Нагробный портрет в Речи Посполитой 85
собой «непостоянное, ненадежное, жестокое, грубое и скоропреходящее
житие», где «ласкают, чтобы умертвить; возвышают, чтобы низвергнуть,
(...) чтят, чтобы обесславить» и «карают без помилования» как охарак)
теризовал, вслед за Геварой, земное бытие Гриммельсгаузен — совре)
менник сарматов. В человеке плотское постоянно борется с духовным,
и буквально каждый его шаг по земной тверди, каждый его поступок эхом
отзывается в перспективе будущей загробной жизни. Готовясь к ней,
«учась умирать», многие представители польского общества стремились
обставить описанный выше переход способом, резко отличным от тради)
ционной траурной помпезности.
Вот завещание знатного магната, Миколая Вольского, на чьи средства
был построен известный монастырь на Белянах под Краковом: «Испол)
нителей (...) обязываю, чтобы они (...) без изыска, без украшений, тело
мое отвезли в Беляны, на ночлегах раздавая нищим деньги, ради отпуще)
ния моих грехов. Гроб ни бархатом, золотым или серебряным, а лишь
сукном, какое в доме найдется, гвоздями обить, а повозка моя должна
быть безо всяких покровов (...), а вторая (повозка. — Л. Т.) такая же, пусть
будет под девизами св. Марии Египетской» (Chrościcki 1974, 64). Шляхтич
Слупецкий настаивал в своей последней воле, чтобы «в знак покаяния за
грехи тело мое, как грешника, безо всяких церемоний ночью в могилу
бросили» (Там же, 61). Ст. Конецпольский тоже просил, чтобы «тело его
как можно скорее земле было предано, безо всякой пышности», при этом
большие средства оставлял духовным лицам и нищим, чтобы те и другие
молились за отпущение его грехов. Подобные завещания встречаются не)
редко. Епископ Анджей Залуски в завещании 1701 г. настаивал: «Никаких
церемоний на моих похоронах чтобы не было, ибо эти торжества ничего
не дают, — пустые траты, оскорбление Бога...». Сильное впечатление
производит завещание одного из героев польской истории, знаменитого
полководца Станислава Жолкевского, обращенное к жене: он просил,
чтобы его погребли «без помпы, безо всех этих коней и кирас», но если
ему суждено пасть на поле боя, то «вместо черного бархата, означающего
печаль, пусть гроб накрыт будет пурпуром, в знак пролитой для отчизны
крови, и это не ради какого)то тщеславия, но для того, чтобы призвать
и других к добродетели», а если смерть встретит его в битве или в лагере
за пределами страны, то «погрести тело там же, а над ним насыпать вы)
сокий холм, не амбиции ради, но чтобы могила моя была граничным
столбом, чтобы следующий век побудить к расширению границ Речи
Посполитой» (Łoziński 1912, 185). В простой грубой одежде (в которой он
посещал, как пилигрим, святую землю), завещал похоронить себя один