Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография

Подождите немного. Документ загружается.

Мелкие философы

333

Они это делают потому, что либо сознают, что им нечего сказать,

либо потому, что понимают свою

сказать что-ни-

будь. Если же при этом приводятся другие причины, то лишь

для того, чтобы пустить пыль в глаза другим или самим себе.

Иные его суждения делали ему больше чести. Комментируя

какое-то мое сочинение, связанное с «Софистом» Платона, и столк-

нувшись в нем с вопросом о типах людей, сеющих заблуждения,

он сказал: «Имеется два вида проклятых дураков: одни —- про-

клятые глупые дураки, как X, вторые — проклятые умные дура-

ки, как Y; если вы собираетесь стать проклятым дураком, то

будьте лучше проклятым глупым дураком». Прошу прощения, но

я не считаю себя вправе назвать имена выдающихся современных

философов, которых я обозначил буквами X и Y.

После Кука Вилсона наиболее выдающимися представителями

«реалистической» школы были его последователи Г. А. Причард и

Г. Джонс. Причард был очень острым и упрямым мыслителем и,

если верить слухам, скорее являлся руководителем, чем последова-

телем Кука Вилсона. В то время, о котором я говорю, он как раз

выпустил книгу под названием «Кантовская теория познания»,

в которой ход кантовских рассуждений, представленный в «эсте-

тических» и «аналитических» частях «Критики чистого разума»,

подвергался нападкам с «реалистической» точки зрения. Он чи-

тал лекции и о теориях познания, предшествующих

начиная с Декарта, показывая воздействие «идеалистических»

тенденций в философской мысли семнадцатого и восемнадцатого

столетий и опровергая все теории, зараженные ими. Джозеф,

автор «Введения в логику», в которой он обнаружил взгляды,

сходные с идеями Кука Вилсона, читал лекции по «Государству»

Платона и вряд ли отказался бы от титула платоника, ибо счи-

тал правильными взгляды Платона по многим вопросам, особенно

по тем, по которым «идеалисты» занимали ошибочную позицию.

Поэтому расхождения между Причардом и Джозефом постоянно

усиливались. Причард, совершенствуя свой исключительный дар

разрушительной критики, постепенно сокрушил не только «идеа-

лизм», за опровержение которого он взялся поначалу, но и «реа-

лизм», во имя которого он предпринял свой поход, и с. годами

явно пришел к тупику полного скептицизма. У Джозефа же этот

скептицизм был замаскирован тенденцией принять в принципе

истинность доктрин Платона. Это тем не менее не избавило его

от скептицизма; по крайней мере так казалось его ученикам, один

из которых однажды заметил мне: «Если бы даже сам архангел

Гавриил сказал вам, что м-р Джозеф в действительности думает

о том-то и о том-то, и вы воспользовались бы этой информацией

для написания какого-нибудь эссе, то, я совершенно уверен, он до-

казал бы вам, что вы заблуждаетесь».

334

Автобиография

IV. ПЕРВЫЕ ПЛОДЫ

Мой наставник Ε.

Кэрритт также был выдающимся пред-

ставителем «реалистической» школы и посылал меня на лекции

Кука Вилсона и других. Таким образом, я полностью усвоил ее

принципы и методы. Важным документом этой школы, точнее —

параллельной и более или менее тесно связанной с нею школы в

Кембридже, была недавно опубликованная статья Дж. Мура

«Опровержение идеализма». Автор в ней хотел опровергнуть

Беркли. Однако критикуемые им концепции не принадлежали по-

следнему. Более того, в некоторых существенных отношениях они

были именно теми концепциями, которые критиковал сам Беркли.

Чтобы убедиться в этом, мне достаточно было взять эту статью

и текст Беркли и сравнить их. Та же история произошла с на-

падками на Брэдли, с которыми выступал Кук Вилсон в лекциях

по логике. Я совершенно уверен, что лишь немногие его слушате-

ли сравнивали его опровержения с текстом самого Брэдли и за-

давали себе вопрос, насколько точно они передают его мысли.

Что касается меня, то я это делал и обнаружил, что Кук Вилсон

постоянно критикует Брэдли за те взгляды, которых тот не при-

держивался.

Я не винюсь в том, что испытывал в ту пору чувство юноше-

ской неуверенности. В 40 лет я бы ни минуты не колебался и

немедленно порвал бы всякие связи со школой мысли, лидеры

которой допускают такие грубые фактические ошибки по столь

важным вопросам. В 22 или 23 года, однако, я рассуждал иначе

и подыскивал какие-то оправдания. Я убеждал себя, что «реали-

сты» преподавали философию, а не историю, что как представи-

тели философской критики в строгом смысле слова они должны

были выявлять истинность или неистинность той или иной докт-

рины, что они и делали в данном случае великолепно. Что же

касается их исторических ошибок, касающихся того, придержи-

вался данный автор таких взглядов или нет, то какую бы трево-

гу они у меня ни вызывали, они никак не влияли на истинность

собственной философии. Я считал себя логически обязанным

оставаться «реалистом» до тех пор, пока не удостоверюсь, что

либо позитивная доктрина этой школы ложна, либо ее критиче-

ские методы неверны.

Я не поднимал всех этих вопросов, пока не получил степень

и не приступил к работе в качестве преподавателя философии.

И тогда мне стало

что, с точки зрения соотношения методов

и доктрин моих «реалистических» коллег, позитивная доктрина

самого Кука Вилсона не выдержит атаки его собственного крити-

ческого метода. Если бы у него позитивное учение и критические

методы были логически взаимосвязаны, это было бы фатально и

для того, и для другого. Но такой связи могло и не быть. По-

Первые плоды

335

зитивное учение могло

ошибочным, а критические методы —

верными, или наоборот. Выбор правильного решения между эти-

ми тремя

чем я занимался в 1914 г., когда

война прервала нашу академическую жизнь.

Между тем я наполовину неосознанно подготавливал фланго-

вую атаку на ту же самую школу. Став преподавателем филосо-

фии, я не забросил исторических и археологических

Каждое лето я работал в каких-то крупных археологических пар-

тиях, а с 1913 г. сам возглавлял раскопки. Раскопки стали одним

из самых больших наслаждений моей жизни. В свое время я нау-

чился

школьниками, теперь я должен был руководить

рабочими, заботиться об их нуждах и здоровье, понимать их от-

ношение к решению нашей общей задачи и помогать им понять

мое собственное. Занимаясь раскопками, я неожиданно для себя

оказался включенным в своеобразную экспериментальную работу

лаборатории мысли. Сначала я задавал себе очень неопределенные

вопросы типа: «Было ли на этом месте поселение эпохи Флави-

ев?» Затем этот вопрос делился на ряд подвопросов, которые при-

нимали, например, такую форму: «Появились ли эти флавиевские

черепки и монеты в более поздний период или в то же самое

время, которым они датируются?»

Я рассматривал все возможные решения, проверял их одно за

другим до тех пор, пока не смог сказать себе: «Да, здесь в эпоху

Флавиев действительно было поселение; здесь в А±В году дей-

ствительно был построен земляной и деревянный форт, имевший

такой-то план, и этот форт был оставлен по таким-то и таким-то

причинам в X±Y году». Опыт мыслительной работы подобного

рода скоро научил меня, что вообще ничего нельзя найти, если

заранее не поставить вопроса, причем вопроса не расплывчатого,

а вполне определенного. Когда люди копают, просто говоря:

«Давайте-ка посмотрим, что тут есть»,— то они ничего не узнают

или же что-то узнают случайно лишь постольку, поскольку при

раскопках у них возникают столь же случайные вопросы:

ется ли этот черный грунт торфяником или культурным слоем?

Что это — пастушеский посох? Эти отдельные камни — остатки

разрушенной стены?» То, что открывает археолог, зависит не

только от того, что оказывается на месте раскопок, но и от того,

какие он задает себе вопросы. Поэтому человек, задающий себе

вопросы одного рода, узнает из находок одно, человек, ставящий

вопросы иного рода,— другое, третий впадает в ошибку, а четвер-

тому находка вообще ничего не говорит.

Занимаясь историческими исследованиями, я лишь открыл

для себя те принципы, которые Бэкон и Декарт установили уже

300 лет назад в отношении естественных наук. Оба они совершен-

но недвусмысленно утверждали, что знание приходит только

когда отвечают на вопросы, причем вопросы должны быть

пильными и поставлены в надлежащем порядке. Я часто раньше\

336

Автобиография

читал их работы, где говорилось об этом, но не понимал их, пока

сам не дошел до этой истины.

Оксфордские «реалисты» говорили о знании так, как если бы

оно было простой «интуицией», простым «восприятием» «реаль-

ности». Мне казалось, что в Кембридже Мур выражал ту же

самую концепцию, говоря о «прозрачности» акта познания; тому

же в Манчестере учил Александер, характеризовавший познание

как простое «соприсутствие» двух объектов, одним из которых

является дух. Все эти «реалисты», полагал я, не утверждали, что

состояние познания пассивно, но они считали его «простым» со-

стоянием, таким, в котором нет сложностей или каких-то разли-

чий, ничего, кроме него самого. Они признавали, что человек,

желающий познать что-то, должен работать (зачастую применяя

очень сложные методы), чтобы занять то «положение», из которо-

го объект его познания мог бы быть «воспринят»: но, коль ско-

ро он занимал такую позицию, ему оставалось либо «воспринять»

свой объект, либо «иногда» потерпеть неудачу.

Эта доктрина, приобретавшая известное правдоподобие, когда

приводились такие примеры познавательных утверждений, как

«эта роза красная» или «моя рука покоится на столе», утвержде-

ний, при которых тривиальность умственных операций, породив-

ших их, приводит к тому, что эти операции если не презирают,

то во всяком случае забывают,— была совершенно несовместима

с тем, что я узнал в моей «лаборатории» исторической мысли.

Умственная деятельность, выражающаяся в постановке вопросов,

как я назвал работу историка, не была нацелена на то, чтобы

добиться известного соприсутствия ума и объекта, его восприятия;

она составляла ровно половину акта (другой половиной были от-

веты на поставленные вопросы), который в целом и представляет

собой познание.

Положение, в котором я оказался в тот период моего фило-

софского развития, могло бы, как мне казалось, быть охарактери-

зовано следующим образом. Я был достаточно хорошо натре-

нирован в духе «реалистического» метода, чтобы точно знать,

какой ответ мне мог бы дать любой «реалист», с которым я по-

делился бы сомнениями о приемлемости реалистической теории

познания для исторического знания. Сам Кук Вилсон заявил

мне однажды: «Я скажу Вам кое-что о Вас самих: у Вас дар

видеть очевидное». И мне было совершенно ясно, что возможный

ответ «реалиста» на мои затруднения был бы всего лишь попыт-

кой заговорить меня.

В своей преподавательской работе я выработал линию, в общем

соответствующую тому, о чем я уже говорил. Сначала я решил

(в то время я мыслил очень просто), что курс философии в Окс-

форде нуждается в фундаменте здоровой эрудиции, в таких на-

выках мысли, которые сделали бы невозможным для студента,

получившего философское образование в Оксфорде, обманываться

Первые плоды 337

насчет достоинств «опровержения» Беркли Муром или же Брэдли

Куком Вилсоном. Поэтому я учил больше на примерах, чем про-

поведями, никогда не принимать на веру услышанную или про-

читанную критику любой философской системы, не удостоверив-

шись из первых рук, что опровергаемая философия является

именно такой, какой ее представляют. Я говорил ученикам,

они должны воздерживаться от собственной критики до тех пор,

пока не будут абсолютно уверены, что поняли текст, который кри-

тикуют, а если критика будет отложена на неопределенное

то это не так уж и важно.

Все это еще не предполагало каких бы то ни было выступле-

ний против «реалистических» методов критики. Когда мои учени-

ки приходили ко мне, вооруженные какими-то совершенно не от-

носящимися к делу опровержениями этической теории Канта,

и говорили, что они вынесли их из лекции такого-то и

то мне было совершенно безразлично, было ли это плодом их не-

понимания чьих-то лекций или чьего-то непонимания Канта.

В обоих случаях я обращался к соответствующей книге со слова-

ми: «Давайте посмотрим, действительно ли Кант это говорил».

В лекциях я придерживался подобной же тактики. Я стал свое-

го рода специалистом по Аристотелю, и мои первые лекции были

посвящены его книге «О душе». Я решил сконцентрировать вни-

мание на том, что Аристотель действительно там говорит и какой

точный смысл он вкладывает в свои слова. Что же касается вопро-

са, как бы соблазнителен он ни был, верно ли все, сказанное им,

то я решил вообще его не касаться. Тем самым я хотел обучить

мою аудиторию научному подходу к философскому тексту, оставив

критику его доктрин другим преподавателям, тем более что они

уделяли этому вполне достаточное внимание.

В 1914 г. разразилась война, положившая конец всей этой

моей деятельности. Я не нашел удовлетворительного ответа на те

три вопроса, которые поставил в начале этой главы. Но моя

фланговая атака имела немалый успех. Я стал своеобразным экс-

пертом по исследованиям определенного типа и научился приме-

нять приобретенный мною опыт для проверки эпистемологических

теорий. Я также выработал и усовершенствовал то, что, будь я

великим художником, могло бы быть названо моей «ранней мане-

рой» преподавания философии. Действуя одновременно по этим

двум линиям, я увидел, что они подводят меня к необходимости

выступить против «реализма» как философской школы, заблужде-

ния которой связаны с ее невниманием к истории как науке.

Если бы «реалистов» можно было предупредить об этом выступ-

лении, я должен был бы им сказать: «Вы должны уделять больше

внимания истории. Ваши позитивные доктрины о

не-

совместимы, как мне известно из собственного опыта, с тем, что

происходит в историческом исследовании. Что же касается ваших

критических методов, то вы обращаетесь к ним, придумывая для

338 Автобиография

критики доктрины, которые фактически никогда и не защищались

теми, кому вы их приписываете».

Необходима еще была большая трудная работа, прежде чем

смутное недовольство, выраженное подобным образом, смогло

кристаллизоваться в ясное критическое отношение к «реализму».

И я не уверен, что это могло бы произойти, не будь перерыва в

моей академической деятельности, вызванного войной. От чело-

века, ум которого постоянно занят бурями кафедральной филосо-

фии, едва ли можно ожидать того холодного, внутреннего молча-

ния, которое является одним из условий философского мышления.

Год или два спустя после начала войны я оказался в Лондоне,

где работал в отделе разведки морского министерства, размещав-

шегося в помещениях королевского Географического общества.

Каждый день я проходил через Кенсингтон-парк мимо мемориа-

ла Альберта

Постепенно этот памятник завладевал моими

мыслями. Как собиратель пиявок у Вордсворта, он нес на себе

какой-то странный отпечаток многозначительности. Казалось,

что он «один из тех, кого я встречал в снах, или посланец даль-

них стран ко мне, чтобы придать мне силы, предупредив меня».

Все в нем на первый взгляд было бесформенным, извращенным,

змееподобным, отвратительным. Временами я просто не мог

смотреть на него и проходил мимо, отводя глаза. Затем, спра-

вившись с этой слабостью, я заставлял себя смотреть и всякий

раз задавал себе один и тот же вопрос. Если эта вещь так оче-

видно, так бесспорно, так неопровержимо плоха, то почему же

Скотт создал ее? Сказать, что Скотт был плохим архитектором,

значило бы отделаться простой тавтологией; заявить, что о вку-

сах не спорят, тоже означало бы уход от решения проблемы, но

на этот раз с помощью suggestio falsi *. Какая связь существова-

ла, начинал я спрашивать себя, между тем, что он сделал, и тем,

что он собирался сделать? Пытался ли он создать прекрасную

вещь или, точнее, вещь, которую мы должны были бы считать

прекрасной? Если у него были такие намерения, то это ему, ко-

нечно, не удалось. Но, может быть, он стремился создать нечто

другое? А если так, то не исключено, что он успешно справился

со своей задачей. Если мне этот памятник кажется просто безо-

бразным, то, возможно, это только моя вина? Не ищу ли я в

нем тех качеств, которых он лишен, не видя или презирая те,

которые ему действительно присущи?

Я не буду описывать все, что я испытал во время каждоднев-

ных встреч, длившихся много месяцев, с мемориалом Альберта.

ложная предпосылка (лаг.).

Вопрос и ответ 339

Из различных мыслей, приходивших мне в голову, упомяну толь- I

ко об одной. Она явилась дальнейшим развитием мысли, уже

знакомой мне.

Моя работа в археологии, как я уже говорил, убедила меня в

важности «постановки вопросов» в познании. Поэтому я не мог

больше мириться с интуиционистскими теориями познания, защи-

щаемыми «реалистами». В моих представлениях о логике эта

мысль вызвала революцию, направленную против

ных логических теорий того времени, революцию, весьма напоми-

навшую ту, которая произошла в умах Бэкона и Декарта, размыш-

лявших об опыте естественнонаучных исследований, когда послед-

ние приняли новую форму в конце шестнадцатого и начале сем-

надцатого столетий. «Новый органон» и «Размышление о методе»

приобрели новое значение для меня. Они стали классическим вы-

ражением одного логического принципа, который мне пришлось

сформулировать заново. В соответствии с этим принципом свод]

знания состоит не из «предложений», «высказываний», «сужде-

ний» или других актов утвердительного мышления (неважно при

этом, как их назовут логики) и того, что ими утверждается (ибо

«знание» означает одновременно и активность познавания, и то,

что познается). Знание состоит из всего этого, вместе взятого,

и вопросов, на которые оно дает ответы. Логика же, обращающая

внимание только на ответы и пренебрегающая вопросами,— лож-

ная логика.

Я попытаюсь показать (по необходимости кратко, ибо я пишу

автобиографию, а не трактат по логике), как эта идея созрела в

моем уме в то время, когда я день за днем размышлял над ме-

мориалом Альберта. Я хорошо знаю, что все, что я собираюсь

сказать, очень противоречиво и что почти любой читатель, если

он хоть в какой-то мере является логиком, будет энергично воз-

ражать мне. Но я и не пытаюсь предупредить его критику. Ему

следует знать, коль скоро он принадлежит к какой бы то ни было

современной школе логики (а я думаю, что все они мне извест-

ны), что я пишу эту главу именно потому, что не согласен ни с

одной из них. Я не пользуюсь термином «суждение», как так

называемые «идеалистические» логики, или термином «высказы-

вание» Кука Вилсона. Объект, обозначаемый обоими этими тер-

минами, я буду называть «предложением» (proposition), так что

в данной главе этот термин всегда будет обозначать логическую,

а не лингвистическую сущность.

Я начал свои рассуждения с замечания, что вы никогда не

сможете узнать смысл сказанного человеком с помощью простого

изучения устных или письменных высказываний, им сделанных,

даже если он писал или говорил, полностью владея языком и с

совершенно честными намерениями. Чтобы найти этот смысл, мы

должны также знать, каков был вопрос (вопрос, возникший в его

собственном сознании и, по его предположению, в нашем), на ко-

торый написанное или сказанное им должно послужить ответом.

340

Автобиография

Необходимо учесть, что вопрос и ответ понимались мною

строго коррелятивно. Некоторое предложение не могло быть от-

ветом на вопрос или, во всяком случае, правильным ответом, до

тех пор пока на него можно было ответить и по-другому. Чрез-

вычайно детализованное и конкретное предложение могло быть

ответом только на детализованный и конкретный вопрос, а не на

вопрос неопределенный и общий. Например, если мой автомобиль

остановился, я могу потратить целый час, чтобы отыскать причи-

ны аварии. Если в течение этого часа я выну свечу номер один,

положу ее на мотор, включу стартер и увижу искру, то мое на-

блюдение: «Свеча номер один в полном порядке»,— будет отве-

том не на вопрос: «Почему моя машина

а на во-

прос: «Не потому ли моя машина остановилась, что в неисправ-

ности свеча номер один?» Любой другой эксперимент, который я

сделаю в течение этого часа, точно так же будет попыткой найти

ответ на столь же детализованный и конкретный вопрос. Вопрос:

«Почему остановилась моя

собой всего

лишь некоторое резюме всех этих конкретных вопросов, взятых в

их совокупности. Это не отдельный вопрос, задаваемый мною в

какие-то определенные моменты времени, и не длящийся вопрос,

который я непрерывно задаю себе в течение всего этого часа. Сле-

довательно, когда я говорю: «Свеча номер один в полном поряд-

ке»,— то это мое наблюдение не является регистрацией еще одной

неудачной попытки ответить на вопрос, который я задаю себе в

течение целого часа: «Почему остановилась моя машина?» Наобо-

рот, это свидетельство удачного ответа на вопрос, который я за-

давал себе в течение трех минут: «Не потому ли моя машина

остановилась, что в неисправности свеча номер один?»

Мимоходом я бы заметил — к этому мы еще вернемся,—

что принцип коррелятивности между вопросом и ответом избав-

ляет нас от очень многих громких фраз. О дикаре, например,

говорят как о человеке, «сталкивающемся с вечной проблемой

добывания пищи». На самом же деле он сталкивается с пробле-

мой не вечной, а преходящей, как и все человеческие дела: ка-

ким образом поймать эту рыбу, выкопать этот корень, найти чер-

нику в этом лесу.

Следующим этапом в развитии моей мысли было применение

упомянутого принципа к идее противоречия. Распространенная в

наше время логика утверждает, что два предложения, просто как

таковые, могут противоречить друг другу и что, изучая их только

в качестве предложений, вы можете установить, противоречат они

друг другу или нет. Я это отверг. Если вы не можете сказать,

что означает данное предложение, не зная вопроса, на который

оно должно служить ответом, то вы неправильно поймете его

смысл, сделав ошибочное предположение относительно характера

связанного с ним вопроса. Одним из показателей ошибочного по-

нимания смысла предложения является мнение, что оно противо-

Вопрос и ответ 341

речит другому предложению. Как таковые, они не противоречат

друг другу. Я понял, что ни одно предложение не может проти-

воречить другому, если оно не является ответом на тот же самый

вопрос. Поэтому совершенно невозможно сказать о каком-нибудь

человеке: «Я не знаю вопроса, на который он пытается ответить,

но я вижу, что он противоречит самому себе».

Этот же самый принцип приложил я к понятию истины. Если

значение предложения соотносится с вопросом, на который оно

отвечает, то и его истинность должна быть соотнесена с ним же.

Значение, совместимость и противоречие, истинность и ложность

все это не относится к предложению как таковому, предложению

самому по себе; все это относится к предложениям как к ответам

на вопросы, ибо каждое предложение отвечает на вопрос, строго

коррелятивный ему самому.

Здесь я расстался с тем, что я назвал пропозициональной ло-

гикой, и ее порождением — общепринятыми теориями истины.

В соответствии с положениями пропозициональной логики (в это

понятие я включаю так называемую «традиционную» логику,

«идеалистическую» логику восемнадцатого и девятнадцатого веков

и «символическую» логику девятнадцатого и двадцатого столе-

тий) истинность или

этот главный предмет —

принадлежит предложениям как таковым. Эта доктрина часто

выражалась определением предложения в качестве «единицы

мысли», причем это означало следующее: ни одна из составных

частей предложения — субъект, связка, предикат, взятая сама по

себе,— не является законченной мыслью, т. е. не способна быть

Эта доктрина казалась мне ошибочной из-за чрезмерного сбли-

жения логики и грамматики, восходящего к отдаленным временам.

Предложение логика казалось мне своеобразным призрачным

двойником предложения грамматика. Тут дело обстояло так же,

как с размышлениями наших доисторических предков о душе че-

ловека: души представлялись призрачными двойниками тел. Грам-

матика выделяет некую форму речевого общения, которая назы-

вается высказыванием, а среди высказываний наряду с такими,

которые служат в качестве словесного выражения вопросов, при-

казаний и т. д., она находит определенную разновидность, выра-

жающую утверждение. В грамматической терминологии это инди-

кативные предложения; логики же почти всегда стремились понять

эти «единицы мысли» или же то, что может быть либо истинным,

либо ложным, как своего рода логическую «душу», языковым

«телом» которой оказывается индикативное предложение.

Эта попытка скоррелировать логическое предложение с грам-

матическим индикативным предложением никогда полностью не

удавалась. Всегда находились люди, которые понимали, что под-

линными «единицами мысли» являются не предложения, а нечто

более сложное, в котором предложение служит ответом на вопрос.

342 Автобиография

Здесь можно было бы сослаться не только на Бэкона и Декарта,

но и на Платона и Канта. Когда Платон описывает мышление,

как «диалог души с самой собой», он подразумевает (как можно

судить по его диалогам), что

постановки

вопросов и получения на них ответов, причем второму предшест-

вует первое — некий Сократ, заложенный в нашей душе. Когда

Кант говорил, что только мудрый человек знает, какие вопросы

он может задать, он фактически отвергал пропозициональную ло-

гику и требовал ее замены логикой вопроса и ответа.

Но, даже отвлекаясь от всего этого, можно сказать, что логи-

ка фактически никогда не смогла установить взаимно однозначно-

го соответствия между предложениями в логическом смысле и

индикативными предложениями. Она всегда утверждала, что

слова, используемые человеком по конкретному поводу, для того

чтобы выразить свои мысли, могут быть «эллиптическими»,

«плеонастическими» или же каким-то иным образом не удовлетво-

рять правилу, по которому одно высказывание должно выражать

одно, и только одно предложение. Общепризнано также, что инди-

кативное грамматическое предложение в произведениях художест-

венной литературы не выражает логического предложения. Но,

делая эти и другие возможные оговорки, пропозициональная ло-

гика все же считает, и это ее главная идея, что в искусно постро-

енном и употребляемом языке имеется или должно

вза-

имно-однозначное соответствие между логическим предложением и

грамматическим индикативным предложением, причем каждое логи-

ческое предложение определяется как законченная мысль, обладаю-

щая истинностью или ложностью.

Эта доктрина — основная предпосылка всех ныне распространен-

ных и разнообразных теорий истины. Одна школа считает, что пред-

ложение само по себе является либо истинным, либо ложным, так как

истинность или ложность — их качества. Другая школа утверждает,

что назвать его истинным или ложным — значит устанавливать

некое отношение «соответствия» или «несоответствия» между ним и

тем, что им не является, т. е. некоторым «состоянием вещей», или

«фактом». Третьи заявляют, что называть предложение истинным

или ложным — значит устанавливать отношение «когерентности»

или «некогерентности» между ним и другими предложениями.

А так как в то время были и прагматисты, то надо упомянуть и

четвертую школу, утверждавшую, по крайней мере в некоторых

своих манифестах, что назвать предложение истинным или лож-

ным — значит установить полезность или бесполезность нашей веры

в него.

* Отсюда и возникают многочисленные и ужасные порождения пропозицио-

нальной логики, основанные на невежестве: различные попытки построить

«логический язык» — от педантических постулатов учебников, требующих

«свести предложение» «к его логической форме, до модного в настоящее

мя символического жаргона» .