Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир

Подождите немного. Документ загружается.

двойственность отношения к ним. По утверждению Р.

Мюшембле, исследовавшего материалы процессов над

ведьмами в Северной Франции, колдуны внушали страх

соседям и вместе с тем пользовались популярностью у

жителей более отдаленных деревень (182, 55 и след.). К их

услугам и помоши обращались, но нередко их подвергали и

гонениям. Однако на протяжении большей части

средневековья эти гонения носили характер спонтанных

расправ, а не судебных преследований. Как уже

упоминалось, церковь в тот период осуждала веру народа в

сверхъестественное могущество ведьм и колдунов, считая ее

суеверием, противоречащим христианству.

Положение коренным образом изменилось к концу

средневековья, когда духовенство и светские власти стали

упорно сближать ведовство с ересью (в некоторых странах

термины «ведьма» и «вальденс» стали синонимами) и

жестоко его преследовать. Запылали костры. Победила точка

зрения теологов и юристов, согласно которой человек

способен заключать договор с дьяволом и служить ему,

заручившись за эту службу его поддержкой. Подобные

представления существовали и прежде, но теперь они

получили теологическую и правовую санкцию. Так возникла

новая концепция ведовства: ведьма не просто знахарка или

колдунья, знающая секреты магии, она служанка Сатаны,

которая вступила с ним в пакт и в половые сношения, по его

наущению и с его помощью губит людей и их имущество.

Если в более ранний период (как и у неевропейских народов)

речь шла об индивидуальных действиях колдуний и

колдунов, то преследователи в XV—XVII вв. обвиняли

ведьм в массовых сборищах и в организованном культе

нечистой силы: ведьмы регулярно собираются на шабаши,

на которых отправляют ритуалы, являющиеся подобием

церковной мессы навыворот, и совершают иные

отвратительные действия, в которых раньше винили

еретиков. Таким образом, у Сатаны имеется как бы своя

собственная антицерковь, и ведьмы — ее прихожанки и

служительницы. Все это давало возможность предельно

сблизить обвинения в ведовстве с обвинениями в ереси

(205).

Ученые представления о ведьме были далеки от

образа ведьмы в народном сознании. Образ колдуньи

изменился и демонизировался. Священники и проповедники

неустанно внушали прихожанам мысль о вездесущности

дьявола и его слуг, демономания начала охватывать широкие

слои населения, в огромной степени обостряя и без того

напряженный социально-психологический климат. В

политических и религиозных противниках привычно

узнавали слуг дьявола: протестанты — в папистах, католики

— в протестантах, и те и другие — в евреях, турках,

ведьмах... Демономания давала универсальное клише для

изображения врага (106). Легко убедиться в том, что при

конструировании идеи шабаша, с хороводами ведьм и

ритуальным пиршеством, была использована модель

народных обрядов, — однако с добавлением поклонения

Сатане и свального греха участников. Демонизация ведьмы

шла рука об руку с демонизацией крестьянского праздника.

Но в чем искать разгадку исторического феномена

охоты на ведьм? Традиционная точка зрения либеральной

историографии гласила: охота на ведьм — результат

заблуждений темной массы, использованных церковными

мракобесами в своих целях, прекращение гонений —

результат преодоления этого порожденного во «мраке

средневековья» заблуждения под лучами Просвещения.

Ныне ясно, что народ не только использовали, но и сам он

оказывал известное и подчас весьма активное влияние на ход

событий. Во главе преследований ведьм стояли монахи-

доминиканцы, тесно связанные с низами города и

крестьянами, среди которых вели свою проповедь.

Доминиканцы ближе чем кто-либо должны были знать

умонастроения и психологию массы населения и,

воздействуя на нее, в свою очередь получать он нее

импульсы. Известны многочисленные случаи, когда

инициатива в гонениях на ведьм принадлежала жителям

деревень и прихожане обращались к властям с требованием

искоренить ведьм, не останавливаясь перед расходами, ибо

община, где имел место процесс, должна была изыскивать

средства на проведение судебного разбирательства, оплату

чиновников и палача, содержание заключенных, казнь

осужденных и организацию банкета, который устраивали

после казни, причем эти расходы были высоки и не всегда

покрывались конфискованным у жертвы имуществом.

Достижением историков последних полутора-двух

десятилетий нужно считать не столько то, что им удалось

решить проблему массовых преследований ведьм на Западе,

сколько то, что они сумели поставить ее по-новому. Теперь

исследуются не только трактаты демонологов и их критиков,

но и протоколы судебных процессов, притом взятые не в

отдельности, как примеры

, а в совокупности,

представляющей ту или иную местность, графство, страну в

определенный период. Тем самым решительно изменен

самый подход, и проблема гонений на ведьм

рассматривается прежде всего не «сверху», с точки зрения

интеллектуалов и властей, а «снизу», ибо в судебных актах

нашло отражение наряду с позицией судей, которые

руководствовались демонологической доктриной и

воспринявшим ее судебным законодательством, отношение

к ведовству истцов и свидетелей, т. е. соседей обвиняемых, и

самих подозреваемых и обвиняемых, сколь ни приглушенно

звучит их голос в судебных записях.

Если судебные процессы по обвинениям в ведовстве

рассматривать в намеченном выше контексте

Впрочем, и исследования единичных процессов могут быть высоко

поучительными. Образцом может служить монография

западногерманского историка-юриста М. Кунце о деле люмпена

Паппенхаймера, завершившемся в 1600 г. в Мюнхене чудовищной

казнью его и членов его семьи (150).

взаимоотношений между народной культурной традицией и

традицией официальной, церковной, то именно здесь, в

судебной камере, с предельной четкостью выявляется их

изменившееся соотношение. Речь больше не идет о

приноравливании одной традиции к другой, — от

амбивалентного «диалога-конфликта» остался лишь

конфликт. У судей нет понимания или желания понять иную

традицию. Относительная терпимость, которую на

протяжении средневековья церковь была вынуждена

проявлять в отношении к народным верованиям, ритуалам,

магической практике, сменяется совершенно новой

стратегией, и ее можно определить только как полное

подавление духовной автономии народной культуры.

Налицо упорное, последовательное стремление носителей

ученой культуры перевести определенные элементы

культуры народной на язык демонологии. Этот перевод, в

корне меняющий смысл и содержание народной традиции,

подготавливает ее уничтожение.

Предпосылкой такого преобразования было резкое

изменение позиции церкви. От осуждения народной веры в

ведьм, характерного для большей части средневековья,

церковь в конце его перешла к осуждению самих ведьм.

Вера в черта и его могущество, в способность человека

вступать с ним в сношения и заключать с ним вассальный

договор была столь же ученого происхождения, как и

народного. Теперь уже невозможно уверенно утверждать, в

какой среде впервые возникла эта вера, мы можем лишь

констатировать ее общераспространенность. В связную

демонологическую систему ее объединила теологическая

мысль, но элементы ее существовали в ходячих

представлениях народа и в фольклоре. Вера в реальность

ведьмы и ее способность причинять всяческое зло

«изначально» присутствовала в народном сознании, и можно

предположить, что изменение позиции церкви, переход ее от

отрицания этой веры к признанию злокозненности ведьм

произошли под влиянием верующих. Однако «ученая»

трактовка ведовства коренным образом преобразовала его

облик в направлении тотальной его демонизации. Вера в

ведьм в этом новом, теологическом и юридическом ключе в

конце концов была своим острием направлена против той

самой народной культурной традиции, в недрах которой

зародились и веками бытовали многие ее элементы.

Здесь необходимо отметить, что демонизация ведьм

началась задолго до массовых гонений на них: уже в XIII в.

теологами, в том числе Фомой Аквинским, была признана

возможность вступления ведьмы в сношения с дьяволом,

было разработано учение о суккубах и инкубах. Но и тогда,

и много позднее эти схоластические рассуждения не

получили непосредственного приложения к жизни. Более

того, приходится с осторожностью подходить и к оценке

практических последствий таких печально знаменитых

документов, как булла папы Иннокентия VIII «Summis

desiderantes affectibus» (1484 г.) и «Молот против ведьм»

Инститориса и Шпренгера (1486 г.). Их вдохновляющее

воздействие на будущих гонителей ведьм, разумеется, не

может быть поставлено под сомнение. Но не следовало бы

забывать, что момент появления папской буллы и «Молота»

отделен целым столетием от времени, когда развернулась

массовая охота на ведьм, т. е. 80-х гг. XVI в. Иными

словами, теоретическая подготовка преследований ведьм на

несколько поколений опередила эти преследования.

История гонений не столь прямолинейна и проста,

как ее представляли себе историки конца XIX и начала XX в.

(Г.-Ч. Ли, Й. Ганзен и другие) и как ее и ныне иногда все еще

изображают. Гонения конца XVI и XVII вв. не явились

продолжением более ранних преследований еретиков, и

демонология сама по себе не породила ужасной практики

конца XVI и XVII вв. Нужны были специфические

социальные и социально-психологические условия, для того

чтобы развязать этот процесс, в котором

рационализированное суеверие сочеталось с массовыми

страхами и политическим расчетом.

Присмотримся к тому, что происходило на ведовском

процессе. Стандартное обвинение, лежащее у его истока,

обычно представляло собой жалобу соседей на вред,

который якобы был причинен колдовскими действиями

некого лица, обычно проживающего в этом же населенном

пункте или поблизости от него. Образ ведьмы, которым до

сих пор подчас оперирует историография, — одинокая

пожилая женщина, старуха, вдова, потерявшая родных и

лишенная чьей-либо материальной помощи; соседи отказали

ей в поддержке, а она им пригрозила, и вскоре ее угроза

сбылась. Но этот стереотип лишь в ограниченной степени

соответствует действительности. Среди обвиняемых в

ведовстве наряду с пожилыми женщинами не менее часто

фигурируют относительно молодые женщины и юные

девушки, а отчасти и мужчины, наряду с бедняками и более

обеспеченные. Любое лицо, вплоть до ребенка, могло стать

жертвой обвинения и преследования.

Никаких угроз и попыток осуществления их со

стороны предполагаемой ведьмы могло и не иметь места. Но

члены относительно немногочисленного сельского мирка

или городского соседства, близко знакомые друг с другом,

руководствовались собственными оценками всех, с кем они

соприкасались в повседневной жизни. Их представления о

причинах бытовых невзгод и семейных или личных

несчастий были примерно такими же какие обнаружены

этнологами у народов Африки: когда у кого-либо заболевал

член семьи, умирал ребенок, пала корова, лошадь, пропали

какие-то вещи, случился неурожай, они твердо знали, что эта

беда не может быть объяснена простой случайностью или

одними естественными причинами, — здесь непременно

должна была проявиться и чья-то злонамеренность,

выразившаяся в магических, колдовских действиях, и было

нетрудно заподозрить в качестве виновного то или иное

лицо, репутация которого была не безупречна или

отношения с которым были натянуты. В обвинениях в

ведовстве сплошь и рядом выявлялись локальные конфликты

между отдельными лицами или между коллективом и

индивидом.

Лица, считавшие себя потерпевшими, старались

отомстить предполагаемой виновнице, самостоятельно

расправившись с нею. В других случаях поступал донос

властям. В доносе речь шла о вреде, причиненном

посредством черной магии, но за пределы maleficium

обвинение не выходило, и не было никаких упоминаний

нечистой силы. Однако передача дела в руки властей

коренным образом меняла всю ситуацию. Здесь-то и

происходил переход от одного понимания ведовства,

народного, бытового, традиционного, к другой его трактовке

— судебно-теологической, демонологической.

С самого начала процесса в центре внимания судей

оказывались не maleficium, а условия, которые, с их точки

зрения, только и могли сделать эффективными магические

действия. Судьи уже заранее располагали развернутым

перечнем вопросов, которые они задавали обвиняемой,

добиваясь от нее признания в том, что свои колдовские акты

она осуществила при содействии нечистой силы. Их

внимание было всецело сосредоточено на договоре с

дьяволом и на обстоятельствах, при которых он был

заключен, на половых сношениях ведьмы с Князем тьмы,

посещении обвиняемой шабаша и его описании, а также на

выяснении того, кто еще в шабашах участвовал

Неизбежным и вполне объяснимым следствием

предъявления такого рода обвинений было запирательство

жертвы процесса, которая отрицала связь с нечистой силой.

Однако судьи проявляли в этих случаях исключительное

упорство, во что бы то ни стало добиваясь нужных им

признаний. С их точки зрения, смысл процесса заключался

именно в разоблачении преступного сговора между ведьмой

и Сатаной.

По существу, здесь складывалась следующая

расстановка сил. Перед судьями, проникшимися понятиями

демонологии и верившими, что борются против Сатаны и

его воинства, стояла женщина, которая в силу своих

знахарских навыков и умения аккумулировала вековой опыт

народной культурной традиции. Ей не ставили в вину то, чем

она на самом деле занималась, т. е. гадания, прорицания,

исцеления, — вина ее изображалась в совершенно иных

категориях — пакта с дьяволом, сожительства с ним, ночных

полетов на шабаши, оборотничества, умерщвления

младенцев с целью использования их плоти для

изготовления колдовских снадобий...

Указанное различие между ученым и народным пониманиями

ведовства, которые сталкивались в ходе судебного разбирательства, было

установлено американским историком Р. Кикхефером при изучении

материалов ранних ведовских процессов — до 1500г. (143). Ныне она

находит подтверждение в исследованиях ведовских процессов

«классического периода» (149, 68).

Народная магия, неотъемлемый компонент

крестьянской жизни в ту эпоху, трансформировалась в ходе

допросов, которым подвергали обвиняемую, в отказ от Бога

и измену Ему, в служение сатанинской антицеркви;

народные праздники и календарные обряды превращались в

непотребные сборища, демонстрировавшие единение

ведьмы с бесами. Повторяю: демонизировалась не только

жертва судебного процесса, — демонизировалась народная

крестьянская культура. Обвиняемая была обречена с самого

начала, но вместе с нею осуждение распространялось на всю

толщу той магической и мифологической традиции, которую

она в суде поневоле олицетворяла.

Приверженцам и носителям народной культуры

прививалась мысль о греховности их верований и обрядов.

Хотя судьи не говорили прямо об этой культурно-

религиозной традиции и, вполне возможно, даже не думали

о ней, помимо чьих бы то ни было сознательных намерений

объективно суд шел именно над ней.

В этой связи нужно отметить исследование К.

Гинцбурга о фриульских «benandanti» (буквально

«благоидущие») конца XVI — первой половины XVII в. Они

считали себя добрыми колдунами, которые магическими

средствами противодействуют злым колдунам и сражаются с

ними во время ночных полетов, причем оружием служат

пучки тмина в руках «бенанданти» и стебли сорго у

недобрых колдунов; в случае победы «бенанданти» год

будет урожайным, а победа злых колдунов грозит

недородом. В отличие от ведьм «бенанданти» заявляли, что

«сражаются за веру Христову». По мнению К. Гинцбурга,

перед нами — феномен народной религиозности, в котором

культ плодородия связан с культом мертвых. Показательно,

что инквизиторы, занимавшиеся делом о «бенанданти»,

старались подвести их под привычную для них категорию

ведьм, и в конце концов один из «бенанданти» признался,

что участвовал в шабаше! Спонтанные высказывания этих

людей и признания, исторгнутые у них судьями, слиты

воедино в сохранившихся судебных протоколах, и

реконструировать верования и представления «бенанданти»

в их подлинном виде чрезвычайно трудно (124; 125, 341-

354).

Искоренение суеверий и остатков язычества,

ликвидация невежества в отношении начал христианской

веры, ограничение и запреты сельских аграрных культов,

праздников и развлечений, с одной стороны, и

преследования ведьм и колдунов — с другой, в своей основе

были проявлениями одного и того же процесса наступления

на народную культуру. Но проявлениями очень различными.

Главнейшее различие заключалось в том, что в уничтожение

носителей культуры народа был активно вовлечен сам народ.

Крестьяне и горожане оказывали давление на власти, требуя

расправы с ведьмами, и ликовали при виде костров, на

которых их сжигали, не отдавая себе отчета в том, что

вместе с ведьмами приговор выносился и их взгляду на мир,

их собственной традиционной системе поведения.

За ненавистью к дьяволу и его служительнице у

судей, образованных и нередко интеллигентных людей,

скрывалось, может быть, не вполне осознанное ими

отвращение к культуре простого народа. Поскольку же своя

собственная культура представлялась им единственно

возможной и допустимой, то эту другую культуру они

воспринимали не как культуру, но в качестве антикультуры.

Их культура была всецело ориентирована на Бога,

следовательно, другая культура по необходимости должна

была быть порождением дьявола. Поэтому в борьбе против

нее все средства допустимы и оправданы. Наиболее

эффективным средством, с помощью которого можно было

побороть дьявола, т. е. добиться признания ведьмы (без

этого признания обвинительный приговор не мог быть

вынесен), была пытка.

Введенное на протяжении XVI в. в ряде стран новое

уголовное законодательство (Constitutio criminalis Carolina,

1532 г., в Империи, королевские ордонансы 1539 и 1570 гг.

во Франции, уголовный ордонанс 1570 г. в испанских

Нидерландах), в отличие от средневекового, допустило

пытку, которая в процессах о ведовстве стала главным и

решающим средством воздействия на подсудимых.

На допросах присутствовал палач, обвиняемым

демонстрировались орудия пытки, и нередко одной угрозы

их применения оказывалось достаточно для того, чтобы

жертвы сделали свои «признания». Наиболее часто

практиковавшееся пыточное средство — связывание рук

обвиняемого за спиной и подвешивание за руки; к ногам

привешивали груз, вес которого в случае запирательства

увеличивали. Применялись и иные виды пыток.

Наряду с пыткой, которая должна была заставить

жертву процесса признаться в связи с дьяволом,

применялись и другие процедуры установления ее

ведьмовской природы. На теле обвиняемой выбривали все

волосы, и врачи с помощью иглоукалывания искали места,

нечувствительные к боли: наличие таких точек служило

свидетельством того, что к ним прикасался черт и,

следовательно, обвиняемая — его служанка. «Испытание

слезами» заключалось в том, что обвиняемой читали

отрывок из Библии, и если она не плакала, то считалась

виновной (на этом основании была обвинена, в частности,

мать Кеплера). Упорное отрицание обвиняемым лицом связи

с дьяволом также могло быть истолковано как ее

доказательство — это нечистый препятствует открыть

правду. Подсудимую взвешивали на весах, так как вера в

способность ведьм летать предполагала наличие у них

меньшего веса, чем у честных людей. Весьма

распространено было испытание водой: связанную по рукам

и ногам женщину бросали в воду, и если она не тонула, то

это означало, что чистая стихия не принимает ведьму.

Наконец, существовали «специалисты», которые якобы

могли отделить ведьм от остальных по внешнему виду.

Такой случай имел место в 1644 г. в Дижонском диоцезе, где

некий сумасшедший ходил по деревням и с разрешения

властей осматривал собранных для проверки крестьян;

обвиненные им в колдовстве были подвергнуты испытаниям,

и часть их была сожжена (141, 249).

Запуганные и сбитые с толку жертвы преследований,

преимущественно неграмотные и изолированные от своей

среды, подвергаясь изощренному умственному давлению

ученых-юристов, которые руководствовались заранее

подготовленной системой вопросов, нередко

заимствованных из признаний, исторгнутых на более ранних

процессах, как правило, не могли им противостоять.

Признание в ведовстве и связи с дьяволом было

обязательным условием осуждения, и тех сравнительно

немногих обвиняемых, у которых, несмотря на жесточайшие

пытки, выразительно именовавшиеся во Франции gehenne

(«пекло», «преисподняя»), не удавалось вырвать

«признания», отправляли не на костер, а в изгнание.

Возникает естественный вопрос: почему религиозные

и юридически образованные люди, превосходно

понимавшие, что применение физических мук может

исторгнуть у жертв любые, и в том числе самые

фантастические, признания (а то, что это понимали,

доказывается заявлениями критиков ведовских процессов,

голоса которых раздавались и в XVI, и в XVII вв.), тем не

менее видели в пытке вполне приемлемое и неизбежное

орудие судебного разбирательства при обвинениях в

ведовстве? Ссылки на жестокость, садистские склонности,

на безответственность и безнаказанность судей ничего не

объясняют. Для любого лица, которое расследовало

подобное дело, были потребны какие-то высшие основания,

для того чтобы оно могло применить пытку, и эти основания

имелись. Прежде всего, сношения с нечистой силой и

служение ей рассматривались тогдашними юристами и

богословами в качестве исключительно серьезного

преступления (crimen exceptum), как оскорбление

божественного величества, и здесь никакие ограничения в

отношении применения пытки не имели силы.

Но существовало и другое обоснование

необходимости прибегнуть к пытке над предполагаемой

ведьмой. Обратим внимание на то, что упорное отрицание

обвиняемой ее связи с дьяволом только усиливало

подозрения судей, мало этого, служило в их глазах

доказательством существования подобной связи, и пытка

возобновлялась и усиливалась. Дело в том, что лицо, которое

подозревали в сношениях с нечистой силой,

рассматривалось как одержимое ею. На протяжении всего

средневековья встречались люди, поведение которых

внушало убеждение в том, что в них вселился бес, и слава

многих святых основывалась на их способности изгонять

бесов. Экзорцизм — рутина в истории церкви. Однако в

средние века изгнание беса обычно не сопровождалось

пыткой. Теперь же именно этот способ стал правилом.

Замешанная в ведовстве женщина отрицает в ходе судебного

разбирательства свою связь с чертом потому, что она им

одержима, следовательно, его нужно из нее изгнать, а для

достижения этой цели к «сосуду», в котором скрывается бес,

применяют самые жестокие меры. Пытка направлена,

собственно, не против обвиняемой, а против засевшего в ней

беса. Истязающие «ведьму» судьи мнят себя ее защитниками

и прилагают усилия к тому, чтобы спасти ее из лап Сатаны.

Пока он обитает в человеческой оболочке, он препятствует

своей жертве сделать нужные судьям признания, — согласие

же ее рассказать о шабаше, о полетах на него, о своих

превращениях в какое-то существо, о совокуплениях с

дьяволом, суливших ей, по тогдашним поверьям, не

наслаждение, но лишь ощущение его ледяной плоти,

наконец, о злодеяниях, которые она совершала по его

наущению, означало, что экзорцизм осуществлен и бес

покинул тело несчастной (116; 117).

Гонения на ведьм, прокатившиеся по всем странам

католической и реформированной Европы, затронули их с

разной степенью интенсивности и имели целый ряд

региональных особенностей. Так, в частности, несколько

особняком стоят судебные процессы над ведьмами в Англии.

Ведовство рассматривалось здесь скорее как

антиобщественное преступление, чем как ересь, и поэтому в

судах выдвигались обвинения в причинении вреда

определенным лицам и лишь изредка — в связи с дьяволом.

Учение о шабаше, суккубах и инкубах и о способности

ведьм изменять свой облик не пользовалось признанием.

Главное же отличие Англии от других стран Европы в

отношении к процессам над ведьмами заключалось в том,

что к обвиняемым не применяли пытки.

Из стран континента охотой на ведьм особенно были

охвачены Франция и Империя, но и здесь имелись свои

различия. Канадский историк Л. Роткруг утверждает, что

преследования ведьм, получившие в Германии наибольшее

распространение, были спровоцированы церковными

властями, прежде всего в епископствах — имперских

княжествах, с тем чтобы сохранить контроль духовенства

над религиозной жизнью подданных (201). Однако даже

если согласиться с мыслью о намеренном разжигании этих

гонений, остается открытой вся проблема готовности масс

принять в них участие.

Преследования не шли постоянно, а, скорее,

представляли собой чередование периодов обострения и

спада. Точка зрения, согласно которой оплотом ведовской

ереси были горные альпийские районы, населенные

крестьянами, слабо затронутыми христианством (Х. Тревор-

Ропер), не подтверждается другими историками. Гонения на

ведьм острее всего развертывались как раз в

густонаселенных и развитых частях Запада.

Самый характер гонений был неодинаков в разных

областях. Особо важное значение обвинения в сношениях с

дьяволом имели во французских ведовских процессах. В

одних случаях жертвами гонений пали единицы, в других

возникали своего рода «цепные реакции»: сожжение одной

или нескольких ведьм влекло за собой новые процессы над

лицами, названными теми, кто уже был осужден. Имелись

местности, в которых охота на ведьм вырвала из жизни такое

количество женщин и мужчин, что целые деревни

подверглись опустошениям, но это отнюдь не было общим

правилом. В некоторых районах Юго-Западной Германии

судебные чиновники в конце концов предприняли попытки

приостановить преследования. Критик гонений Фридрих

Шпее писал в 1631 г.: «Кому не ясно, что так может

продолжаться без конца? Поэтому судьям не остается ничего

другого, как прекратить процессы... иначе в конце концов им

придется сжечь своих собственных близких, самих себя и

весь мир...» (149, 123).

Ныне историки отказались от попыток хотя бы

приблизительно определить общую численность жертв

ведовских преследований — соответствующих данных нет.

Часть судебных протоколов погибла безвозвратно, их

бросали в огонь вместе с ведьмой, дабы изгладить о ней

всякую помять. Проверка показала, что заявления иных

судей, будто бы они сожгли тысячи ведьм, — похвальба.

Так, нет оснований верить на слово лотарингскому судье

Николаю Реми, который утверждал, что казнил три тысячи

ведьм в промежуток между 1576 и 1612 гг. (182, 123). Такого

рода россказни представляют интерес, но не статистический,

а психологический. Старое представление о «миллионах

жертв» ни на чем не основано. Счет, по-видимому, нужно

вести не на сотни тысяч («сто тысяч костров», по

выражению Вольтера), а на десятки тысяч. Впрочем,

сокращение возможного числа осужденных не умаляет

чудовищности длительной эпидемии фанатизма и

сопровождавших его расправ.

Дать убедительное объяснение столь сложному

историческому явлению, как преследование ведьм,

длившееся на протяжении жизни нескольких поколений, —

задача исключительной сложности. Она и не решена. Как

уже было упомянуто, ныне ученые более далеки от единства

мнений, чем поколение назад. Однако в связи с новыми

социально-антропологическими подходами к этой проблеме

ряд историков склоняются к тому ее истолкованию, которое

предложили К. Томас, А. Макфарлен и Р. Мюшембле.

Эти ученые констатируют глубокое брожение в

западноевропейской деревне XVI—XVII вв., нарушение

былого социально-психологического равновесия, которое

лежало в основе сельской общинной жизни средних веков.

Обострение антагонизма в деревне, распад отношений

взаимной помощи, с одной стороны, и кризис традиционного

мировоззрения, который происходил как в результате этих

социальных изменений, так и под воздействием церкви,

усиленно внедрявшей новую, реформированную версию

христианства, представлявшую собой разрыв со