Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира
Подождите немного. Документ загружается.
Когда эта реформа закончилась во всех гражданских общинах, тогда можно
сказать, что древняя форма общественной организации разрушена, и что с этого
момента образуется новое социальное целое. Эта перемена в общественных
группах, установленных древней наследственной религией и ею же
провозглашенных ненарушимыми, означает собою конец религиозного режима
гражданской общины.
3.История этого переворота в Риме.
Плебеи имели с давних пор большое значение в Риме. Положение Рима
между латинами, сабинянами и этрусками обрекало его на вечные войны, а
войны требовали многочисленного населения. Поэтому цари принимали и
призывали всех иностранцев, не обращая внимания на их происхождение.
Войны следовали беспрерывно одна за другой, а так как в людях была
постоянная необходимость, то самым обыкновенным результатом победы
являлось то, что у побежденного города брали его население и переводили в
Рим. Какова же была участь тех, кого уводили вместе с добычей? Если среди
них находились жреческие или патрицианские семьи, то патриции спешили
присоединить их к себе; что же касается простого народа, то часть его входила в
число клиентов знати или царя, а другая часть в состав плебеев.
В состав этого класса входили еще и другие элементы. В Рим, как город,
удобный по своему положению для торговли, стекалась масса иностранцев, туда
же сходились все недовольные из сабинской земли, Этрурии и Лациума и
находили себе там прибежище. Все они входили в состав плебеев. Клиент,
которому удалось уйти из рода, тоже становился плебеем; патриций,
вступивший в неравный, недозволенный брак или совершивший один из тех
проступков, которые влекли за собою лишение прав, попадал в[с.327]низший
класс. Все незаконнорожденные исключались религией из чистых семей и
причислялись к плебеям.
Вследствие всех этих причин численность плебеев постоянно возрастала.
Борьба, возгоревшаяся между патрициями и царями, усилила еще их значение.
Царская власть и плебеи рано почувствовали, что у них общие враги. Цари
поставили себе задачей избавиться от тех древних принципов управления,
которые мешали им пользоваться своею властью. Стремлением плебеев было
разрушить те старинные преграды, которые исключали их из религиозной и
политической ассоциации. Образовалось безмолвное соглашение: цари
покровительствовали плебеям, плебеи поддерживали царей.
Предания и свидетельства древних относят первые успехи плебеев к
царствованию Сервия Туллия. Ненависть, какую сохранили патриции к этому
царю, показывает достаточно ясно, какова была его политика. Его первой
реформой было наделить плебеев землею, правда не наager romanus, но на
территориях, отнятых у неприятеля; тем не менее это было очень важное
нововведение — даровать таким образом права собственности тем семьям,
которые до тех пор могли обрабатывать только чужую землю.
Еще важнее было то, что Сервий издал законы для плебеев, которые их
раньше никогда не имели. Эти законы относились по большей части к тем
договорам, которые плебеи могли заключать с патрициями. Это было началом
общего права для обоих классов, а для плебеев началом равенства.
Затем тот же царь установил новое деление в гражданской общине. Не
разрушая трех древних триб, на которые делились по происхождению
патрицианские семьи и их клиенты, он образовал четыре новых трибы, в
которых все население было распределено по месту жительства. Мы видели уже
подобную реформу в Афинах и говорили об ее последствиях; те же самые
результаты получились и в Риме. Плебеи, не входившие в древние трибы, были
приняты в состав новых триб. Эта масса, до тех пор вечно[с.328]движущаяся,
нечто вроде кочевого населения, не имевшая до тех пор никакой связи с
гражданской общиной, получила с того времени свое определенное деление и
свою правильную организацию. Образование этих триб, где были смешаны два
класса, обозначает действительное вступление плебеев в гражданскую общину.
Каждая триба имела свой очаг и свои жертвоприношения; Сервий установил
богов Ларов в каждом квартале города, в каждом сельском округе. Они были
божествами тех, у кого их не было от рождения. Плебей праздновал
религиозные праздники своего квартала и своего селения (compitalia,paganalia),
точно так же, как праздновал патриций жертвоприношения своего рода или
своей курии. У плебея явилась религия.
В то же время произошло важное изменение и в священной церемонии
очищения. Народ не становился более в ряды по куриям, с исключением всех
тех, кого курии не принимали в свою среду. Все свободные жители Рима, все те,
кто входил в состав новых триб, присутствовали при этом священном акте.
Здесь в первый раз собрались все люди без различия — патриции, клиенты,
плебеи. Царь обошел вокруг это смешанное собрание с пением священных
гимнов, гоня перед собою жертвенных животных. По окончании церемонии все
присутствующие явились одинаково гражданами.
До Сервия в Риме различали только два разряда людей: жреческую касту
патрициев с их клиентами и класс плебеев. Никакого различия, кроме того,
которое установила древняя наследственная религия, люди не знали. Сервий
установил новое деление, положив в его основание имущественный принцип.
Он разделил жителей Рима на две большие категории: в одной были те, которые
владели каким-нибудь имуществом, в другой те, у кого ничего не было. Первая
категория делилась на пять классов, и люди распределялись в них сообразно
степени своей состоятельности. Сервий ввел, таким образом совершенно новое
начало в римское[с.329]общество; с этого времени общественный класс
определялся богатством так же, как раньше он определялся религией.
Сервий приложил это деление римского народонаселения и к военной
службе. До него если плебеи и сражались, то не в рядах легионов. Но, подобно
тому, как Сервий сделал из них собственников и граждан, он мог сделать их и
легионерами. С этого времени войско состояло не только из членов курий: все
свободные люди, все те, по меньшей мере, кто владел чем-нибудь, входили в его
состав; только пролетарии продолжали быть исключенными из него. С этого
времени вооружение каждого воина и его место в битве не стояло в зависимости
от того, патриций он или плебей, войско было разделено на разряды совершенно
так же, как и все население, т.е. сообразно своему имущественному
положению. Первый класс, имевший полное вооружение, и два следующих,
которые имели по меньшей мере щит, шлем и меч, составляли три первые ряда
легиона, четвертый и пятый класс, легко вооруженные, составляли отряды
велитов и пращников. Каждый класс делился на группы, которые назывались
центуриями. В первом классе их было, говорят, восемьдесят, в четырех других
по двадцать или тридцать в каждом. Конница в это деление не входила; и в этом
отношении Сервий сделал важное нововведение: до тех пор центурии всадников
состояли исключительно из молодых патрициев, — Сервий выбрал известное
число плебеев среди наиболее богатых, которым разрешил сражаться на
лошади, и образовал из них двенадцать новых центурий.
Но нельзя было касаться войска, не касаясь в то же время и политического
строя. Плебеи чувствовали, что их значение в государстве увеличилось; у них
было оружие, дисциплина, вожди, у каждой центурии был свой центурион и
свое священное знамя. Эта военная организация была постоянной, войско в
мирное время не распускалось. Правда, что по возвращении из похода воины
покидали свои ряды: закон воспрещал им входить в город военным
строем.[с.330]Но затем по первому сигналу граждане с оружием в руках
отправлялись на Марсово поле, и здесь каждый находил свою центурию, своего
центуриона и свое знамя. Однажды, спустя 25 лет после Сервия Туллия, явилась
мысль созвать войско не для военной цели. Когда войско собралось, и все
заняли свои места, когда каждая центурия стала со своим центурионом во главе
и со знаменем в середине, должностное лицо заговорило, стало спрашивать
мнения и велело подавать голоса.
Шесть патрицианских центурий и двенадцать центурий плебейских
всадников подавали первыми свои голоса, за ними пешие центурии первого
класса и затем все прочие. Таким образом, спустя немного времени
установились центуриальные собрания, где каждый, раз он был воином, имел
право голоса и где плебей почти не отличался более от патриция.
Все эти реформы сильно изменили вид римской гражданской общины.
Сословие патрициев продолжало по прежнему существовать со своим
наследственным культом, своими куриями, своим сенатом, но плебеи привыкли
уже к независимости, они приобрели богатство, доступ в войско, религию.
Плебеи не смешивались с патрициями, но сословие это росло наряду с
патрицианским.
Патриции, правда, отомстили за себя: сначала они убили Сервия, позже
изгнали Тарквиния. Вместе с царской властью были побеждены и плебеи.
Патриции постарались отнять у них все, что им удалось только приобрести
под властью царей. Одним из первых актов было отнятие у плебеев земель,
которые им дал Сервий Туллий, и мы видим, что единственным мотивом,
который приводился для того, чтобы обобрать их таким образом, было то, что
они плебеи! Следовательно, патриции вводили снова в силу древний закон,
требовавший, чтобы право собственности основывалось только на
наследственной религии и не дозволявший человеку без религии и предков
иметь какое бы то ни было право на землю.
[с.331]Законы, которые Сервий издал для плебеев, были у них также отняты.
Если же не уничтожили систему классов и собрания по центуриям, то, во-
первых, потому, что военное время не позволяло вносить дезорганизацию в
войско, а во-вторых, эти комиции сумели обставить такими формальностями,
что патриции были вполне господами выборов. У плебеев не посмели отнять
звания граждан; их оставили участвовать в переписи. Но совершенно ясно, что
патриции, позволяя плебеям входить в состав гражданской общины, не
допускали их до участия ни в правах политических, ни в религии, ни в законах.
По имени плебеи оставались в гражданской общине, фактически они были из
нее исключены.
Не будем обвинять патрициев более, чем на то есть основания, и не станем
предполагать, что у них был холодно обдуманный план притеснять и раздавить
плебеев. Патриций, происходивший из священной семьи и чувствовавший себя
наследником культа, не понимал другого социального строя, кроме того,
который был установлен правилами древней религии. В его глазах элементом
для создания всякого общества быль род со своим культом, своим
наследственным главою, своей клиентелой. Для него гражданская община не
могла быть ничем иным, как только собранием вождей родов. Ему и в ум не
приходило, что может существовать другая политическая система, кроме той,
которая опиралась на культ, другие должностные лица, кроме тех, которые
совершали общественные жертвоприношения, другие законы, кроме тех,
священные формулы которых диктовала религия. Ему нечего было даже
возражать, что у плебеев тоже есть с некоторого времени религия, что и они
совершают жертвоприношения Ларам перекрестков; он ответил бы на это, что
культ плебеев не имеет в себе существенного признака истинной религии, что
он не наследственный, что эти очаги не есть древние огни, и боги Лары не
истинные предки. Он добавил бы еще, что плебеи, создавая себе таким образом
культ, сделали то, на что они не имели права, что, создавая себе культ, они
нарушили[с.332]все религиозные принципы, что они взяли только внешнюю
сторону культа и отняли у него самое существенное — его наследственность,
что, наконец, их подобие религии есть полная ее противоположность.
Раз только патриций стал упорно на той мысли, что одна только
наследственная религия должна управлять людьми, то отсюда вытекало, что он
не видел возможности управления для плебеев; он не допускал, чтобы
общественная власть могла распространяться вполне правильно и на этот класс
людей. Священный закон не мог быть к ним приложим, правосудие было
священною областью, запретною для них. Пока существовали цари, они брали
на себя обязанность управлять плебеями, они делали это по известным
правилам, не имевшим ничего общего с древней религией; правила эти им
подсказывала выгода или общественная польза. Но когда совершился
переворот, цари были изгнаны, и религия снова захватила свою власть, тогда
силою вещей весь плебейский класс был отброшен вовне социальных законов.
Патриции создали тогда себе правление, соответствующее их собственным
принципам, но они и не подумали создать то же самое и для плебеев. У
патрициев не хватило решимости изгнать плебеев из Рима, но они в то же время
не находили возможности устроить их в виде правильного общества. Таким
образом, в Риме находились тысячи семей, для которых не существовало ни
определенных законов, ни общественного порядка, ни государственных
должностей. Гражданская община,populus, т.е. общество патрициев с их
клиентами, которые еще у них оставались, возвышалась могущественная,
организованная, величественная; а вокруг нее жила масса плебеев, которые не
были народом и не составляли политического целого. Консулы, главы
патрицианской гражданской общины, поддерживали внешний порядок в этом
смешанном населении; плебеи повиновались; слабые, обыкновенно бедные, они
покорялись силе патрицианского сословия.
[с.333]Задача, от решения которой зависело будущее Рима, состояла в
следующем: каким путем предстоит плебеям образовать из себя правильное
общество?
Патриции, находившиеся во власти строгих принципов своей религии,
видели только одно средство разрешить эту задачу, именно — ввести плебеев
через клиентство в священный родовой строй. Можно предположить, что
попытка в этом роде была сделана. Вопрос о долгах, волновавший в то время
Рим, возможно будет объяснить, только если видеть в нем другой более важный
вопрос — о клиентеле и крепостной зависимости.
Римские плебеи, лишенные своих земель, не имели средств к существованию;
патриции рассчитывали, что, пожертвовав известным количеством денег, они
смогут привести плебеев в полную зависимость от себя. Плебей занимал. Делая
заем, он отдавал себя кредитору, прикреплялся к нему особого рода действием,
которое римляне называлиnexum. Это был род продажи, которая
совершаласьper aes et libram, т.е. с соблюдением торжественных
формальностей, которые употреблялись обыкновенно при передаче человеку
права собственности на какую-нибудь вещь. Правда, плебеи принимали свои
меры предосторожности против крепостной зависимости; чтобы обеспечить
себя от нее, они заключали нечто вроде основанного на вере договора,
выговаривая в нем себе право сохранять свое положение свободного человека
до срока уплаты, а в этот день, заплатив свой долг, должник освобождался от
всякой зависимости. Но если с наступлением этого дня долг не был погашен, то
плебей терял все преимущества своего договора. Ставaddictus, он попадал в
полное распоряжение своего кредитора, который уводил его к себе в дом и
делал из него слугу. Во всем этом патриции не видели ничего бесчеловечного;
идеалом общества в их глазах был родовой строй, и для них казалось самым
законным и прекрасным ввести в него человека какими бы то ни было
средствами. Если бы этот план удался, то плебеи в[с.334]скором времени
исчезли бы, а римская гражданская община сделалась бы лишь союзом
патрицианских родов, которые поделили бы между собою толпу клиентов.
Но цепи клиентелы внушали ужас плебеям. Плебей боролся против патриция,
когда тот, вооруженный долговым обязательством, хотел наложить на него эти
цепи. Клиентела была для плебея равносильна рабству, патрицианский дом был
в его глазах тюрьмою (argastulum). Не раз плебей, схваченный рукою патриция,
взывал о помощи к своим собратьям и возбуждал плебеев, крича, что он
свободный человек, показывая, как свидетельство, следы ран, полученных в
битвах для защиты Рима. Расчет патрициев только раздражил плебеев. Они
увидели опасность и со всей силой своей энергии стали стремиться выйти из
того случайного положения, в которое их поставило падение царской власти.
Плебеи желали иметь законы и права.
Но, по-видимому, у них не было вначале стремления пользоваться теми
законами и правами, как патриции. Быть может, и сами плебеи думали так же,
как патриции, что между этими двумя классами не может быть ничего общего.
Никто и не мечтал о равенстве гражданском и политическом. Плебеям первых
веков точно так же, как и патрициям, совершенно не приходила в голову мысль
о возможности для них подняться до уровня патрициев. Плебеи далеки были от
того, чтобы требовать равенства прав и законов, они предпочитали, по-
видимому, даже полную раздельность. В Риме они не находили средства
улучшить свое тяжелое положение, они видели только один путь выйти из этой
подчиненности, именно — уйти из Рима.
Древний историк вполне верно передает их мысль, влагая им в уста
следующую речь: «Так как патриции желают одни владеть городом, то пусть
они и пользуются им сколько хотят. Для нас Рим — ничто. У нас нет в нем ни
очагов, ни жертвоприношений, ни отечества. Мы покидаем только чужой нам
город; никакая наследственная религия не связывает нас с этим местом. Всякая
страна[с.335]будет хороша для нас; там, где мы найдем свободу, там будет
наше отечество». И они ушли и поселились на Священной горе, вне
пределовager romanus.
Перед лицом такого факта мнения сената разделились. Одни из патрициев,
наиболее крайние, открыто высказывали, что уход плебеев их нисколько не
огорчает; отныне патриции могли бы жить в Риме одни со своими клиентамb,
которые у них еще остались. Рим должен был бы отречься от своего будущего
величия, но зато патриции были бы в нем господами. Не надо было бы
заниматься более плебеями, к которым обыкновенные правила управления
неприменимы и которые представляют поэтому большое неудобство для
гражданской общины. Быть может, их следовало бы изгнать тогда же вместе с
царями; но так как они теперь сами решили уйти, то надо было не мешать им и
радоваться.
Но другие члены сената, менее преданные древним началам, те, которых
более заботило величие Рима, огорчались уходом плебеев. Рим терял половину
своих воинов; что станет с ним среди враждебных народов: латинов, сабинян,
этрусков? Плебеи были полезны; почему не сумели заставить их служить
интересам гражданской общины? Эти сенаторы желали ценою некоторых
жертв, всех последствий которых они, быть может, не предвидели, возвратить в
город тысячи людей, которые составляли силу легионов.
С другой стороны, и плебеи заметили по прошествии нескольких месяцев,
что они не могут жить на Священной горе. Они могли добывать себе все,
необходимое для их существования, но у них отсутствовало то, что составляет
общественную организацию. Они не могли основать города, потому что у них
не было жреца, который бы мог исполнить религиозные церемонии основания,
они не могли избрать себе должностных лиц, потому что у них не было
пританея, правильно вожженного и где бы должностное лицо могло совершать
жертвоприношения; они не могли найти основания для своих социальных
законов, потому что единственные законы,[с.336]о которых имел тогда
понятие человек, вытекали из патрицианской религии. Одним словом, плебеи не
имели в себе необходимых элементов для образования гражданской общины.
Они увидели, что, став независимыми, они не стали оттого более счастливыми,
что они и здесь не образовали из себя правильно устроенного общества, что они
оставались тем же, чем были и в Риме, что, таким образом, задача, разрешение
которой было для них так важно, разрешена не была. Плебеям не помогло
удаление из Рима, и тех законов и прав, к которым они стремились, они не
могли найти, обособившись на Священной горе.
Оказалось, что патриции и плебеи, не имея почти ничего общего между
собою, не могли, тем не менее, жить друг без друга. Они сблизились и
заключили союзный договор. Этот договор был, кажется, заключен в такой же
форме, в какой заключались договоры, заканчивавшие войну между двумя
различными народами; патриции и плебеи действительно не составляли ни
одного и того же народа, ни одной и той же гражданской общины. По этому
договору патриции не дали еще права плебеям войти в состав религиозной и
политической гражданской общины; кажется, плебеи этого даже и не
добивались. Было решено только, что на будущее время плебеи,
организованные почти что в правовое общество, будут иметь вождей из своей
среды. Здесь лежит начало плебейского трибуната, совершенно нового
учреждения, совершенно непохожего ни на что ранее известное гражданской
общине.
Власть трибунов была по своей природе иная, чем власть магистратов; эта
власть не вытекала из культа гражданской общины. Трибун не совершал
никаких религиозных обрядов: он избирался без ауспиций и для его назначения
не требовалось соизволения богов. У него не было ни курульного кресла, ни
пурпурной тоги, ни венка из листвы, ни одного из тех внешних знаков, какими
отличала древняя гражданская община своего магистрата-жреца для воздаяния
ему общего почтения. И трибун не считался в числе истинных римских
магистратов.
[с.337]Какова же была природа и принцип его власти? Нам нужно будет
отрешиться от всех современных идей и привычек и перенестись, насколько это
возможно, в среду древних верований. До тех пор люди не понимали иной
власти, кроме той, которая составляла принадлежность жреческого сана; когда
же они захотели установить власть, не связанную совершенно с культом,
избрать вождей, которые не были бы жрецами, то им пришлось изобрести для
этого чрезвычайное средство. Для этого в тот день, когда были избраны и
назначены первые трибуны, была совершена совершенно особая религиозная
церемония. Историки не описывают нам ее обрядов, они говорят только, что
действием ее первые трибуны сделалисьsacrosancti, священными. Не будем
принимать этого слова в неопределенном или переносном смысле.
Словоsacrosanctusобозначало нечто совершенно определенное на религиозном
языке древних. Оно прилагалось к предметам, посвященным богам, к которым
вследствие этого человек не мог прикасаться. Не звание трибуна объявлялось
почетным и святым, а самая его личность, самое тело трибуна, поставленное в
такое отношение к богам, что отныне оно переставало быть обыкновенным
предметом, а становилось предметом священным. С этих пор никто не мог
толкнуть трибуна, не нарушив тем закона и не осквернив себя нечестием,ἅγει
ἒνοχυς εἶναι.
Плутарх передает нам по этому поводу странный обычай: кажется, что если
кто-нибудь встречал в общественном месте трибуна, то религиозные правила
требовали, чтобы он после этого очищался, как будто бы самое его тело было
осквернено этой встречей. Этот обычай некоторые благочестивые люди
соблюдали еще во времена Плутарха, и он дает нам понятие о том, как смотрели
на должность трибуна за пять веков до того.
Этот священный характер был присвоен личности трибуна, его телу, во все
время, пока он отправлял свои обязанности. Затем, избирая своего преемника,
он передавал ему это священное свойство совершенно так же,
как[с.338]консулы, избирая следующих консулов, передавали им ауспиции и
право совершать священные обряды. Когда на два года было прервано
существование должности трибунов, то при восстановлении ее в 449 году для
новых трибунов понадобилось возобновить религиозную церемонию, которая и
была совершена на Священной горе.
Мы не знаем в достаточной полноте понятий древних, чтобы сказать, делал
ли этот священный характер личность трибуна почетною также и в глазах
патриция или же, обратно, она была для последнего предметом ужаса и
проклятия. Последнее предположение имеет за себя достаточно вероятности,
особенно для первых времен. Достоверно одно, что личность трибуна была во
всяком случае неприкосновенна и что рука патриция не могла дотронуться до
него, не совершив великого нечестия.
Закон утвердил и гарантировал эту неприкосновенность; он провозгласил:
«Никто не может совершить насилия над трибуном, ни ударить его, ни убить».
Закон добавлял: «Тот, кто позволит себе одно из этих действий по отношению
трибуна, осквернит себя этим, имущество его будет конфисковано в пользу
храма Цереры и его можно будет убить безнаказанно». Закон заканчивался
следующею формулой, неясный смысл которой много способствовал будущим
успехам трибунов: «Ни магистрат, ни частное лицо не имеют права совершить
что-нибудь против трибуна». Все граждане клялись «священными предметами»,
и в своей клятве они обязывались соблюдать всегда этот чрезвычайный закон;
они произносили формулу молитвы, в которой призывали на себя гнев богов,
если они нарушат этот закон, прибавляя, что, кто окажется виновным в
посягательстве на трибуна, тот «будет запятнан величайшим нечестием».
Эта привилегия неприкосновенности простиралась настолько же далеко,
насколько могло простираться непосредственное действие самой личности
трибуна. Если консул обижал плебея, присуждал его к тюрьме, или если
заимодавец[с.339]налагал на него руку, то трибун являлся, становился между
ними (intercessio) и останавливал руку патриция. Кто пошел бы «совершить что-
нибудь против трибуна» или подвергнуть себя его прикосновению?
Но только там трибун имел эту чрезвычайную власть, где он сам лично
присутствовал. Вдали от него плебеев можно было притеснять; он не мог
оказывать никакого действия на то, что происходило вне того пространства,
куда могла достать его рука, достигнуть его взгляд, его речь.
Патриции не дали плебеям прав, они согласились только, чтобы личность
некоторых из них была неприкосновенна. Однако, уже и этого было достаточно,
чтобы создать некоторую безопасность для всех. Трибун был нечто вроде
живого алтаря, которому было присвоено право убежища.
Трибуны сделались вполне естественно вождями плебеев и присвоили себе
право суда. В сущности, они не имели права призывать к себе на суд никого,
даже плебеев, но они могли брать под стражу; и, раз попав в их руки, человек
должен был им повиноваться. Достаточно было даже находиться в пределах
того пространства, куда достигал звук их речи: сопротивляться словам трибуна
нельзя было; всякий должен был им подчиниться, будь то патриций или консул.
Трибун в первое время не имел никакой политической власти. Не будучи
магистратом, он не мог созывать ни курий, ни центурий. Он не мог делать
предложений в сенате; в начале не предполагалось даже, что он может туда
являться. У него не было ничего общего с настоящей гражданской общиной,
т.е. с гражданской общиной патрициев, где за ним не признавалось никакой
власти. Он не был трибуном народа, он был трибуном плебеев.
В Риме было по-прежнему два общества: гражданская община и плебеи;
первая, сильно организованная, имеющая свои законы, своих магистратов, свой
сенат; вторые же, по-прежнему — масса без прав, без законов, но
имеющая[с.340]в своих неприкосновенных трибунах защитников себе и судей.
В последующие годы можно видеть, насколько смелы становятся трибуны, и
какую непредвиденную свободу действий позволяют они себе. Ничто не
уполномочивало их созывать плебейские собрания, — они их созывают; ничто
не призывало их в сенат, — они туда являются, сначала садятся у дверей залы
собрания, а потом и в середине; ничто не давало им права судить патрициев, —
они их судят и осуждают. Все это было следствием той неприкосновенности,
которая была присвоена их священной личности. Всякая сила уступала перед
ними. Патриции обезоружили себя в тот день, когда они с торжественными
обрядами произнесли, что, кто прикоснется к трибуну, — будет осквернен.
Закон гласил: никто не может совершить ничего против трибуна.
Следовательно, если этот трибун созывал плебеев, и плебеи собирались, то
никто не имел права распустить это собрание, которое присутствие трибуна
ставило вне власти патрициев и закона. Если трибун являлся в сенат, никто не
мог его оттуда удалить. Если он схватывал консула, то никто не мог освободить
последнего из его рук. Ничто не могло противостоять смелости трибуна. Против
трибуна никто не имел силы кроме только другого трибуна.
Как только плебеи приобрели себе таким образом своих собственных вождей,
они не замедлили устроить и свои совещательные собрания. Эти последние
нисколько не походили на собрания патрицианской гражданской общины.
Плебеи в этих комициях распределялись по трибам: место жительства
определяло тут для каждого его место в собрании, а не религия и не
имущественное положение. Собрание не начиналось жертвоприношением:
религия не принимала тут никакого участия. Тут не знали предзнаменований, и
голос авгура или понтифекса не мог принудить людей разойтись. Это были
действительно комиции плебеев, и в них не было следа древних правил или
патрицианской религии.
Правда, собрания эти вначале не занимались общими[с.341]делами
гражданской общины, они не назначали магистратов и не издавали законов. Они
обсуждали только интересы плебеев, назначали только плебейских вождей и
постановляли только плебисциты.
В Риме долгое время издавался двойной ряд декретов: определения сената
(сенатусконсульты) для патрициев и плебисциты для плебеев. Ни плебеи не
подчинялись сенатским постановлениям, ни патриции не подчинялись
плебисцитам. В Риме было два отдельных народа.
Эти два народа, находившиеся постоянно вместе, живущие в одних и тех же
стенах, не имели между собою почти ничего общего: ни плебей не мог быть
консулом гражданской общины, ни патриций плебейским трибуном; ни плебей
не участвовал в собраниях по куриям, ни патриций — в собраниях триб.