Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография

Подождите немного. Документ загружается.

Прогресс как продукт исторического мышления

313

спросить себя, как распоряжаются дополнительными рыбами или

дополнительными часами отдыха. Ему нужно выяснить, какова

ценность социальных и религиозных институтов, которыми пожерт-

вовали ради этих рыб. Короче, ему следует определить сравни-

тельную ценность двух различных образов жизни, взятых как

целое. Но, чтобы проделать все это, он должен с одинаковым

сочувствием отнестись и понять важнейшие черты и ценности

каждого образа жизни, он должен вновь в своем сознании пере-

жить их в качестве объектов исторического знания.

Но именно эта его способность не смотреть на объекты извне,

а вновь переживать их и делает историка квалифицированным

судьей.

Далее мы увидим, что задача определения ценности образа

жизни, взятого в целом, не может быть решена, ибо такие вещи,

как образ жизни, в целом никогда не могут стать объектами исто-

рического знания. Попытка познать нечто такое, для чего у нас

нет соответствующих средств познания,— самый верный путь к

иллюзиям и заблуждениям, а попытка судить, является ли опре-

деленный период истории или фаза человеческой жизни, взятые

в целом, прогрессивными по сравнению с предшествующими, по-

рождает иллюзии легко распознаваемого типа. Характерная черта

всех этих

приклеивание ярлыков «хороший», «исто-

рически великий» к историческим периодам и векам. Ярлыки же

«плохой», «исторически упадочный» или «бедный» приклеиваются

к другим. Но так называемые хорошие периоды — это

которые историк смог проникнуть своим духом благодаря тому,

что они оставили после себя изобилие исторического материала,

или же благодаря присущей самому историку способности вновь

пережить их опыт. Так называемые плохие периоды — это либо

периоды, оставившие после себя скудный исторический материал,

либо периоды, жизнь которых историк не может

вать внутри себя в силу особенностей собственного опыта и осо-

бенностей времени, в котором он живет.

В настоящее время мы постоянно сталкиваемся со взглядом,

согласно которому история состоит из плохих и хороших перио-

дов, причем плохие периоды делятся на примитивные и декадент-

ские в зависимости от того, предшествуют они или следуют за

хорошими периодами.· Это деление на периоды примитивные,

цвета (исторического величия) и декаданса исторически неверно

и никогда не может быть верным. Оно много говорит нам об

историках, изучающих факты, но ничего — о самих фактах. Оно

характерно для эпохи, подобной нашей, эпохи, когда история

изучается широко и успешно, но эклектично. Каждый период,

о котором мы имеем профессиональные знания (а под профессио-

нальным знанием периода я подразумеваю глубокое проникновение

в его мысль, а не просто знакомство с его реликтами),

по-

зиций исторической перспективы представляется блестящим, при-

314 Идея истории. Часть V

чем это блеск — не более чем отражение нашей собственной

рической проницательности. Промежуточные же периоды по конт-

расту расцениваются как «темные века», «темные» в большей или

меньшей степени. Это века, о существовании которых мы знаем,

так как они заполняют некую брешь в нашей хронологии, и мы,

возможно, располагаем многочисленными реликтами их мысли и

деятельности. Но мы не можем обнаружить подлинной жизни в

этих реликтах, так как не в состоянии воспроизвести в нашем

сознании эту мысль. Что это клише темного и светлого являет

собою оптическую иллюзию, вызванную степенью знания и не-

вежества у самого историка, становится очевидным, когда мы

выясняем, как это клише возникало в сознании разных историков

и в исторической мысли разных поколений.

Та же самая оптическая иллюзия — в более простой форме —

влияла на историческую мысль восемнадцатого столетия и зало-

жила основы для догмы прогресса в той ее форме, в которой

она была воспринята девятнадцатым веком. Когда Вольтер за-

явил, что «всякая история — история нового времени» и что

ничего нельзя знать достоверно приблизительно до конца пятнад-

цатого века, он одновременно утверждал две вещи: только новый

период в истории является познаваемым и все предшествующее

ему не заслуживает познания. Эти два положения сводятся к од-

ному и тому же. Неспособность Вольтера реконструировать под-

линную историю по документам античности и средних веков обус-

ловила его убежденность в том, что эти периоды темные и варвар-

ские. Концепция истории, видящая в ней прогресс от первобыт-

ных времен до наших дней, была для тех, кто верил в нее, про-

стым следствием ограниченности их исторического горизонта со-

бытиями недавнего прошлого.

Старая догма единого исторического прогресса, приводящего

к современности, и новая догма исторических циклов, т. е. мно-

жественного прогресса, ведущего к «великим эпохам», а от них —

к декадансу, являются тем самым простой проекцией незнания

историка на экран прошлого. Но, если оставить в стороне догмы,

нет ли у идеи прогресса других оснований, кроме незнания? Мы

уже видели, что существует одно условие, при котором идея про-

гресса может быть подлинной мыслью, а не слепым чувствованием

или простым состоянием невежества. Это условие заключается в

том, что человек, употребляющий данное слово, должен пользо-

ваться им, сравнивая два исторических периода или образа жиз-

ни, каждый из которых он может понять исторически, т. е. про-

явить нужные понимание и проницательность при реконструкции

их опыта в своем сознании. Он должен увериться сам и уверить

читателей, что никакое белое пятно в его уме и никакой дефект

в его эрудиции не мешают ему проникнуть внутренне в опыт од-

ной эпохи более полно, чем в опыт другой. Только выполнив

это условие, он может считать себя вправе задать вопрос, было

Прогресс как продукт исторического мышления 315

ли изменение, обнаруживаемое им при переходе от первой эпохи

ко второй, прогрессом.

Но если он поставит этот вопрос, то о чем, собственно, он

спрашивает? Очевидно, его не интересует вопрос, был ли образ

жизни второго периода ближе к его настоящему образу жизни.

Воспроизводя опыт этих периодов в своем сознании, он уже при-

нял этот опыт за нечто, о чем следует судить по его собствен-

ным стандартам,— за форму жизни, имеющую свои проблемы,

которую и следует судить по ее успехам в решении именно этих

проблем, а не каких-либо иных. Не предполагает он и того, что

эти два различных образа жизни были попытками создать одно

и то же, что позволило бы спросить, была ли вторая попытка

лучше первой. Бах не был несостоявшимся Бетховеном, а Афи-

ны — несостоявшимся Римом, Платон был самим собою, а не не-

доразвитым Аристотелем.

У этого вопроса есть только одно истинное значение. Если

мысль в ее первой фазе разрешила ее проблемы, а затем, столк-

нувшись с новыми проблемами, порожденными самим фактом

решения первых, оказалась вынуждена отступить, и если мысль

на второй фазе разрешила новые проблемы, сохранив при этом

решение первых, то мы имеем чистый выигрыш без каких бы то

ни было потерь. Это и есть прогресс. Не может быть никакого

иного определения прогресса. Если есть какая бы то ни было

потеря, то проблема сопоставления ее с приобретением становится

неразрешимой.

В соответствии с данным определением прогресса вопрос,

является ли какой-нибудь период истории, взятый в целом, про-

грессом по сравнению с предшествующим,— праздный вопрос.

Ибо историк никогда не может охватить какой бы то ни было

период в целом. Всегда будут существовать большие пласты в

жизни этого периода, о которых у него либо не будет никаких

данных, либо же только такие данные, которые он не в силах

будет истолковать. Мы не можем, например, знать, что испыты-

вали греки, слушая музыку, хотя и знаем, что они очень ценили

ее: для суждения об этом у нас мало материала. С другой сторо-

ны, хотя в нашем распоряжении и много сведений о религии Рима,

наш собственный религиозный опыт не таков, чтобы мы могли

реконструировать в нашем уме, что значила религия для римлян.

Мы по необходимости должны выбирать некоторые аспекты

и ограничивать наши поиски прогресса ими.

Можем ли мы говорить о прогрессе в счастье, удовлетворен-

ности и удобствах жизни? Очевидно, нет. Разница в образе

жизни яснее всего видна именно в том, чем люди обычно наслаж-

даются в условиях, которые они считают удобными, в достижени-

ях, которые они расценивают как удовлетворительные. Проблема

комфортности существования в средневековом коттедже так отли-

чается от аналогичной проблемы в современных трущобах, что

316 Идея истории. Часть V

не может быть никакого сравнения. Счастье крестьянина не со-

размерно со счастьем миллионера.

Нет смысла рассуждать и о прогрессе в искусстве. Задача

художника, коль скоро он художник, вовсе не в том, чтобы уметь

делать все, что делал его предшественник, плюс к этому еще и

то, чего тот делать не мог. В искусстве есть развитие, но

Ибо, хотя в смысле техники искусства один художник учит-

ся у другого (Тициан — у Беллини, Бетховен — у Моцарта и

т. д.), задача искусства как такового заключается не в усвоении

технических сторон творчества, а в пользовании ими для выраже-

ния опыта художника, в осмыслении этого опыта, в придаче

ему рефлективной формы. Следовательно, каждое новое произве-

дение искусства — решение новой проблемы, выросшей не из

предыдущего произведения искусства, а из нерефлективного опыта

художника. Художники создают лучшие или худшие произведе-

ния искусства, поскольку они решают эти проблемы хорошо или

плохо; но отношение между хорошим и плохим искусством

является историческим, потому что эти проблемы вырастают из

потока нерефлективного опыта, а этот поток — не исторический

процесс.

В определенном смысле нет прогресса и в сфере морального

сознания. Реальное бытие этого сознания состоит не в теорети-

ческой разработке моральных кодексов, а в применении этических

норм к проблемам поведения личности. Но сами эти проблемы в

значительной мере, как и проблемы искусства, вырастают из не-

рефлективного опыта. Течение нашей нравственной жизни обу-

словлено последовательностью наших желаний, и, хотя наши же-

лания меняются, их изменения неисторичны. Они вырастают из

нашей животной природы, и, хотя последняя может меняться с

возрастом либо варьироваться у различных народов и в различ-

ных климатических условиях, ее изменения — часть природного

процесса, но не истории.

Однако в другом смысле нравственный прогресс не только

может существовать, но и существует. Частью нашей нравствен-

ной жизни оказывается решение проблем, связанных не с живот-

ной природой, а с нашими социальными институтами. Послед-

ние же — исторические объекты, создающие моральные проблемы

лишь постольку, поскольку сами являются выражением мораль-

ных идеалов. Человек, задающий себе вопрос, должен ли он пойти

добровольцем на войну, которую ведет его страна, борется не с

личным страхом: он вовлечен в конфликт между моральными си-

лами, воплощенными в институтах государства, и силами, также

получившими свое не просто идеальное, но и фактическое, реаль-

ное воплощение в международном мире и сотрудничестве. Анало-

гичным образом проблема развода возникает не просто из капри-

зов сексуальных желаний, но из неразрешенного конфликта

между моральным идеалом моногамии и нравственными пороками,

Прогресс как продукт исторического мышления 317

которые этот идеал, если он жестко воплощен в жизнь, влечет за

собой. Разрешение проблемы войны или развода возможно только

при условии создания новых институтов, институтов,

признающих моральные требования государства или моногамии,

удовлетворяющих этим требованиям и вместе с тем не оставляю-

щих неудовлетворенными другие требования, которые сами они

фактически и породили.

С той же двойственной постановкой вопроса о природе про-

гресса мы сталкиваемся в экономической жизни. В той мере, в ка-

кой последняя заключается в периодическом отыскании средств

удовлетворения потребностей, связанных не с нашей исторической,

а с биологической природой, в ней не может быть никакого про-

гресса. Он стал бы тогда прогрессом в счастье, комфорте или

удовлетворенности, что, как мы уже видели, невозможно. Но не

все наши потребности связаны с удовлетворением животных же-

ланий. Желание вложить свои сбережения в дело, чтобы обеспе-

чить себя в старости, не относится к животным желаниям. Его

происхождение связано с существованием определенной хозяйст-

венной системы экономического индивидуализма, при которой

старость не обеспечивается в законодательном порядке государст-

вом либо, как в традиционном обществе, семьями стариков. В этой

системе старики живут плодами собственного труда, а вложен-

ный капитал приносит определенный процент. Такая система раз-

решила очень много проблем, и в этом заключается ее экономиче-

ская ценность, но она породила и множество других, которые еще

до сих пор не нашли своего решения. Лучшая экономическая си-

стема, которую можно было бы считать прогрессивной по сравне-

нию со старой, продолжала бы успешно решать те же самые про-

блемы, которые решил капитализм, и в то же время столь же успеш-

но решила бы и другие проблемы.

Те же самые соображения можно отнести к политике и праву,

и мне нет надобности рассматривать этот вопрос детально. Но

в науке, философии и религии условия постановки вопроса о про-

грессе существенно меняются. Здесь, если я не ошибаюсь, не воз-

никает вопроса о нашей биологической природе и удовлетворении

ее потребностей и проблема прогресса теряет свой двойственный

характер. Прогресс в науке состоял бы в замене одной теории

другой, причем последняя одновременно объясняла бы все, что

объяснила первая, и наряду с этим объясняла бы типы или

классы событий, «феноменов», которые должна была, но не смог-

ла объяснить первая. Я думаю, что дарвиновская теория видов

была примером именно такого прогресса в науке. Теория неиз-

менных видов объясняла относительную устойчивость естествен-

ных видов в пределах зарегистрированной памяти человечества;

но она должна была иметь силу и для

отрезков геоло-

гического времени, а также противоречила фактам искусственного

отбора животных и растений при их приручении и окультурива-

318

Идея истории. Часть V

нии. Дарвин же предложил теорию, достоинства которой основы-

ваются на том, что она подвела все эти три класса явлений под

одну концепцию. Нет необходимости здесь ссылаться на еще более

знакомое в настоящее время отношение закона тяготения Ньюто-

на к теории Эйнштейна либо на отношение между специальной

и общей теорией относительности. Ценность

в плане кон-

цепции прогресса как раз и состоит в том, что она, по-видимому,

представляет собой простейший и наиболее очевидный случай

существования прогресса, и прогресса однозначно доказуемого. По

этой причине люди, сильнее всех верившие в прогресс, обычно

ссылались именно на прогресс науки как на ярчайшее доказатель-

ство существования прогресса вообще, и очень часто они обосно-

вывали свои надежды на прогресс в других областях верой, что

наука станет абсолютной властительницей человеческой жизни.

Но наука является и может быть властительницею только в своем

доме, а формы деятельности, которые не могут прогрессировать

(такие, как искусство), не приобретут этого качества только по-

тому, что мы подчиним их (если эта фраза имеет какой-то смысл)

законам науки. Те же формы деятельности, которые могут это

делать, должны прогрессировать самостоятельно, отыскав для

этого пути улучшения своей работы.

Философия развивается прогрессивно, если на новой стадии

развития решает те проблемы, которые оказались непосильными

для нее на предыдущей стадии, сохраняя при этом все старые

решения проблем. Это определение, безусловно, остается в силе

независимо от того, будем ли понимать под стадиями этапы в

жизни одного философа либо иметь в виду различных людей.

Так, предположим, что Платон понял необходимость введения в

философию понятия вечного объекта, мира идей, идеи блага,

а также понятия вечного субъекта, т. е. души в ее двойной функ-

ции как познающего начала и начала мотивирующего. Эти поня-

тия были для него решениями тех проблем, которые поставили

перед ним труды его предшественников. Однако он столкнулся с

трудностями при определении отношения между вечными объек-

том и субъектом. Предположим далее, что Аристотель понял, что

проблема отношения между ними в той ее форме, в какой она

была поставлена Платоном (или же, скорее, как он сам сформу-

лировал ее в результате длительного изучения теории Платона),

может быть решена только с помощью отождествления объекта

и субъекта: чистый интеллект тождествен своему собственному объ-

екту, а его познание этого объекта оказывается познанием самого

себя. В этом случае философия Аристотеля представляла бы собой

прогрессивное развитие платоновской (хотя, может быть, только

в этом отношении и

ином) при условии, конечно, что

Аристотель, сделав этот новый шаг в развитии мысли, не пожерт-

вовал ничем, добытым Платоном в его теории идей и теории

души.

Прогресс как продукт исторического мышления

319

Прогресс в религии возможен при тех же условиях. Если хри-

стианство, не теряя ни грана из монотеистической концепции

иудаизма, из концепции бога как справедливого и страшного

судии, бесконечно великого по сравнению с бесконечным ничто-

жеством человека и бесконечно требовательного к нему, смогло

заполнить пропасть между богом и человеком своим учением, что

бог однажды стал человеком для того, чтобы мы смогли стать

богами, то это было прогрессом, и прогрессом значительным,

в истории религиозного сознания.

В этом смысле и в этих случаях прогресс возможен. Действи-

тельно ли он имел место, где, когда, в какой форме — все это

вопросы, на которые должна ответить историческая мысль. Но

историческая мысль имеет еще одно обязательство: она должна

создать и сам прогресс. Ибо прогресс не просто факт, открывае-

мый исторической мыслью, он вообще возникает только благодаря

посредничеству исторического мышления.

И причина этого — то обстоятельство, что прогресс, когда он

имеет место (безотносительно к тому, часто или редко это про-

исходит), осуществляется только одним

сохранением

в духе на одной фазе его развития того, что было завоевано им

на предыдущей фазе. Эти две фазы связаны друг с другом не

просто отношением последовательности. Здесь мы сталкиваемся

с непрерывностью, и непрерывностью особого рода. Если Эйнш-

тейн развивает учение Ньютона, то он может это сделать, только

зная теорию Ньютона и сохраняя ее в своей собственной. Он это

делает в том смысле, что знает, с какими проблемами столкнулся

Ньютон и как он решил их, и, отделяя истинное в этих решениях

от всех ошибок, помешавших Ньютону пойти дальше, вводит его

решение, очищенное таким образом, в состав своей теории. Он

мог бы проделать все это, конечно, и не читая Ньютона в ориги-

нале, но обязательно получив информацию о ньютоновском уче-

нии от кого-нибудь еще. В этом контексте, таким образом, Ньютон

представляет собой не человека, а некую теорию, господствовав-

шую в течение целого периода развития научной мысли. Только

в той мере, в какой Эйнштейн знал эту теорию, знал, как опре-

деленный историко-научный факт, он и смог развить ее. Таким

образом, Ньютон живет в Эйнштейне, точно так же как любой

прошлый опыт живет в сознании историка, живет в качестве

прошлого опыта, осознаваемого как прошлое (как

точ-

ка, с которой началась интересующая историка линия развития),

но воспроизводимого здесь и теперь, воспроизводимого в его

развитии. Последнее же — частично конструктивно, или положи-

тельно, частично критично, или негативно.

Аналогично обстоит дело и со всеми иными формами прогрес-

са. Если мы хотим уничтожить капитализм или войны, и при этом

не просто разрушить их, a создать нечто лучшее, мы должны на-

чать с того, чтобы понять их — увидеть, какие проблемы

320 Идея истории. Часть V

но решает наша экономическая и международная система и как

решение ею этих проблем связано с другими проблемами, которые

ей не удается решить. Такое понимание системы, которую мы со-

бираемся заменить, должно сохраниться в течение всей нашей

работы по ее перестройке, сохраниться как знание прошлого, пред-

определяющее наше строительство будущего. Может быть, этого

и нельзя будет сделать; наша ненависть к тому, что мы разру-

шаем, может помешать нам понять его, или мы можем так сильно

любить его, что только в порыве слепой ненависти мы окажемся

в состоянии разрушить его. Но если это так, по перед нами будет

еще одно простое изменение, но не прогресс, как часто и случа-

лось в прошлом. Наши усилия решить одну группу проблем при-

ведут к тому, что мы упустим из виду решение другой группы.

И сегодня мы должны понять, что никакой милостивый закон

природы не спасет нас от последствий нашего собственного не-

вежества.

АВТОБИОГРАФИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Автобиография человека, делом которого было мыслить, долж-

на быть повествованием о его мыслях. Я написал эту книгу,

чтобы рассказать о том, что, мне кажется, заслуживает внимания

в истории моей жизни.

Так как автобиография имеет право на существование только

в том случае, если она un livre de bonne

*, то я писал ее

совершенно откровенно, подчас не одобряя поступков людей, ко-

торыми я восхищаюсь и которых люблю. Если кого-нибудь из

них заденет то, что я написал, я хочу, чтобы он знал одно мое

правило: в своих книгах я никогда не упоминаю никого иначе,

кроме как honoris cause **. Поэтому упоминание любого челове-

ка, лично мне известного,— это мой способ поблагодарить его за

все, чем я обязан его дружбе, его урокам, или его примеру, или

же всем им, вместе взятым.

I. РОСТКИ БУДУЩЕГО

До тринадцати лет я воспитывался дома, и обучал меня мой

отец. Уроки отнимали у меня каждое утро два или три часа,

остальное время я был волен делать, что захочу. Иногда отец

помогал мне в том, что я придумывал, но гораздо чаще я был

предоставлен самому себе.

Под его руководством я начал изучать латынь в четыре года,

а греческий — в шесть, но уже по своей собственной инициативе

примерно тогда же я принялся читать все, что мог отыскать,

по естественным наукам, в особенности по геологии, астрономии

и физике. Тогда же я стал определять горные породы, наблюдать

за звездами, интересоваться устройством насосов, замков и дру-

гих механических приспособлений во всех уголках нашего дома.

Мой отец дал

первые уроки по древней и новой истории,

иллюстрируя их рельефными картами из папье-маше, которое он

книга

ради чести (лаг.),

322 Автобиография

приготовлял сам. Но первый урок по предмету, который я ныне

считаю своей

по истории

дала мне

найденная в доме моего друга, жившего неподалеку от нас,

истрепанная книга семнадцатого столетия, книга без обложки и

титульного листа, полная странных рассуждений о метеорологии,

геологии и планетарных

Должно быть, это был ком-

пендиум Декартовых

так как я помню, что в этой

книге что-то говорилось об учении о вихрях. Тогда мне было де-

вять лет, и я уже был достаточно начитан в современной научной

литературе, чтобы оценить по достоинству всю непохожесть этой

книги. Она открыла мне секрет, тщательно скрываемый современ-

ными произведениями: у естественных наук есть своя история,

и те положения, которые в них содержатся, утвердились не по-

тому, что какой-то первооткрыватель обнаружил истину после

веков заблуждений. К ним пришли в результате того, что посте-

пенно изменились другие положения, ранее считавшиеся истин-

ными. А те, что мы сегодня принимаем за истинные, когда-нибудь

в будущем претерпят не меньшие изменения, если не остановится

человеческая мысль.

Я не хочу сказать, что все это стало ясно мне уже в те детские

годы, но, читая старые книги, я осознал по крайней мере, что

наука — не набор истин, которые устанавливались одна за другой,

а организм, в каждой части которого по мере развития происходят

непрерывные изменения.

В те же самые годы я постоянно наблюдал за работой отца

и матери, других профессиональных художников, которые часто

посещали наш дом, и всегда старался подражать им. Так, я на-

учился воспринимать картину не как законченный продукт, вы-

ставленный на восхищение ценителям, а как зримое и «валяю-

щееся где-то там» свидетельство попытки решить какую-то живо-

писную задачу, свидетельство, оставшееся после того, как сама

эта попытка отошла в прошлое. Я понял (а некоторые критики

и эстетики не могут постичь этого до конца своей жизни), что

нет законченных «произведений искусств», что в этом смысле

вообще не существует «произведения искусства». Работа над кар-

тиной или рукописью прекращается не потому, что она закончена,

а потому, что подошел срок ее отправки, или потому, что издатель

требует рукопись, или же потому, что «я сыт по горло» и «не

вижу, что еще я могу здесь сделать». У себя самого я обнару-

жил меньше способностей к живописи, чем к литературе. С ран-

них лет я постоянно писал, писал стихи и прозу, лирику и фраг-

менты эпических повествований, приключенческие рассказы и

романы, псевдонаучные трактаты по естествознанию и археологии,

занимался описанием воображаемых стран. Семейный обычай

выпускать раз в месяц домашний рукописный журнал, ходивший

среди друзей и родственников, не только способствовал развитию

плодотворных привычек такого рода, но даже требовал их. Моя