего не говорят о редкостном или необыкновенном. Это

всего лишь вулканический остров бедных рыбаков... Мы сталкиваемся со всем этим - даже со смертью или

несчастными случаями — в нашей обыденной жизни, например в отпуске. Мы видим могущественную

организацию страданий и угнетения и в большей или меньшей степени подвергаемся ее давлению. И как раз

у нас хватает сенсомоторных схем для того, чтобы такие вещи узнавать, поддерживать или одобрять и

соответственно вести себя, учитывая наше положение, наши способности и вкусы. У нас есть схемы для

того, чтобы отворачиваться при виде чего-либо слишком неприятного; чтобы внушать нам смирение при

виде «слишком» ужасного; чтобы усваивать нечто, если оно «слишком» прекрасно. Заметим на этот счет,

что даже метафоры являются окольными сенсомоторными путями и побуждают нас нечто сказать, когда мы

уже не знаем, что делать: это конкретные схемы аффективного типа. А ведь все это - клише. Клише — это

сенсомоторный образ вещи. Как писал Бергсон, мы воспринимаем образ или вещь не целиком; мы всегда

воспринимаем меньше вещей; мы воспринимаем лишь то, что заинтересованы воспринимать, или, скорее,

то, что нам воспринимать выгодно в силу наших экономических интересов, идеологических верований и

психологических потребностей. Стало быть, обыкновенно мы только и воспринимаем что клише. Но если

наши сенсомоторные схемы заклиниваются или ломаются, то может возникнуть образ иного типа: чистый

оптико-звуковой образ, целостный и неметафорический, благодаря которому вещь предстает сама по себе, в

своем буквальном смысле, с избытком омерзительности или красоты, со своими радикальными и не

подлежащими оправданию свойствами, ибо теперь ее невозможно «оправдать» ни добром, ни злом...

Высится громада завода, про которую уже нельзя сказать: «надо полагать, люди работают...» Казалось, я

видела осужденных: завод - это тюрьма, и школа - тоже тюрьма, причем буквально, а не метафорически. И

не следует подставлять образ тюрьмы под образ школы: это означало бы всего лишь наметить сходство,

смутные отношения между двумя ясными образами. Следует, напротив, обнаружить отчетливые элементы и

отношения, ускользающие от нас в глубине смутного образа: показать, в чем и как школа является тюрьмой;

показать большие общества, проституцию, банкиров, убийц, фотографов, мошенников, - и все это буквально

и без метафор

. Таков

Критика метафоры в такой же степени присутствует у новой волны, у Годара, как и в новом романе у Роб-Грийе («Pourun

nouveau roman»). Правда, уже сравнительно недавно Годар причислил себя к сторонникам метафорической формы, например, в

связи со «Страстью»: «Рыцари — это метафора начальства...» («Монд», 27 мая 1982 г.). Но, как мы увидим, эта форма

отсылает к генетическому и хронологическому анализу образа гораздо более, нежели к синтезу или сравнению образов.

314

315

метод годаровского фильма «Как дела?»: не довольствоваться поисками, ответа на вопрос, «хорошо»

или «плохо» идут дела в промежутке между двумя фотографиями, а спрашивать «как дела?» для

каждой и обеих. На этой проблеме и закончилось наше предыдущее исследование: как вытащить из

клише настоящий образ?

С одной стороны, образы непрестанно впадают в состояние кли-шированности, так как они

вставляются в сенсомоторные цепи, организуют или же сами индуцируют эти цепи и так как мы

никогда не воспринимаем все, что содержится в образах; так как образы для того и создаются (чтобы

мы не восприняли все, чтобы клише скрыли от нас образы). Что это, цивилизация образа? Фактически

— цивилизация клише, где все власти предержащие заинтересованы в том, чтобы скрыть от нас образы

- не обязательно спрятать от нас саму вещь, но обязательно спрятать некую вещь в образе. С другой

стороны, образы непрерывно пытаются «проткнуть» клише и выйти из их рамок. Никто не знает, куда

может завести настоящий образ: потому-то и важно быть визионером или ясновидящим. Осознания

или поворота в сердцах бывает недостаточно (хотя такое случается, как в сердце героини «Европы-51»,

но если бы не произошло ничего иного, все быстро спустилось бы на уровень клише, куда пришлось

бы попросту добавлять другие клише). Иногда следует восстанавливать утраченные части, находить

все, что в образе незаметно, все, что из него вычли, чтобы сделать «интересным». Но порою, наоборот,

образ следует «продырявливать», вводить в него пустоты и пробелы, разрежать его, устраняя мно-

жество вещей, добавленных для того, чтобы заставить нас поверить, будто мы видели всё. Чтобы

обрести целое, следует крошить образ или вводить пустоту.

Трудность состоит в установлении того, не является ли клише или, в лучшем случае, фотографией сам

оптический или звуковой образ? Мы имеем в виду не только то, как эти образы наполняются клиши-

рованностью, коль скоро их берут на вооружение режиссеры, пользующиеся ими как формулами. Но

разве самих режиссеров порою не посещает мысль о том, что ради того, чтобы выйти из сложной

ситуации, новый образ должен сразиться с клише на его территории, переплюнуть открыточную

пошлость, «переклищировать» и спародировать ее (Роб-Грийе, Даниэль Шмид)? И вот, мастера кино

придумывают навязчивое кадрирование, пустые и бессвязные пространства и даже натюрморты: так

или иначе, они останавливают движение и вновь являют миру мощь фиксированного плана. Но ради

чего они желают битвы? Не ради того ли, чтобы воскресить клише? Чтобы одержать победу,

разумеется, недостаточно ни спародировать клише, ни даже «продырявить» или «опорожнить» его.

Нарушения сенсомотор-ных связей тоже недостаточно. К оптико-звуковому образу следует

присовокупить безмерные силы, являющиеся силами не просто ин-

теллектуального или даже социального сознания, а относящиеся к глубокой жизненной интуиции

Чисто оптические и звуковые образы, неподвижный план и монтаж-разрез определяют и

подразумевают «ту сторону» движения. Но нельзя сказать, что они его останавливают - у персонажей

или же в камере. Они способствуют тому, чтобы движение не воспринималось в пределах

сенсомоторных образов, но схватывалось и мыслилось в рамках образов иного типа. Образ-движение

не исчез, однако же теперь он больше не существует как первое измерение образа, чьи размеры

непрерывно растут. Мы не говорим о размерах пространства, поскольку образ может быть плоским и

без глубины, а благодаря этому включать в себя тем большее количество измерений или возможностей,

выходящих за пределы пространства. Следует кратко наметить три из этих растущих возможностей.

Прежде всего, если образ-движение и его сенсомоторные знаки вступали в отношения лишь с

косвенным образом времени (в зависимости от монтажа), то образ чисто оптический и звуковой, его

опсигнумы и сонсигнумы связываются непосредственно с образом-временем, подчинившим себе дви-

жение. Эта трансформация уже превращает не время в меру движения, а движение в перспективу

времени: она формирует целый кинематограф времени с новой концепцией и новыми формами

монтажа (Уэллс, Рене). Во-вторых, в то время, как глаз обретает функцию ясновидения, элементы

образа (не только визуальные, но и звуковые) вступают во внутренние отношения, способствующие

тому, что образ в целом должен быть «прочтен» не менее, чем увиден, — должен быть читаемым не

менее, нежели видимым. Для взгляда ясновидящего или гадателя именно «буквальность» чувственного

мира формирует его как книгу. Здесь опять же всевозможные ссылки на образ или на описание

предположительно самостоятельного объекта не исчезают, но теперь подчиняются внутренним

элементам и отношениям, стремящимся объект заменить; стереть его по мере его появления,

непрерывно сдвигая его. Формула Годара «это не кровь, а что-то красное» перестает быть чисто

живописной и наделяется смыслом, характерным для кинематографа. Кино погружается в аналитику

образа, что подразумевает новую концепцию раскадровки, целую «педагогику», осуществляющуюся

самыми различными способами, что происходит, например, у Одзу, у позднего Росселлини, у Годара в

период расцвета,

Д.-Г. Лоуренс написал в связи с Сезанном серьезное исследование в поддержку образа и против клише. Он показал, почему ни

пародию, ни чисто оптический образ с его пустотами и бессвязностями невозможно назвать решениями проблемы. По его

мнению, в битве с клише Сезанн побеждает не столько в портретах и пейзажах, сколько в натюрмортах

(«Introductionacespemlures»,«Emsetleschiens». Bourgois, p. 253—264). Мы видели, насколько аналогичные замечания годятся для

Одзу.

316

а также у Штрауба. Наконец, неподвижная камера уже не является единственной альтернативой

движению. Даже будучи подвижной, камера больше не довольствуется то наблюдением за движением

персонажей, то производством собственныхдвижений, для которых персонажи - лишь объект, но во

всех случаях подчиняет описание пространства функциям мысли. И не простое различение между

субъективным и объективным, реальным и воображаемым, а, напротив, их неразличимость наделяет

камеру великим множеством функций и влечет за собой новую концепцию кадра и рекадрирования.

Пожалуй, сбывается предчувствие Хичкока: возникает камера-сознание, определяющаяся уже не через

движения, которые она способна проследить или осуществить, а теми ментальными отношениями, в

которые она может вступить. Она становится вопрошающей, отвечающей, возражающей,

провоцирующей, доказывающей теоремы и выдвигающей гипотезы, экспериментирующей, — и все это

по открытому списку логических конъюнкций («или», «следовательно», «если», «ибо», «фактически»,

«хотя»...) или же следуя мыслительным функциям киноправды, а в этом термине, как заметил Руш,

больше правды, нежели кино.

Такова тройная трансформация, определяющая «ту сторону» движения. Образу понадобилось

освободиться от сенсомоторных связей, перестать быть образом-действием и стать чисто оптическим,

звуковым (и тактильным). Но этого недостаточно: чтобы вырваться за пределы клишированного мира,

образу необходимо вступить в отношения еще и с иными силами, открыться могущественным и

непосредственным озарениям: откровениям образа-времени, читаемого образа и образа мыслящего.

Так опсигнумы и сонсигнумы отсылают теперь к «хроносигнумам», «лектосигнумам» и

«ноосигнумам»

Задаваясь вопросом об эволюции неореализма в связи с фильмом «Крик», Антониони писал, что он

попытался обойтись без велосипедов, — конечно, имеются в виду велосипеды Де Сики. Этот «нео-

реализм без велосипедов» заменяет собой недавние поиски движения (балладу) специфической

весомостью времени, ощущаемой персонажами изнутри и подтачивающей их снаружи (хроника)

Искусство

Термин «лектосигнум» происходит от греческого слова «lekton», означающего то же, что и латинское «dictum», и имеющего в

виду выраженное в предложении независимо от отношения последнего к своему объекту. То же самое касается и образа, когда

его схватывают «внутренним путем» и независимо от его отношений с предположительно внешним объектом.

Текст Антониони, цитируемый Лепрооном, р. 103: «Сегодня, когда мы, выражаясь фигурально, разобрались с велосипедами,

(постарайтесь понять смысл моих слов) важно увидеть то, что творится в духе и душе человека, у которого украли велосипед,

как он приспособился к последующей жизни; важно понять, что осталось в нем от разнообразных военных и послевоенных

переживаний, а также от того, что произошло с нашей страной» (кроме того, текст о больном Эросе, р. 104—106).

317

Антониони напоминает хитросплетения последствий, следствий и возникающих во времени

результатов событий, происшедших за кадром. Уже в «Хронике одной любви» следствием

расследования становится то, что оно вызывает продолжение первой любви, а его результатом — два

отголоска желаний убить, в будущем и прошлом. Это целый мир хроносигнумов, и его одного

достаточно, чтобы внушить сомнение тем, кто уверен (конечно же, ошибаясь) в этом, что кине-

матографический образ безусловно располагается в настоящем. Если мы больны Эросом, сказал

Антониони, то потому, что болен сам Эрос; и болен он не просто из-за того, что стал стариком или

устарел с точки зрения содержания, но потому, что он воспринимается в чистой форме времени,

разрывающегося между уже состоявшимся прошлым и безысходным будущим. По мнению

Антониони, не существует иных болезней, кроме хронических, а Хронос и есть сама болезнь. Вот

почему хроносигнумы неотделимы отлектосигнумов, вынуждающих нас прочитывать в образе

соответствующее количество симптомов, то есть воспринимать оптический и звуковой образ как нечто

еще и прочитываемое. Не только оптическое и звуковое, но также настоящее и прошлое, «здесь» и «в

другом месте», формируют внутренние элементы и отношения, которые следует расшифровать и

которые можно понять лишь в поступательном движении, аналогичном чтению: начиная с «Хроники

одной любви», неопределенные пространства теряют свои измерения, а возвращают их лишь

впоследствии, в том, что Бёрч называет «согласованием со смещенным восприятием», более близким к

чтению, нежели к перцепции

. Впоследствии же Антониони-колорист умело обращался с вариациями

цветов как с симптомами, а с монохромией -как с приметой времени, завоевывающей целый мир, и все

это через взаимодействие между произвольно выбранными модификациями. Но уже в «Хронике одной

любви» декларируется «автономность камеры», когда та отказывается следить за движением

персонажей или приписывать им собственное движение, чтобы непрестанно работать с

рекадрированием как функцией мысли, когда ноосигнумы выражают логические конъюнкции

следствия, последовательности или даже намерения.

Ноэль Бёрч одним из первых доказал, что кинематографический образ следует не только увидеть и услышать, но и прочесть.

Этот вывод он сделал в связи с творчеством Одзу («Pour un observateur lointain», p. 175). Однако уже в «Praxis du cinema» Бёрч

показал, как в «Хронике одной любви» были установлены новые отношения между повествованием и действием и как в ней

появилась «автономность» камеры, ощутимо напоминающая чтение (р. 112—118; а также о «согласовании со смещенным

восприятием», р. 47).

Глава II Краткий обзор типов образов и знаков

Теперь нам необходимо вновь перечислить кинематографические образы и знаки. Это будет не только

определением разницы между образом-движением и образом иного типа, но и удобным случаем приступить к

анализу более сложной проблемы - взаимоотношений между кино и языком. По сути дела, такие отношения как

будто обусловливают возможность семиотики кино. И все же у Кристиана Метца есть масса предостережений по

этому вопросу. Вместо того чтобы спросить: «в чем кино представляет собой язык (langue)?» (пресловутый

универсальный язык человечества), он задается иной проблемой: «при каких условиях кино следует

рассматривать какязык (langage)?» (На мой взгляд, устоявшийся перевод термина langage - «речевая

деятельность» является абсурдным. Тем более когда речь идет о кино. — Прим. пер.). И ответ его двойствен, ибо

опирается сначала на факт, а потом на приближение. Исторический факт состоит в том, что кино как таковое

складывалось, становясь нарративным, показывая некую историю и отбрасывая прочие возможные направления.

Приближение, которое из этого выводится, заключается в том, что цепочки образов и даже каждый образ и план

уподобляются предложениям или, скорее, устным высказываниям: план в таком случае рассматривается как

наименьшее нарративное высказывание. Впрочем, сам Метц подчеркивает гипотетический характер этого

уподобления. Тем не менее похоже, что он нагромождает свои предостережения лишь для того, чтобы оправдать

свою решительную неосторожность. Он поставил вопрос в очень строгой форме (quidjuris?) (по какому праву? —

лат.) и ответил на него, приведя факт и приближение. Приравнивая образ к высказыванию, он может и должен

применять к нему определенные детерминации, не принадлежащие исключительно к языку - langue, но обуслов-

ливающие высказывания на языке - langage, даже если этот langage не является вербальным и работает

независимо от langue. Стало быть, принцип, согласно которому лингвистика представляет собой лишь часть се-

миологии, реализуется в определении langages без langue («семий»

), куда

Семия (греч.) — совокупность знаков; знаковая система — прим. пер.

319

кинематограф включается на тех же правах, что и язык-langage жестов, одежды или даже музыки... Ведь и

вправду нет никаких оснований искать в кино черты, принадлежащие лишь к языку-langue, ибо двоякая

артикуляция не нужна. Зато в кино мы обнаруживаем качества langage'a, годные и для высказывания, — такие,

как правила употребления, как в langue'e, так и за его пределами: это синтагма (конъюнкция относительных

присутствующих единиц) и парадигма (дизъюнкция присутствующих единиц в отношении сравнимых с ними

отсутствующих единиц). Семиология кино может стать дисциплиной, применяющей к образам модели языка-

langage, в особенности - синтагматические, ибо они формируют один из основных образных «кодов». Но здесь

получается заколдованный круг: синтагматика полагает, что образ должен быть де-факто уподоблен

высказыванию, но и она же считает, что образ уподобляется высказыванию де-юре. Это типично кантианский

порочный круг: синтагматика работает, так как образ является высказыванием, однако образ представляет собой

высказывание именно потому, что подчиняется правилам синтагматики. Образы и знаки заменили несколькими

высказываниями и «большой синтагматикой», и получилось, что само понятие знака в такой семиологии

проявляет тенденцию к исчезновению. Очевидно, что оно исчезает за счет раздувания означающего. Тогда фильм

предстает как текст, и различие между его элементами сравнимо с введенным Юлией Кристевой различием между

«фенотекстом» явленных высказываний и «генотекстом» синтагм и парадигм, структурирующих,

формообразующих или продуктивных

Первая трудность относится к повествованию: его нельзя назвать явной данностью кинематографических образов

вообще, даже исторически приобретенной. Разумеется, нечего возразить на выкладки Метца, когда он

размышляет над тем, что американская модель кино сложилась как повествовательная

. И все же он признает, что

само это повествование косвенно предполагает монтаж: дело в том, что существует множество кодов langage'a,

которые накладываются на нарративный код или же на синтагматику (не только разные виды монтажа, но и пун-

ктуация, аудио-визуальные отношения, движение камеры...). При этом Кристиан Метц не чувствует

непреодолимых трудностей, с которыми сталкивается, объясняя намеренные помехи в движении повествова-

Обо всех этих вопросах можно справиться e:Metz Christian, «Essaissurla signification аи cinema». Klinksieck (в особенности, в

главах из первого тома «Langue ou langage?» и »Problemes de denotation», где проанализированы восемь синтагматических

типов). Также крайне важна книга Раймона Беллура (Raymond Bellour). «L 'analyse dufilm», Albatros. В неизданной работе

Андре Парант (Andre Parente) подвергает эту семиологию критическому анализу, подчеркивая постулат нарративно-сти:

«Narrativite etnon-narrativitefilmiques».

М е t z, p. 96—99, а также 51: Метц подхватывает тезис Эдгара Морена, согласно которому «кинематограф» превратился в

«кино», ибо пошел по повествовательному пути. Ср.: М о г i n, «Le cinema ou I'homme imaginaire». Ed. de Minuit, ch. III.

320

ния в современных фильмах: он ограничивается ссылкой на изменения в структуре синтагматики

. Стало

быть, трудность в ином: дело в том, что, согласно Метцу, повествование отсылает к одному или нескольким

кодам, как к соответствующим детерминациям langage'a, откуда оно и попадает в образ в качестве явленной

данности. Нам же представляется обратное: повествование есть не более чем следствие самих явленных

образов и их непосредственных комбинаций, но ни в коем случае не данность. Так называемое классическое

повествование проистекает непосредственно из органической композиции образов-движений (монтаж) либо

из их деления на образы-перцепции, образы-эмоции и образы-действия в соответствии с законами

сенсомоторных схем. Мы увидим, что современные формы повествования, даже его «читабельность»,

проистекают из композиций и типов образа-времени. Повествование никогда не бывает явленной данностью

образов или произведением поддерживающей их структуры: это следствие самих явленных образов,

образов, которые ощутимы сами по себе, образов в том виде, как они прежде всего определяются «для

себя».

Источник трудности здесь лежит в уподоблении кинематографического образа высказыванию. Это

нарративное высказывание якобы с необходимостью оперирует сходством или аналогией, а поскольку оно

работает со знаками, то это «аналоговые знаки». Стало быть, существует потребность в двояком

преобразовании семиологии: с одной стороны, образ нужно свести к аналоговому знаку, принадлежащему к

высказыванию; с другой же стороны, необходимо кодифицировать эти знаки, чтобы в основе этих

высказываний обнаружить структуру языка-langage (неаналоговую). Все якобы происходит в промежутке

между высказыванием, осуществленным по аналогии, и его «цифровой» или «оцифрованной» структурой

' Метц начал было подчеркивать слабость парадигматики и преобладание синтагматики в нарративном коде кино («Essais», I, p.

73, 102). Но его ученики задались целью доказать, что если парадигма наделяется чисто кинематографическим значением (и

прочими структурными факторами), то в результате получаются новые виды повествования, «диснарративы». Метц

возвращается к этому вопросу в книге «Le signifiant imaginaire», 10—18. Тем не менее, как мы увидим, в его семиологи-ческих

постулатах ничего не изменилось.

С этой точки зрения вначале следует доказать, что суждение по сходству или по аналогии уже подчинено кодам. Как бы там

ни было, коды эти являются не чисто кинематографическими, а социокультурными вообще. Стадо быть, впоследствии

необходимо доказать, что сами аналоговые коды в каждой сфере отсылают к специфическим кодам, обусловливающим уже не

сходство, а внутреннюю структуру: «Визуальное сообщение частично наполнено языком-langue не только с внешней стороны

<...>, но также и изнутри, и в самой своей визуальности, которая понятна лишь потому, что структуры ее частично

невизуальны. <...> В иконическом знаке иконично не все <...>». Раз уж Метц и ему подобные определяют аналогию через

сходство, они с необходимостью переходят к «обратной стороне» аналогии: ср.: Metz С h r i s t i a n, «Essais», p. 157—159; а

также: Ее о Umberto, «Semiologie des messages visuelles». «Communications», no. 15, 1970.

321

Но как раз в результате замены образа высказыванием он оказывается наделен фальшивой внешностью, а

его наиболее подлинно явленная черта - движение - от него отчуждается

. Ибо образ-движение не является

аналоговым в смысле подобия: он не похож на представляемый им объект. Именно это Бергсон

продемонстрировал уже в первой главе «Материи и памяти»: если мы вычтем движение из движущегося

тела, то не останется никаких различий между образом и объектом, ибо различие «работает» только через

обездвиживание объекта. Образ-движение и есть объект, сама вещь, схваченная в движении как в непре-

рывной функции. Образ-движение — это модуляция самого объекта. «Аналоговое» здесь встречается, но в

нем уже нет ничего общего с подобием: это тот же способ обозначения модуляции, как в случае с так

называемыми аналоговыми машинами. Нам возразят, что модуляция отсылает, с одной стороны, к подобию,

пусть даже для оценки степеней подобия в континууме, — а с другой, к коду, способному «оцифровать»

аналогию. Но это опять же верно лишь только если обездвижить движение. Подобное и цифровое, сходство

и код, обладают как минимум одной общей чертой: это вместилища, одно для ощутимой формы, другое для

интеллигибельной структуры: поэтому они могут с таким успехом сообщаться между собой

. Но модуляция

есть нечто иное; это варьирование самого вместилища, преобразование вместилища в каждый момент

операции. Если же оно отсылает к одному или нескольким кодам, то происходит это с помощью прививок,

прививок кода, увеличивающих мощность модуляции (как, например, в электронном образе). Сами по себе

сходства и кодификации — средства убогие; из кодов ничего путного не получится, даже если их

нагромождать, в чем изощряется семиология. Именно модуляция подпитывает оба вместилища, превращая

их в подчиненные средства и даже порою извлекая из этого новое могущество. Ибо модуляция представляет

собой действие Реального, ведь она формирует и непрестанно продолжает формировать тождественность

между образом и объектом

Есть риск, что весьма сложный тезис Пазолини будет в этом отношении плохо понят. Умберто Эко ставил

ему в упрек «семиологическую наивность». Это привело Пазолини в ярость. Такова уж судьба хитрос-

' Любопытно, что для того, чтобы отличить кинематографический образ от фотографии, Метц ссылается не на движение, а на

нарративность (1, р. 53 : «перейти от одного образа к двум означает перейти от образа к языку - langage'y». Впрочем,

семиологи, с другой стороны, утверждают о какой-то отложенности движения, в противовес тому, что они называют

«синефильской точкой зрения».

Об этом «аналого-цифровом» круге, ср.: Barthes Roland, «Elements de semiologie», Mediations, p. 124—126 (11.4.3).

Мы увидим, что понятие «модели» (моделирования) у Брессона - отправная точка в решении проблемы актера, хотя само по

себе оно намного шире, близко к модуляции. Точно так же обстоят дела с «типом» или «типажом» у Эйзенштейна. Те, кто не

противопоставит эти понятия операциям с вместилищем, не поймут их.

322

ти — казаться слишком наивной чересчур ученым простакам. Похоже, Пазолини стремился продвинуться

еще дальше, нежели семиологи: ему хотелось приравнять кино к языку-langue 'у и снабдить его двойной ар-

тикуляцией (планом, эквивалентным монеме, но также и объектами, возникающими в кадре, «кинемами»,

эквивалентами фонем). Он как будто хотел вернуться к теме универсального языка. Но Пазолини уточняет:

это язык-langue <...> реальности. «Дескриптивная наука о реальности» - такова недооцененная природа

семиологии, и она выходит за пределы вербальных и невербальных «существующих языков-langage'eu».

Разве он не имеет в виду того, что образ-движение (план) представляет собой не только первую

артикуляцию по отношению к изменению или к становлению, выражаемому движением, но также и вторую

артикуляцию по отношению к объектам, между которыми он возникает, так что эти объекты становятся

неотъемлемыми частями образа (кинемами)? В таком случае мы напрасно будем возражать Пазолини, что

объект — это всего лишь референт, а образ — порция означаемого: ведь объекты реальности стали

единицами образа, и в то же время образ-движение сделался реальностью, «говорящей» сквозь объекты

. В

этом смысле кино непрестанно достигало langage'a объектов, причем весьма разнообразными способами:

так, у Казана объект есть функция поведения, у Рене объект - ментальная функция, у Одзу — функция

формальная, а у Довженко и его последователя Параджанова — материальная функция, тяжелая материя,

которую поднимает дух («Цвет граната» — это, несомненно, шедевр материального и объектного

langage'a). По сути дела, langue реальности - это вовсе даже не langage. Это система образа-движения, и в

первой части нашего исследования мы видели, что она определяется вертикальной и горизонтальной осью,

которые не имеют ничего общего с парадигмой и синтагмой, а состав-

Об этом и написана вся вторая часть книги Пазолини «L 'experience heretique», Payot. Пазолини показывает, при каких

условиях реальные объекты следует считать составными частями образа, а образ — составной частью реальности. Он

отказывается говорить о том, что кино якобы дает «запечатление реальности»: это реальность — и все (р. 170), «кино

показывает реальность сквозь реальность», «я всегда остаюсь в рамках реальности», не прерывая функционирования

символической или лингвистической системы (р. 199). Критики Пазолини не поняли именно исследования условий,

предваряющих кино: кино формируется посредством условий, существующих де-юре, хотя де-факто оно не существует за

пределами того или иного фильма. Стало быть, фактически объект может быть всего лишь референтом в образе, а образ —

лишь чем-то аналоговым и отсылать к кодам. Однако ничто не препятствует фильму де-факто превзойти самого себя и

превратиться в кино де-юре, в кино как «пракод» (Urcode), который, независимо от какой бы то ни было системы языка-

Iangage'a, создаст из реальных объектов — фонемы образа, а из образа — мо-нему реальности. Тезис Пазолини как целое теряет

всякий смысл, если пренебречь его исследованием «правовых условий». Если здесь годится философское сравнение, то

Пазолини, пожалуй, можно назвать неокантианцем (правовые условия — условия самой реальности), тогда как Метц и его

ученики остаются кантианцами (подгонка права к фактам).

323

ляют два «процесса». С одной стороны, образ-движение выражает изменяющееся целое и возникает между

двумя объектами: это процесс дифференциации. Стало быть, образ-движение (план) имеет две грани, в

соответствии с выражаемым им целым или же объектами, между которыми он проходит. Целое (le tout)

непрестанно делится между объектами и объединяет объекты в целое (un tout): «целое» изменяется от

одного к другому. С другой стороны, образ-движение включает интервалы, и если мы соотнесем его с

каким-нибудь интервалом, то появятся отчетливые разновидности образов вместе со знаками, с помощью

которых они формируются, каждый сам по себе и одни по отношению к другим (так, образ-перцепция

расположится на одной оконечности интервала, образ-действие - на другой, образ-эмоция -в самом

интервале). Таков процесс спецификации. Эти составные части образа-движения - с двойной точки зрения и

спецификации, и дифференциации — формируют сигнальную материю (matiere signaletique), имеющую

свойства всевозможных модуляций: чувственных (визуальных и звуковых), жестовых (kinesiques),

интенсивных, аффективных, ритмических, тональных и даже вербальных (устных и письменных).

Эйзенштейн поначалу сравнивал их с идеограммами, а затем пришел к более глубокому сравнению с

внутренним монологом как прото-langage'eM или с первобытным языком. Но даже при наличии вербальных

элементов это нельзя назвать ни langue'oM, ни langage'eM. Это пластическая масса, неозначающая и

асинтаксическая материя, и лингвистически она не оформлена, хотя аморфной не является, а формализована

семиотически, эстетически и прагматически

. Это условие,

Эйзенштейн быстро отказался от своей теории идеограмм и принял концепцию внутреннего монолога, полагая, что кино дает

ему гораздо большие возможности для развития, нежели литература: «Форма фильма создает новые проблемы», «Le film: sa

forme, son sens», Bourgois, p. 148—159. Сперва он сопоставляет внутренний монолог с первобытным языком или прото-

langage'eM, как делали некоторые лингвисты марровской школы (ср. текст Эйхенбаума о кино, написанный в 1927 г. «Cahiers

du cinema», no. 220—221, juin 1970). Однако уже вскоре внутренний монолог напоминает ему визуальную и звуковую материю,

заряженную разнообразными выразительными средствами: образцовым примером здесь будет большой эпизод из

«Генеральнойлинии», после успешного включения сепаратора. Пазолини также переходит от идеи первобытного языка к идее

материи, формирующей внутренний монолог: не будет произволом «утверждать, что кино основано на системе знаков,

отличающейся от знаковых систем письменно-устных языков, т. е. что кино — это "иной" язык. Но не в том смысле "иной", в

каком банту отличается от итальянского...» (р. 161—162). Лингвист Ельмслев называл этот лингвистически неоформленный,

хотя и в высшей степени формальный с прочих точек зрения элемент, именно «материей». Он писал « не семиотически

оформленный», поскольку семиотическую функцию отождествлял с лингвистической. Вот почему Метц стремится исключить

эту «материю» в своей интерпретации трудов Ельмслева (ср. «Langage et cinema», Albatros, ch. X). Но ее специфическая роль

сигнальной материи все же предполагается langage'eM: в противоположность большинству лингвистов и кинокритиков,

Якобсон придает большое значение концепции внутреннего монолога у Эйзенштейна («Entretien sur le cinema», в: «Cinema,

theorie, lectures», Klinksieck).

324

предваряющее по праву то, что оно обусловливает. Это не высказывание и не высказанное. Это

выразимое (enon$able). Мы подразумеваем, что когда langage овладевает такой материей (а делает он

это неизбежно), она создает возможность для высказываний, каковые могут господствовать над

образами и знаками и даже заменять их и к тому же сами по себе отсылают к свойствам, присущим

langue'y, к синтагмам и парадигмам, совершенно отличным от тех, что служили отправными точками.

Итак, мы должны определить не семиологию, а семиотику как систему образов и знаков, вообще

независимую от langage'a. Когда же мы припомним, что лингвистика — всего лишь часть семиотики,

то мы уже не будем иметь в виду, что существуют langage'n без langue'a, как было в семиологии, а то,

что langue только и существует что в собственной реакции на трансформируемую им неязыковую (поп-

langagiere) материю. Поэтому высказывания и повествования представляют собой не данность

явленных образов, но следствие, вытекающее из этой реакции. Повествование основано на внутренних

чертах самого образа, но оно не данность. Что же касается вопроса о том, существуют ли чисто, по

самой природе своей кинематографические высказывания — письменные в немом кино и устные в

звуковом — то это совсем иная проблема, имеющая в виду специфичность таких высказываний, а

также условий их принадлежности к системе образов и знаков, словом, подразумевающая

противоположно направленную реакцию.

Сила Пирса — когда он изобрел семиотику — оказалась в том, что знаки он мыслил, исходя из образов

и их сочетаний, а не в зависимости от уже языковых детерминаций. Это и привело его к созданию в

высшей степени необычайной классификации образов и знаков, из которой мы приводим лишь

поверхностное резюме. Пирс исходит из образа, из феномена или из того, что является. На его взгляд,

образов существуют три типа и не больше: одинарные (те, что отсылают лишь к самим себе; это

качество или потенция, чистая возможность, к примеру, красное, тождественность коего самому себе

мы обнаруживаем в предложениях типа «ты не надела красное платье» или же «ты в красном»);

двоичные (отсылающие к самим себе через иное, например, существование, действие-реакцию, усилие-

сопротивление); троичные (отсылающие к самим себе через соотнесение одной вещи с другой, через

отношение, закон, или необходимое). Можно заметить, что три типа образов имеют в виду не только

порядковые числительные — первый, второй, третий, но и

Кино-2. Образ-время 325

количественные: во втором типе образов содержится число «два», совершенно так же, как одинарность

в двоичности, — а в третьем типе - число «три». Если третий тип знаменует собой завершение, то это

потому, что его невозможно составить из диад, но комбинации триад сами по себе или с иными типами

могут образовать какое угодно множество. Пирс учел это, и потому знак у него предстает как

комбинация трех типов образов, но отнюдь не произвольная: знак есть образ, означающий иной образ

(его объект) и входящий в отношения с третьим образом, его «интерпретантом», а тот — в свою

очередь, знак, и так до бесконечности. Из всего этого Пирс, сочетая три типа образа и три аспекта

знака, извлекает девять элементов знаков и соответствующие им десять знаков (поскольку логически

возможны все комбинации элементов)'. Если же мы спросим, какова функция знака по отношению к

образу, то это как будто функция когнитивная: ведь знак не способствует узнаванию собственного

объекта, а, наоборот, предполагает познание объекта в другом знаке и к тому же добавляет новые

познания, зависящие от интерпретан-та. Эти два процесса словно бы тянутся до бесконечности. Или

же, иными словами, похоже, что функция знака — «сделать отношения эффективными», причем нельзя

сказать, чтобы отношениям и законам, выступающим в виде образов, недоставало актуальности, но им

пока не хватает эффективности, которая заставляет их действовать, «когда надо», и которую им дает

лишь познание

. Но, коль скоро это так, возможно, что Пирс окажется таким же лингвистом, как и

семиологи. Ибо если элементы знака еще не имеют в виду никаких привилегий для langage'a, то для

самого знака дела обстоят уже иначе, и лингвистические знаки - это, возможно, единственный тип

знаков, формирующий чистое познание, т. е. они абсорбируют все содержимое образа, будьте сознание

или явление. Они не позволяют материи не сводиться к высказыванию, а значит, вновь вводят

подчинение семиотики языку — langue'y. Впрочем, Пирс недолго придерживался своих начальных

позиций, он отверг их ради создания семиотики «как дескриптивной науки о реальности» (Логика). Так

получается потому, что в своей феноменологии он обозначил три типа образов как данность, вместо

того чтобы их вывести.

Р е i г с е, «Ecritssur lesigne» с комментариями Жерара Деледалля. Seuil. Мы воспроизводим таблицу Деледалля, р. 240:

ПЕРВЫЙ

ВТОРОЙ

ТРЕТИЙ

Репрезентамен

Объект

Интерпретант

Квалисигнум(1.1)

Икона (2.1)

Рема (3.1)

Синсигнум (1.2)

Индекс (2.2) Дицисигнум (3.2)

Легисигнум(1.3)

Символ (2.3)

Аргумент (3.3)

Ре i гс е, р. 30.

326

В предыдущей части исследования мы видели, что одинарность, двоичность и троичность

соответствуют образу-эмоции, образу-действию и образу-отношению. Но все три выводятся из образа-

движения как материи после их соотнесения с интервалом движения. Значит, эта дедукция возможна

лишь в том случае, если сначала мы постулируем образ-перцепцию. Разумеется, перцепция строго

тождественна всякому образу в той мере, в какой все образы друг на друга действуют и реагируют

всеми своими гранями и во всех своих частях. Но когда мы их соотносим с интервалом движения, отде-

ляющим в рамках одного образа движение воспринятое от осуществленного, они начинают

варьировать лишь по отношению к последнему, о котором говорят, что одной из своих граней образ

движение «воспринимает», а другой или в других своих частях - «производит». И тогда формируется

особый образ-перцепция, который выражает уже не просто движение, а отношение движения к своему

интервалу. Если образ-движение уже представляет собой перцепцию, то образ-перцепция будет

перцепцией перцепции, а перцепция будет иметь два полюса в зависимости от того, отождествляется

ли она с движением или же с его интервалом (варьированием всех образов по отношению друг к другу

или варьированием всех образов по отношению к одному из них). И теперь перцепция создает первый

тип образа в рамках образа-движения, только продлеваясь в другие типы, если мы имеем перцепцию

действия, эмоции, отношения и т. д. Образ-перцепция, следовательно, напоминает нулевую степень в

дедукции, работающей в зависимости от образа-движения: тогда перед пирсовской одинарностью

будет еще и «нулевость». Что же касается вопроса о том, существуют ли в пределах образа-движения

еще и иные, нежели образ-перцепция, типы образов, то на него можно ответить, взяв разные аспекты

интервала: образ-перцепция одной своей гранью воспринимает движение, но образ-эмоция занимает

сам интервал (одинарность), образ-действие осуществляет движение другой гранью (двоичность), а

образ-отношение восстанавливает движение в целом вместе со всеми аспектами интервала (троичность

функционирует как завершение дедукции). Тем самым образ-движение пускает в ход сенсомоторную

цепь, на которой основана нарративность образа.

Между образом-перцепцией и прочими промежуточного образа нет, ибо перцепция продлевается в

иные образы сама собой. Но в иных случаях никак нельзя обойтись без посредника, обозначающего

продление как переход'. Вот почему, в конечном счете, мы нашли

У Пирса посредников нет, но есть лишь «вырожденные» или «наращенные» типы: ср.: D с 1 е d а 1 1 е, «Theorie etpratique dusigne».

Payot, p. 55—64.

327

шесть типов ощутимых и явленных образов, а не три: образ-перцепцию, образ-эмоцию, образ-импульс

(промежуточный между эмоцией и действием), образ-действие, образ-рефлексию (промежуточный

между действием и отношением) и образ-отношение. И поскольку, с одной стороны, дедукция

формирует генезис типов, а с другой стороны, нулевая степень типов, образ-перцепция, наделяет

прочие типы биполярным составом, приспосабливающимся к каждому случаю, в каждом типе образа

мы встретились с, по меньшей мере, двумя знаками состава и с, по меньшей мере, одним знаком

генезиса. Термин «знак» мы, однако, употребляем в совершенно ином значении, нежели Пирс: это

особый образ, отсылающий к некоему типу образов с точки зрения его биполярного состава или же с

точки зрения его генезиса. Очевидно, что обо всем этом шла речь в первой части данного

исследования; читатель, стало быть, может «перескочить» через нее, если только он удержит в памяти

обзор знаков, получивших определение ранее, причем мы заимствуем у Пирса некоторое количество

терминов с изменением их смысла. Так, составными знаками образа-перцепции являются дицисигнум и

ревма. Дицисигнум отсылает к перцепции перцепции и обыкновенно встречается в кино, когда камера

«видит» смотрящего персонажа; он подразумевает замкнутый кадр и тем самым формирует своего рода

твердое состояние перцепции. А вот ревма связана с текучим или жидким восприятием, непрестанно

пронизывающим кадр. Наконец, энграмма представляет собой генетический знак, или перцепцию в

газообразном состоянии, молекулярную перцепцию, предполагаемую двумя другими ее видами.

Составным знаком образа-эмоции является икона, которая может относиться к качеству или к потен-

ции; это качество или потенция, лишь выраженные (например, на лице), но не актуализованные. Но

квалисигнумы или потисигнумы, образуют генетический элемент, так как они строят качество или

потенцию' в каком-угодно-пространстве, т. е. в пространстве, еще не сложившемся как реальная среда.

Образ-импульс, промежуточный между эмоцией и действием, складывается из фетишей, фетишей

Добра и Зла: это фрагменты, вырванные из производной среды, но генетически они отсылают к

симптомам изначального мира, работающим под покровом этой среды. Образ-действие имеет в виду

актуализованную реальную среду, ставшую достаточной, и такую, в которой глобальная ситуация

вызывает некое действие или, напротив, действие раскрывает часть ситуации: составляющими же его

знаками являются синсигнум и индекс. А внутренняя связь между ситуацией и действием в любом

случае образует здесь генетический элемент, называемый импринтингом. Образ-рефлексия,

движущийся от действия к отношению, возникает, когда действие и ситуация вступают в косвенные

взаимоотношения: тут знаками служат фигуры,

328

а именно аттракция или инверсия. Генетическим же знаком является дискурсив, т. е. ситуация или

действие дискурса, не зависящие от вопроса «осуществляется ли сам дискурс в языке?». Наконец,

образ-отношение соотносит движение с выражаемым им целым, а также варьирует целое сообразно

распределению движения: двумя его составными знаками будут ярлык, или обстоятельство, в котором

два образа объединяются по привычке, («естественное» отношение), и снятие ярлыка, обстоятельство,

при котором образ оказывается вырванным из свойственного ему естественного отношения или ряда;

знаком же его генезиса является символ, т. е. обстоятельство, обусловливающее наше сравнение двух

знаков, даже произвольно объединенных («абстрактное» отношение).

Образ-движение, как показал Бергсон, — это сама материя. Это лингвистически неоформленная

материя, хотя она может быть оформлена семиотически; она и составляет первое измерение семиотики.

В сущности, различные виды образов, с необходимостью выводящиеся из образа-движения, все шесть

его разновидностей, представляют собой элементы, превращающие эту материю в сигнальную. Сами

же знаки - это выразительные черты, составляющие, сочетающие и непрестанно воссоздающие образы,

несомые или влекомые материей в движении.

И тут возникает последняя проблема: отчего Пирс полагал, будто с троичностью, с образом-

отношением все заканчивается, а дальше ничего нет? Это, без сомнения, верно с точки зрения образа-

движения: последний кадрируется отношениями, соотносящими его с тем целым, которое тот

выражает, так что, на первый взгляд, сама логика отношений замыкает преобразования образа-

движения, определяя изменения, соответствующие целому. Мы видели, что в этом смысле фильмы,

например Хичкока, эксплицитно избирают в качестве объекта отношения, замыкают круг образа-

движения и доводят дологического совершенства кинематограф, который можно назвать