Лебедев М.В., Черняк А.З. Онтологические проблемы референции

Подождите немного. Документ загружается.

тем же значением. Иначе было бы весьма затруднительно объяснить феномены коммуникации и

понимания. Между тем, употребление разными людьми одного и того же выражения и одним

человеком — оного и того же выражения, но — в разное время — может сопровождаться разными

ментальными содержаниями; даже если эти содержания описаны индивидами одними и теми же

словами в одинаковом порядке, это не может служить основанием для вывода о тождественности их

индивидуальных ментальных содержаний, поскольку каждому составляющему в таком описании в

уме разных индивидов могут, в свою очередь, соответствовать разные ментальные содержания: и так

далее. Более того, есть такие выражения, которым мы никак не можем отказать в обладании

значением, но чей предмет, тем не менее, человек не в состоянии представить: например, квант. А

какое ментальное содержание может соответствовать выражению "круглый квадрат"? Последнему,

впрочем, можно еще отказать в обладании значением, но какое ментальное содержание должно быть

значением, например, термина "середина отрезка" — мы все представим себе разные отрезки, в

разной степени прямые, и вряд ли мы умеем в уме точно определять середину. Здесь основная

проблема состоит, вероятно, даже не в том, что среди разнообразия представлений требуется найти

единый образец — в конце концов, можно не оставлять надежду обнаружить такой; проблема в том,

что ментальный образ у индивида в уме, согласно этому подходу, и есть значение, а это — тот образ,

то содержание, которое актуально ассоциировано употреблению выражения, а не некий образец,

который нам, может быть удастся обнаружить.

Тем не менее, существуют две стратегии решения проблемы: одна — искать дальнейшие основания

для унификации соответствующих индивидуальных ментальных характеристик, вторая — отказаться

от тезиса, что значение даже одного и того же выражения может быть в каком-то существенном

смысле одним и тем же в разных случаях его употребления. По второму пути, хотя не до конца,

пошел Локк, утверждая, что люди высказываются не о самих вещах, а о том, чем эти вещи

представлены в их умах (и что, соответственно, у всех людей вполне может быть разным, а, если и

оказывается у каких-то двух одинаковым, то лишь по случаю); взаимопонимание же между людьми

оказывается, в таком случае, возможным лишь в силу привычки считать, что разные люди,

употребляя одинаковые слова (в одном и том же порядке), говорят о самих вещах, а стало быть — об

одном и том же. Локк, однако, не отказал значению, понятому менталистски, в том, чтобы оставаться

тождественным на множестве разделенных во времени употреблений соответствующего выражения,

поскольку ментальная характеристика, соответствующая в уме одного и того же индивида одному и

тому же предмету — идея, в терминологии Локка — в принципе, в разное время одна и та же. Это,

очевидно — элемент унификации.

Однако, может быть, отказ от тезиса общности значения выражения на множестве индивидов, это

значение употребляющих, еще не влечет за собой с необходимостью отказа от менталистской

концепции референции? Попробуем представить себе что-то подобное, исходя из теории значения

Локка. По Локку, все же

не что иное, как сами вещи являются источниками представлений о них в

умах индивидуальных носителей языка. Следовательно, в одном существенном смысле связь между

самими предметами и выражениями имеет место, несмотря на различия между соответствующими

им индивидуальными представлениями, сиречь — значениями. С другой стороны, если менталистски

понятые значения должны, согласно нашим интуициям

о том, как может выглядеть менталистская

теория референции, быть индикаторами референции и помогать определять референт, то, для того,

чтобы воображаемая теория могла удовлетворять этим требованиям, различные индивидуальные

значения должны в ней все же полагаться коррелирующими, чтобы можно было заключать о том, что

на множестве имеющихся различий, референция все же — одна и та же. Это опять-таки требует

унификации. Но мы в этом случае все же можем говорить, что связь с определенным предметом в

мире, а не с идеей в уме, конститутивна для референции. Конечно, такая теория будет уже не вполне

менталистской — там, где мы трансцендируем за пределы менталистски истолкованного значения и

пытаемся постулировать какую-то семантическую связь за пределами связей выражений с тем, что у

нас в уме, мы, скорее всего, будучи вынуждены принимать дополнительные конститутивы,

вторгаемся на поле теории другого типа и само понятие значения теряет что-то от того, что оно

имело в первоначальном варианте теории (если о таковом вообще

можно говорить) — это, возможно,

довод в пользу того, что все-таки менталистская теория значения, взятая в каком-то "чистом" виде, и

теория референции не вполне совместимы.

Производную от этой трудность представляет собой трансляция референции, например, в

ситуации обучение значениям выражений: если мы даже согласились, стоя на позиции

менталилистской теории значения, что связь с определенным предметом в мире конститутивна для

референции, как можем мы быть уверены, что именно эта, а не другая связь будет конститутивна

для референции того же выражения для другого человека: например, нашего ученика, которого мы

учим понимать данное выражение? Ведь его представления, даже если бы мы, при таком подходе

имели какие-то основания к тому, чтобы о них судить, ничего нам не скажут об этой связи — та ли

она, что у нас, или другая? Для решения этих проблем требуется, по меньшей мере, привлечение

дополнительных критериев. Но, возможно, решение может быть найдено на пути унификации?

2.1.2. Идеация

Предполагать возможность унификации различных ментальных содержаний фактически значит

предполагать нечто общее для всех феноменов унифицируемого вида, т.е. для всех таких

содержаний. На этом пути исследователя подстерегает немало хорошо известных трудностей. Одна

из них: где гарантия, что множество возможных вариантов предположительно относящихся к одному

и тому же предмету ментальных содержаний не открытое? В этом случае просто никакое основание

не будет достаточным, для утверждения о том, что то-то и то-то есть искомое общее. Другая

трудность — каков онтологический статус этого общего: должно ли оно также трактоваться как

нечто в уме, или же как-то иначе? Самые известные из истории философии варианты

решений этих

проблем так или иначе вынуждены были трансцендировать за рамки собственно менталистской

концепции значения и располагать общее где-то вне индивидуальных сознаний.

Одна интересная и уходящая корнями в философскую древность характеристика, которую иногда,

особенно под влиянием концепций Локка и Юма, смешивают с наличием определенного

ментального содержания, но которая, несмотря на

это, может также рассматриваться как кандидат в

критерии референции. Эта характеристика — наличие идеи, но понятой не как нечто в

индивидуальном уме, аппроксимируемое на множестве индивидов, а как нечто, принадлежащее

некоему "третьему миру", независимо от того, понят ли этот мир как платоновское небо или как

область самих предметов в духе Фреге и Гуссерля, или как-то еще. Главное, что отличает этот мир —

онтологический статус его предметов: не индивиды, но и не концепты. Самый близкий

онтологический аналог — абстракции; в рамках идеационного подхода они, разумеется, также

оказываются не чем иным, как предметами этого "третьего мира". Соответственно, апелляция к такой

характеристике есть один из способов унификации. В роли критерия референции идеационный

критерий позволяет утверждать следующее: референция устанавливается не как отношение между

термином и ментальным содержанием или состоянием, а — как отношение между термином и идеей

(по Гуссерлю, общим предметом) и, лишь производным образом — как отношение между термином

и индивидуальными объектами в мире. Но насколько идеацию вообще можно считать критерием

референции? С одной стороны, "истинно" и "ложно" у Фреге — также предметы "третьего мира" и

связь их с мыслями и предложениями — предположительно, того же типа, что и между именами и их

референтами, т.е. — референция (хотя, в силу загадочности предмета, допустима оговорка: "особого

вида"). С другой стороны, идеи или общие предметы первичным образом связаны с сознанием — по

Гуссерлю, даны ему в особом акте идеации — а с лингвистическими единицами могут быть связаны

только производным от первого образом. Идеация, таким образом, ответственна за обозначение. Но

все же само обозначение при таком подходе не есть обозначение чего-то в уме или даже — только

идеи (в третьем мире), но — самих объектов, подпадающих под эту идею (в крайнем случае —

объектов и идеи). Истинностное значение, по Фреге, также исходно характеризует мысль и лишь

производно от этого — предложения; так что с этой точки зрения вполне можно счесть идеацию не

элиминативным по отношению к референции концептом, несмотря на специфичность такого вида

референций.

Очевидно, что при всех его удобствах, принять такой критерий одновременно означает принять

слишком много дополнительной онтологии. Но это — не суть проблемы; гораздо существеннее при

таком подходе оказываются трудности определения референции. Мы можем считать, что

референцию устанавливает идеация, но чего будет стоить такой критерий, если он не позволяет

определить референт в конкретных случаях (что означает, фактически, подтвердить правильность

догадки относительно конститутивной роли соответствующего феномена по отношении к

референции)? Попытки сделать это, очевидно, будут иметь вид вариации несущественных

характеристик объектов с целью фиксации существенных черт, необходимых для спецификации

собственно общего предмета или идеи. Но трудности, поджидающие на этом пути, аналогичны

трудностям, возникающим при попытке фиксировать референт посредством дескрипций: мы не

можем быть уверены, что перебрали все характеристики из диапазона, и, соответственно — что

выявленный существенный элемент (если таковой установлен) не нуждается в дополнении, мы не

можем быть даже уверены, что правильно определены границы диапазона вариации (ведь при этом

уже допускается имплицитное участие принимаемых на веру демаркаций между интуитивно

существенными и не таковыми чертами). В этом отношении, даже если принять идеацию в качестве

необходимого критерия референции, такой критерий ни в коей мере не будет достаточным; а в

качестве необходимого он, более того, вполне может быть замещен дескриптивистскими

критериями.

2.1.3. Унификация

Еще по крайней мере один вариант унификации заслуживает особого внимания и отдельного

разговора, так как представляет собой развитие менталистской концепции в весьма специфическом

направлении: это — унификация, основанная на редукции понятия сознания как такового, т.е. на

парафразе всего, что может утверждаться о сознании и о том, что к нему относится, в терминах

конкретной науки, не использующей перефразируемые понятия в качестве примитивных,

неопределяемых терминов (или вовсе их не использующей) — например, в терминах

нейрофизиологии. При этом, конечно, уместны вопросы: насколько такая редукция осуществима и

насколько она оправдана — может быть, в результате утрачивается что-то эпистемологически

существенное? Нас здесь, однако, интересуют другие вопросы — а именно: какая теория значения и

какая теория референции (если какая-нибудь вообще) может следовать из такого способа

унификации?

Задача такой унификации — представить значения, интерпретируемые как ментальные сущности, в

некоем эпистемологически релевантном виде, т.е. так, чтобы о них можно было бы судить на тех же

основаниях, на которых эмпирические науки судят о своих предметах. Это предполагает, прежде

всего, что значения и, следовательно, ментальные сущности как таковые (по крайней мере того вида,

к которому относятся значения) при таком подходе должны отвечать принятым в науке требованиям

наблюдаемости. Наблюдаемость предполагает в том числе варьируемость наблюдателя и позиции

наблюдения: этому, конечно, никак не отвечает ментальное содержание в традиционном понимании,

доступное в лучшем случае только одному наблюдателю и только с одной позиции —

интроспективно, если только не апеллировать к метафорической методологии. Поэтому на смену

концепции ментального содержания как коррелята значения при таком подходе приходит идея

физического или психофизического состояния. Нечто ментальное вообще может считаться

наблюдаемым, если:

1) либо само ментальное редуцировано к чему-то наблюдаемому — к физическим феноменам

(например, нейрофизиологическим процессам), что предполагает, в частности, что все, что подпадает

под понятие "ментальное", полностью объясняется (что бы ни понималось под научным

объяснением) в терминах описания наблюдаемых феноменов, к которым осуществляется редукция,

2) либо — между каждым элементом из множества феноменов ментального и каким-либо

элементом или группой элементов из множества наблюдаемых феноменов установлена жесткая

корреляция вида:

(1) (а)((а Î М)(в Î О) ® (а ≡ в)),

где М — множество ментальных феноменов, а О — множество наблюдаемых феноменов. Такого

вида корреляции устанавливаются в рамках достаточно широкого спектра подходов к объяснению

ментального, иногда обобщаемого под рубрикой "функционализм".

Для наших целей разница между этими двумя подходами может оказаться не столь уж существенной.

Это, скорее — различие в онтологических обязательствах: в первом случае ментальным сущностям

вообще отказано в существовании; все, о чем мы говорим, употребляя ментальные термины — это те

же самые физические сущности и процессы, неточному или сокращенному описанию которых (в

ментальных терминах), превалирующему в нашем повседневном общении, придается излишний

эпистемологический вес, ведущий к ложным экзистенциальным полаганиям. Во втором случае

ментальные сущности признаются существующими, но не самостоятельно, а как функции

соответствующих физических сущностей. В первом случае менталистская теория значения, конечно,

теряет свой собственно "менталистский" пафос, но зато приобретает довольно прочные основания

для унификации. Теперь, если значение понимается как определенное ментальное содержание, а

последнее, в свою очередь, расшифровывается как определенная упорядоченность событий

физического вида (В), то можно установить корреляцию вида:

Для всех а, если а есть токен выражения "Т", то а значит то-то ттт, когда имеет место такое В, что В

отвечает условию наблюдаемости.

(а)((а Î Т) ® (а = m) ≡ В(В Î О)),

где m — значение Т.

Тогда так устанавливаемое значение отвечало бы требованию неизменности на определенном

множестве случаев употребления соответствующего выражения постольку, поскольку одна и та же

упорядоченность событий, отвечающая условию наблюдаемости, (В) может быть установлена на

множестве индивидов, употребляющих данное выражение, или даже — поскольку такая

возможность может полагаться достаточно правдоподобной. Сама такая корреляция может быть

установлена, конечно, только если между событиями а и упорядоченностями В может быть

установлено отношение достаточно регулярного совпадения во времени для некоего достаточно

большого числа испытуемых, причем на множестве таких случаев употребления "Т", которые мы с

наибольшей уверенностью сочли бы случаями употребления "Т" со значением "m". Тогда все

неудачи (если их не слишком много) могут быть списаны со счета как случаи оговорок и других не-

к-месту употреблений. Здесь также требуется привлечение дополнительного критерия, который

обеспечил бы переход от простой констатации регулярности к утверждению строгой корреляции

между двумя типами событий — а и В — и, соответственно — к подкреплению тождества "m = В".

Во втором случае также устанавливается корреляция между значением и чем-то, принадлежащим

множеству наблюдаемых феноменов, хотя и опосредованная корреляцией между наблюдаемым

(физическим) и ментальным. От строгости корреляции второго типа будет зависеть строгость

корреляции требуемого типа; это должно, вероятно, влечь дополнительные трудности, но — скорее

всего, того же (технического, если мы стоим на позициях функционализма) порядка, что и трудности

редукции. Значением выражения, таким образом, в первом случае оказывается определенное

физическое, во втором — психофизическое состояние. Но для теории референции такого рода

унифицирующая версия теории, пожалуй, имеет те же следствия, что и исходная менталистская

теория: если не полагается какая-либо жесткая связь между предметами в мире и токенами

выражений языка (причем такая связь, чтобы можно было утверждать, что она конститутивна для

референции), то включенность или невключенность в состав соответствующей теории значения

теории референции в качестве ее элемента будет зависеть исключительно от того, полагается ли в

рамках такой теории жесткая связь между предметами в мире и тем, что в этой теории может играть

роль индикаторов значений референциального типа. Роль индикаторов здесь, очевидно, могут играть

только, соответственно, физические и психофизические состояния, как результаты унификации. Если

такая связь полагается установимой, то теория рассматриваемого вида (редукционистская в не

меньшей степени, чем функционалистская) может быть также и теорией референции. Однако для

установления связи желаемого вида между такими состояниями и объектным миром также требуется

привлечение дополнительных критериев, а именно — каузальных; между тем, эти критерии могут

независимым (от модифицированных менталистских) образом привлекаться в качестве критериев

референции. В любом случае, включить в теорию

положение о жесткой связи индикатора

референции с объектами референции — не в меньшей степени значит утверждать конститутивную

роль самих объектов в установлении референции, чем если включить в теорию положение о жесткой

связи самого выражения с предметным миром.

Таким образом, менталистская теория значения может быть теорией референции в том (и только в

том) случае, если она определяет соответствующие ментальные характеристики или их

унифицирующие корреляты не просто как индикаторы референции — не просто как то, на основании

чего можно определить, что имеет место референция и что референт такой-то — но как ее

конститутивы: как то, что и устанавливает референцию. Но, утверждая подобное, менталистская

теория перестает

быть теорией референции (вернее, просто не становится ей), так как в таком случае

в рамках такой теории значения теряет смысл само понятие референции (ведь выражения языка тогда

ни с чем в мире существенным образом не связаны). Разве, что можно попытаться определить

референцию как указание на определенное физическое состояние: но в этом случае "референция"

будет иметь такой же объем как и "значение", что вряд ли приемлемо. С другой стороны, в той мере,

в какой такая теория устанавливает дополнительные связи — между индикаторами: ментальными

характеристиками или их коррелятами и объектным миром — и, соответственно, привлекает

дополнительные, не собственные, критерии, она уже не может оставаться в собственном смысле

менталистской теорией значения (даже если принять это имя как относящееся также и к классу

унифицирующих теорий рассмотренного вида). Это, конечно, не означает, что другие теории

референции не могут использовать элементы менталистских концепций в своих объяснениях

референции, но не исключено, что в таком случае они теряют что-то от своего статуса теорий

референции.

2.1.4. Наличие коммуникативной интенции

Другая, во многом близкая к предыдущей, концепция, используемая теориями значения

определенного вида — концепция намерения или, иначе, интенции. Согласно опирающимся на нее

подходам, выражение может обозначать определенный предмет, только в том случае, когда

произнесению (или написанию, или и т.д.) выражения сопутствует намерение говорящего

(пишущего и т.д.) указать на этот предмет. Теории такого вида, с одной стороны, явно нацелены

на объяснение референции, с другой — элиминируют это понятие из теории значения, так как,

говоря словами Стросона, референция есть функция говорящего, а, раз так, то референция и есть

интенция; но, поскольку интенция в рамках таких подходов предполагается объемлющим

понятием — можно, например, иметь интенцию указать на предмет, но не сопровождать ее

произнесением какого-либо выражения — то упоминание "референции" оказывается вроде как

излишним. Намерение — ментальный феномен; иметь намерение указать на предмет в некотором

существенном смысле означает каким-то образом уже иметь предмет в качестве осознаваемого (в

восприятии ли, в воспоминании или как-то еще). Это позволяет предположить, что концепция

намерения в таком применении опирается, в свою очередь, на более широкое понятие

интенциональности — направленности сознания на свой предмет, т.е. на то, что им актуально

осознается, иначе говоря — на то, что имеет ментальный коррелят в сознании

[2]

. Это подчеркивает

менталистский характер таких теорий. Само установление наличия интенции, скорее всего, также

потребует процедур унификации, подобных практикуемым в отношении менталистских

концепций.

Интенциональность — функция сознания, намерение указать на предмет может иметь место

только как следствие интенциональной данности предмета сознанию; следовательно,

интенциональная связь (можно сказать, делание предмета осознанным) должна здесь полагаться

необходимым условием выполнения выражением функции обозначения. Необходимо также,

конечно, чтобы имел место токен выражения; тогда достаточным условием обозначения, похоже,

оказывается сама интенция указать на предмет. Но достаточно ли того, что мы можем утверждать

(на каком бы то ни было основании), что соответствующая интенция сопровождает данный токен

(или предшествует ему), чтобы приписывать ему указание на соответствующий предмет? Не

исключено, что при таком подходе может оказаться необходимым также, чтобы были основания

утверждать, что связь между интенцией и появлением токена не случайна — например, что данная

интенция (и никакая другая) вызывает данный токен. В этом случае просто наличия интенции

недостаточно для обозначения — место достаточного условия займет принадлежность связи

между конкретными интенциями и токенами классу необходимых (в том или ином смысле) или,

по крайней мере — не случайных. Иначе что гарантирует нам, что, произнося "Ганнибал"

одновременно с интенцией указать на карфагенского полководца, мы не указываем тем самым,

например, на арапа Петра Великого? Мы вполне можем столкнуться и частенько сталкиваемся с

ситуациями, когда интенции говорящих не соответствуют эффектам, производимым

высказываниями на тех, кто их воспринимает. Можно возразить: что с того, что реакция не

соответствует интенции; если мы знаем интенцию мы знаем и что означает выражение,

несоответствия же — просто результат неправильного понимания. Но что здесь действительно

вступает в противоречие, так это — эпистемологические приоритеты: если мы в большей степени

ориентированы на данные, поставляемые реакциями воспринимающих, на множестве которых

обобщается их понимание выражения, и регулярность однотипных (неадекватных) реакций

соизмерима с регулярностью сопровождений данного выражения интенциями определенного вида,

то мы будем склонны, скорее, сделать вывод о несоответствии между интенциями и

примененными для их выполнения лингвистическими средствами или, проще — что говорящий не

понимает значения употребляемого им выражения.

Пусть соответствие требуемого вида установлено. Рассмотрим случай, когда некто говорит

"Веллингтон проиграл сражение при Ватерлоо". Если мы знаем, что говорящий имел в виду

Наполеона и просто оговорился, то, по видимому, мы должны интерпретировать "Веллингтон" как

указание на Наполеона, а высказывание — как истинное. Но если мы этого не знаем, то окажемся

перед альтернативой: интерпретировать "Веллингтон" как указание на Веллингтона, а

высказывание — ложным. (Понятно, что принять вторую интерпретацию с презумпцией наличия

интенции указать на Наполеона фактически означает допустить возможность того, чтобы

выражение значило что-то независимо от интенции говорящего.) Но, чтобы прийти к выводу об

истинности одной из интерпретаций, мы должны узнать интенцию говорящего. Как это можно

сделать? Один путь — исследовать содержание сознания субъекта в момент произнесения,

какими-либо доступными способами: так или иначе, это — путь унификации; в любом случае

трудно опираться на методологию экспериментального исследования в повседневной

коммуникации. В той степени, в какой теория референции должна позволять определять оную в

каждом конкретном случае, этот путь малоэффективен. Другой путь — опереться на отчет самого

говорящего о своих интенциях. Однако это предполагает, как минимум, доверие к говорящему, т.е.

заставляет располагать среди посылок вывода постулат искренности говорящего; но это такое

положение, истинность которого трудно установить в конкретном случае. Такой отчет — также

интенциональное действие; не станем же мы требовать отчета о собственной искренности: помимо

явной абсурдности, это привело бы еще и к бесконечному регрессу. Наконец, мы располагаем

нашими собственными знаниями, в частности, мы знаем, что остальная часть предложения

("…проиграл сражение при Ватерлоо") истинна относительно Наполеона и ложна относительно

Веллингтона: исходя из этого мы можем предположить, присовокупляя к этому что либо из того,

что мы знаем о говорящем и что относится к делу, какова его интенция. Но это все равно, как если

бы мы просто заключили на том же основании, какова референция "Веллингтон" в данном

употреблении: здесь уже излишней становится интенциональная характеризация.

Если не идти по пути унификации, то отдельную трудность для теорий подобного типа будет

представлять и проблема интенциональной неопределенности: например, говорящему "Книги,

которую ты вчера оставил на своем письменном столе, там уже, наверное, нет" можно с большой

долей уверенности атрибутировать интенцию привлечь внимание к некоему связанному с

определенной книгой событию, его вероятности и его предсказанию, но сомнительно — следует

ли здесь говорить об интенции указать на определенную книгу. Книга здесь определена лишь по

месту недавнего нахождения, но — не в отношении того, является ли она любой книгой,

соответствущей этому описанию или только той, которой соответствуют еще дополнительные, не

упомянутые определения. Иначе говоря, ссылка на интенцию может оказаться не достаточной для

решения de dicto/de re неопределенностей, вследствие указанных выше причин. Более того, многие

выражения мы употребляем, можно сказать, автоматически, в силу скорее привычки употреблять

их в данных обстоятельствах — трудно здесь говорить о соответствии интенциям: однако, повод

ли это отказывать таким выражениям в обладании значениями? Можно возразить, что в таких

случаях выражения не имеют в собственном смысле значения, а лишь — некую коммуникативную

функцию, отличную от интенционально подкрепленной функции обозначения или указания на

предмет, которая только и делает выражения значимыми в рассматриваемом смысле. Но если так

— "автоматически" — выражение употребляется, с неустранимой регулярностью, для указания на

предмет? Как тогда можно не считать его значимым в требуемом смысле?

2.1.5. Интенциональная и контекстуальная зависимости

Наиболее разработанный вариант объяснения природы языкового значения, основанный на понятии

коммуникативного намерения, представлен концепцией значения Джона. Серля. С точки зрения

Серля, референция является, наряду с предикацией, одним из двух основных видов

пропозициональных актов. Поскольку интенциональность (оставим Серлю его заглавные буквы) —

это то свойство ментальных состояний и событий, в силу которого они направлены на объекты и

положения дел в мире, постольку интенциональные состояния репрезентируют объекты и

положения дел — в том же самом смысле, в каком речевые акты репрезентируют объекты и

положения дел. Подобно тому, как пропозициональное содержание речевого акта может

признаваться истинным или ложным в зависимости от соответствия независимо существующему

миру; так и (некоторые) интенциональные состояния могут быть рассмотрены как имеющие такое

истинностное значение

[3]

Однако следует ли из утверждения о том, что интенциональные состояния имеют истинностное

пропозициональное значение, утверждение о том, что они имеют референциальное значение? Ответ

будет положительным только в том случае, если условия истинности для таких состояний включают

в себя идентификацию репрезентируемого. И он должен быть отрицательным, если основывается на

внутриязыковых (подстановочных) значениях — но это в любом случае выходит за рамки

интенционалистского подхода, поскольку требует привлечения независимых от интенциональной

составляющей акта критериев.

Если значением некоего выразительного вербального комплекса считается коммуникативная

интенция, которую он призван в данной ситуации выполнять, то это позволит говорить о единстве

значения только на множестве тех же самых ситуаций, но не тех же самых выразительных

комплексов; в другой ситуации такой же выразительный комплекс может иметь другое

коммуникативное значения и, наоборот — в одной и той же ситуации разные выразительные

вербальные комплексы будут иметь одно и то же значение. Это не вызывало бы особых

возражений, если бы коммуникация сводилась исключительно к использованию идиоматики, но в

той мере, в какой речь есть конструирование новых выразительных комплексов (в частности, для

осмысления и коммуникации в новых ситуациях), мы, при интенционалистском подходе, должны

предполагать, что, зная интенциональные характеристики ситуации, можно использовать любые

выразительные средства, в том числе, вероятно, и вербальную абракадабру, для конструирования

новых выразительных средств. Но, чтобы такая абракадабра приобрела устойчивое значение,

требуется нечто большее, чем просто разовое или "время-от-времени" использование ее в

однотипных ситуациях: гарантирует ли интенциональная модель значения сама по себе

закрепление связи между выразительным средством и ситуацией в хотя бы некое подобие способа

употребления? Достаточно ли, иначе говоря, оснований считать интенциональный критерий

(обозначения) самостоятельным? Ведь для того, чтобы говорить об устойчивых значениях, а не

только об устойчивых интеракциях с помощью (каких угодно) выразительных средств, к

интенциональности нужно добавить что-то еще. Это может быть, по крайней мере, либо единство

выражения — семантическая характеристика, сиречь, элемент языка, либо единство способа

употребления — прагматическая характеристика. Но с последней связана такая трудность: пока

нельзя однозначно ответить "нет" на вопрос "Сводится ли в конечном счете способ употребления к

интенциональности?", сохраняется угроза циркулярности в объяснении устойчивости значения по

схеме "интенциональность + способ употребления".

Интенционалисты реагируют на подобные угрозы для теории, но Сёрль считает аргументы

такого рода направленными не против своей теории, а против всех остальных теорий значения. На

это направлена его критика "теории бесконтекстности буквального значения"

[4]

. Здесь

подразумевается набор имплицитных допущений, свойственных различным теориям значения:

• Предложения имеют буквальное значение.

• Буквальное значение предложения полностью детерминировано буквальными значениями

составляющих его слов (или морфем) и синтаксическими правилами, в соответствии с которыми

комбинированы эти элементы.

• Предложение может иметь больше одного буквального значения.

• Буквальное значение предложения может быть дефективным и не поддающимся интерпретации

("вербальная абракадабра").

• Буквальное значение предложение следует строго отличать от того, что подразумевает

произносящий это предложение, когда совершает некоторый иллокутивный акт.

• То, что подразумевает произносящий, может многими способами расходиться с буквальным

значением произносимого предложения.

• В предельном случае буквальное значение предложения может в точности совпадать с тем, что

подразумевает произносящий.

• Для предложений в изъявительном наклонении буквальное значение предложения детерминирует

условия истинности этого предложения.

• В соответствии с некоторыми вариантами этой условие-истинностной концепции значения, знать

значение (повествовательного) предложения — значит знать его условия истинности.

• Понятие (буквального) значения предложения абсолютно контекстно-свободно, то есть для любого

предложения его (буквальное) значение константно, неизменно; оно не меняется в зависимости от того,

в каких именно обстоятельствах ("контексте") произнесено данное предложение.

• Даже в случае индексикального предложения его значение не меняется в зависимости от

обстоятельств произнесений. Меняются условия истинности. Но значение, будучи функцией из

обстоятельств произнесения в условия истинности, остаётся неизменным.

По мнению Серля, понятие буквального значения предложения в большинстве случаев имеет

приложение только относительно некоего набора фоновых допущений об обстоятельствах, в

которых данное предложение могло бы быть успешно произнесено. При этом фоновые допущения

не являются частью семантического содержания предложения и в принципе не могли бы быть все

реализованы в семантической структуре предложения так, как реализованы в ней пресуппозиции и

индексикальные элементы условий истинности данного предложения.

Тезис Серля о контекстной относительности буквального значения предложения означает, что

человек может делать эти связи только относительно некоторой координатной системы фоновых

допущений. Например, в случае условий истинности из тезиса об относительности значения следует,

что (не двусмысленное и не индексикальное) предложение может детерминировать одни условия

истинности относительно одного набора фоновых допущений и другие условия истинности

относительно другого набора фоновых допущений. Безотносительно же к какому-то набору фоновых

допущений предложение вообще не детерминирует какое-то определенное множество условий

истинности.

Контекстная зависимость буквального значения предложений справедлива также и для

интенциональных состояний: человек имеет некоторое полагание, некоторое желание только

относительно некоторого фона (неявных для него самого) допущений. Подобно тому, как

буквальное значение предложения детерминирует различные условия истинности относительно

различных наборов допущений, так и полагание будет иметь различные условия истинности

относительно различных наборов допущений.

То, что человек понимает в предложении, выходит за пределы буквального значения

предложения, так как включает в себя еще и фоновые допущения, связанные с данным

предложением. Таким образом, можно понимать все компоненты буквального значения

предложения, но всё же не понимать самого предложения. Трудно не согласиться с Серлем в том,

что, скажем, для того, чтобы иметь интенцию стать президентом США, надо полагать, что США

— это республика, что ее глава — президент, который избирается на выборах и т.д.: все это —

фоновые допущения. Однако допущений, относящихся к государственному устройству, системе

выборов, правилам поведения и т.д. недостаточно, чтобы фраза "Я стану следующим президентом

США!", произнесенная на митинге выражала намерение стать президентом или уверенность в том,

что так и будет; необходимы еще допущения, относящиеся собственно к семантической структуре

языка: а именно — что "следующий президент США", произнесенное в ходе выборов, должно

обозначать одного из баллотирующихся кандидатов. Только в этом случае можно рассчитывать на

соответствующий эффект от утверждения в модусе будущего времени "Я — следующий президент

США". Не указывает ли это на необходимость иметь уже в составе фоновых допущений

определенную семантику?

В любом случае, однако, следует обратить внимание на то обстоятельство, что при такой

трактовке вопрос о природе значения (и референции, если мы склонны допускать

интенциональное объяснение возможным по отношению к понятию "референция") почти

неизбежно трансформируется в вопрос о природе индивидуальных полаганий и характере

взаимоотношения между ними. Это вовлекает в рассмотрение теории, возможно, совсем других

типов: в зависимости от того, рассматриваем ли мы индивидуальные полагания — верования —

скажем, по аналогии с формальными системами или подходим к ним с инструментарием

эмпирической психологии, или как-то иначе. Фактически мы приходим к тому, что значение

конституировано не одной лишь определенной интенцией, а целым комплексом индивидуальных

верований, — а стало быть, в той мере, в какой этот комплекс артикулируем и формализуем —

некой концептуальной схемой или ее фрагментом. Хотя интенционалистская теория значения

может пониматься как включающая понятие репрезентации (а следовательно — хотя это может

быть оспорено — при некоторой редукции и понятие референции), тем не менее, для того, чтобы

иметь возможность выполнять функцию теории значения, она с неизбежностью должна

трансцендировать отношение означиваемой репрезентации (референции), обращаясь к иным

полаганиям и иным референциям. При этом иные полагания, о которых идет речь, образуют

некоторую систему уже хотя бы в том отношении, что минимальное требование, которое к ним

обычно применяется — непротиворечивость.

Уместно, таким образом, предположить, помимо прочего, что контекстуальная зависимость

значения также не исчерпывается интенциональной зависимостью. Скажем, идея концептуальной

схемы как контекста зависимости всех значений некоего языка (причем более всеохватного, чем

фоновые допущения) может выполнять ту же роль. Но здесь важно различать контекстную

(широкую) зависимость и ситуативную зависимость. Под последней понимается зависимость от

обстоятельств употребления, тогда как под первой — зависимость от тех структур, которые

делают эти обстоятельства интерпретируемыми. Ситуативные зависимости устанавливаются

правилами (по крайней мере, некоторые: другие, возможно, могут быть зафиксированы какими-то

языковыми конструкциями), контекстуальные — можно сказать, правилогенны. И если

ситуативная зависимость для указания с помощью некоего выражения устанавливается в виде:

"‘Самый большой линкор на Земле’ указывает на один единственный объект и больше ни на какой

ттт, когда произносящий это имеет намерение указать на линкор ‘Ямато’", то выполнимость этого

правила в принципе зависит от тех же контекстуальных факторов, что и в том случае, когда

ситуативная зависимость установлена, например, в виде: "‘Самый большой линкор на Земле’

указывает на один единственный объект и больше ни на какой ттт, когда существует один

единственный объект, удовлетворяющий описанию". Эти факторы — совокупность наших знаний

о мире, обусловливающая границы и структуру индивидуации; различие, быть может, состоит

лишь в том, какие фрагменты этой совокупности (а также в какой последовательности, в каком

соотношении и т.д.) принимать в расчет.

Поэтому мы практически с необходимостью должны, отвечая на вопрос о критериях референции,

перейти к вопросу о характере контекстуальной зависимости предполагаемых референциальных

элементов языка, ее границах и составе детерминирующих элементов.

2.2. Индивидуация

2.2.1. Выделение объекта единственным образом

Критерий индивидуации предстает в определенном отношении первичным критерием референции:

если не происходит выделение объекта единственным образом, то употребление знака во многих

случаях бессмысленно и знак, собственно, перестает работать как таковой.

Возможность и даже в каком-то смысле обязательность индивидуации является характеристикой,

посредством которой фактически определяется референция: иметь референцию для выражения

значит

указывать на единственный объект всякий раз, когда оно употреблено в соответствующем

контексте — можно сказать, правильным способом. В этом смысле критерии индивидуации

конститутивны по отношению к критериям референции. Причем это отношение не транзитивно —

тогда как для любого индивидуируемого объекта мы можем установить референциальную

зависимость употребления некоего (уже существующего или вновь сконструированного) элемента

языка от его условий индивидуации, мы не можем сделать обратного для любого выражения, о

котором нам каким-либо образом известно, что оно имеет референцию (например, для выражения

"последний человек, который когда-либо высадится на Луну"). В связи с этим можно было бы даже

перефразировать отношение между индивидуацией и референцией следующим образом: определения

референции через индивидуацию (или, иначе, определения условий референциальности через

условия индивидуируемости и т.д.) суть аналитические

[5]

предложения соответствующей теории.

С другой стороны, для того, чтобы считать индивидуацию критерием референции, необходимо иметь

основания для индивидуации вне и помимо употребления референциального термина. С этой точки

зрения индивидуируемость также, по-видимому, не может рассматриваться как критерий референции

в собственном смысле: условия индивидуации и условия референции вместе зависят от других

критериев; но, вследствие нетранзитивности отношения между ними, первые выглядят в большей

степени первичными и это, наверное — единственный аспект, в котором индивидуируемость все-

таки может пониматься как критерий референции, помимо участия в "аналитических" фрагментах

теории референции.

Пример разъединения критериев индивидуации и референции дает концепция Крипке. Он считает,

что способность индивидуировать единственным образом объект характеризует очень немногие

ситуации из тех, где термин может употребляться референциально — а именно, так называемые

ситуации "первокрещения"; но это, несомненно — ключевые, конститутивные для референции

ситуации. Так понятая индивидуация, согласно этой концепции, также есть необходимое условие

референции; но с другой стороны, поскольку сохраняющее референцию употребление

предполагается коммуникативно передаваемым как бы "по цепи" от индивида к индивиду и именно

за счет этого каждый новый индивид "в цепи" считается употребляющим соответствующее имя

референциально и с тем же референтом, что и предыдущие, постольку от индивидов, расположенных

"в цепи" далеко от ситуации "первокрещения", уже не требуется способность индивидуации и,

соответственно, критерии референциальности термина относительно этих случаев его употребления

— иные и лишь косвенно зависят от критериев индивидуации референта этого термина. Все же

зависимость указанного вида полностью не элиминируется; однако это, видимо, один из тех

смыслов, в которых можно назвать критерий индивидуации недостаточным по отношению к

критерию референции.

Говорить о том, что при последующем употреблении в каузальной цепи индивидуация оказывается

определенном отношении ослабленной, можно, по-видимому, лишь в том смысле, в котором термин

должен указывать на трансцендентный референт и таким образом выделять во внешнем языку мире

некоторый единственный предмет, тем самым обозначая его. Но индивидуация по-прежнему

требуется в том отношении, что термин должен быть способным выступать в роли

пропозиционального субъекта (по Крипке, функционировать как имя собственное) и именно таким

образом выделять единственный референт, обозначая его.

Оценивая возможные критерии референции, мы рассматриваем их способность индивидуации:

каковы предоставляемые другими критериями механизмы ее обеспечения? Простейший случай —

остенсивное (непосредственное) указание; но в референциально непрозрачных контекстах, где оно

невозможно, требуются дополнительные идентифицирующие процедуры: применение

определенных

дескрипций, отсылка к концептуальной схеме, к системе воспроизведения образцов и т.д. Можем ли

мы, таким образом, говорить о том, что критерий индивидуации является необходимым, но не

достаточным критерием референциальности, и если да, то почему и в каких отношениях?

Очевидны два аспекта, в которых ответ может быть отрицательным: в том отношении, в каком

условия индивидуации могут быть неопределенными и неопределимыми и в том отношении, в

каком неустранимы интенсиональные контексты. Так, пример прямой неопределенности

индивидуации и, соответственно, референции дает нам случай высказывания "Последний человек,

когда-либо ступивший на Луну, будет женщиной". Этот контекст не создает такой дихотомии

между de re и de dicto интерпретациями как, скажем, "Убийца Смита невменяем", поскольку даже

в случае его интерпретации как "($х)(х есть последний человек, который когда-либо ступит на

Луну и х есть женщина)" здесь сохраняется неопределенность истинностного значения. Этому

причиной — прямая неопределенность индивидуации, которой можно поставить в соответствие

такую характеристику выражения, которую можно назвать дизъюнктивно-неопределенной

референцией. Она выражается в том, что 1) мы знаем, что это выражение должно иметь референт и

2) что частично оно его уже может иметь, поскольку мы знаем, что на Луне побывали люди и один

из них был последним, кто поставил на ее поверхность свои ноги, так что, если мы знаем, кто

именно этот один, мы имеем кандидата в референты в том случае, если больше ни один человек

никогда не ступит на поверхность Луны. Плюс к тому, мы знаем, что невозможно, чтобы больше

одного человека одновременно сделали это, и что есть средства установить первенство одного и

наличие таких средств задает условия индивидуации даже для таких трудных случаев. Тем не