Лебедев М.В., Черняк А.З. Онтологические проблемы референции

Подождите немного. Документ загружается.

мы, находясь на позициях нашего мира, знаем, как такая практика сформировалась, знаем об ее

асимметричной зависимости от практики применять термин "кошка" к кошкам, с другой стороны,

это — как раз тот мир, где обучающиеся значению термина "кошка" не могут иметь опыт

каузальности первого типа (кошка — токен "кошка"); соответственно, с одной стороны, значением

"кошка" в этом мире должно быть кошка, тогда как с другой, похоже — робот-кошка.

Если сохранить здесь дизъюнкцию, то можно продолжить конструировать этот мир в

направлении таких печальных событий: появляются роботы-кошки нового поколения, с

совершенно другой начинкой, но называемые наряду с первыми роботами-кошками "кошки";

затем старых роботов-кошек сдают в утиль, а через какое-то время память о них стирается, как и в

первом случае. Здесь можно с чистой совестью поставить "и так далее", поскольку таких смен

поколений роботов-кошек можно вообразить сколько угодно. Таким образом дизъюнкция может

оказаться уже не закрытой, а открытой, что, по-видимому, недопустимо. С другой стороны, "быть

кошкой" можно расшифровать как "стимулировать точно также, как кошка" — это свойство

вполне применимо к такому очищенному от кошек миру; и в самом деле, стимулировать как

кошка было существенным условием дизъюнктивности как таковой в исходном примере. Но в

таком случае, поскольку здесь вполне достаточно простой стимульной синонимии для

подстановки "стимулировать таким-то образом" на место "стимулировать как кошка" во всех

случаях, где первый предикат участвует в описании каузальной или номической связи, можно

освободиться от выражения "как кошки", а соответствующее общее свойство — от референции к

кошкам. Но, если так, то фактически, поскольку "стимулировать" — общая часть для значений

всех терминов, чья семантика объясняется каузально (в бихевиористском смысле каузальности),

значением термина "кошка" оказывается концепт "таким-то образом", который сам может быть

одним и тем же способом (как со своим источником) связан со множеством (открытым, к тому же)

предметов — феномен разрыва связи между предметом и стимуляцией. Тогда, использование

номологического критерия приводит к трансформации каузальной теории значения в

идеационную или даже в менталистскую.

Общее сомнение, касающееся дизъюнктивности, таково:

Если "Х" выражает по крайней мере Х и если есть У, который номологически невозможно

отличить от Х, то "Х" выражает У так же, как и Х (например, выражает дизъюнктивное свойство Х

или У)

[16]

Чтобы решить проблему, Фодор предлагает учесть актуальные истории производства токенов,

для чего дополняет (1), которое само по себе еще не решает дизъюнктивную проблему,

дополнительными условиями:

"…'Х’ означает Х, если:

(1) "X вызывает 'X’" — закон.

(2) Некоторые 'Х' в действительности вызываются Иксами (Xs).

(3) Для всех У, не = Х, если Игреки (Ys) как Игреки в действительности вызывают 'Х', то

вызывание Игреками токенов 'Х’ (‘X’s) асимметрично зависимо от вызывания Иксами токенов

'Х'."

(Обозначим их, как условия А, В и С, соответственно.) Условие B призвано исключить такие

случаи как "'вода’ значит XYZ", "‘лошадь’ значит двойник лошади" и подобные. Этим, похоже,

отрицается и "‘единорог’ значит единорог", что само по себе не страшно, разве что, возможно, не

согласуется с представлением о том, что такие термины все же имеют объем, хотя и пустой; что,

вероятно, интереснее в этом случае — как быть тогда с предполагаемой асимметричной

зависимостью других каузальных историй (всех действительных) производства токенов ‘единорог’

от данной, если данная, с одной стороны, должна, согласно условию A, конституировать значение

термина, а с другой стороны, не отвечает условию B? Нельзя же на этом основании исключить

термин ‘единорог’ и все ему подобные из числа значимых вообще? Или можно? Наверное, нет,

поскольку, более того, то же самое придется отнести к огромному числу собственных имен:

никакой Х не вызывает в действительности токены ‘Аристотель’, одни только Игреки; приходится

тогда отказать в референции всем именам, именующим ушедших из жизни людей, исчезнувшие

города, страны и т.д., даже если еще живы те, кто непосредственно был с ними знаком.

Условие C в некотором отношении несамостоятельно: его истинность зависит от истинности

условия A, поскольку, если некоторая каузальность уже не предполагается (номологически)

конститутивной, в отличие от остальных, то нет оснований предполагать такое отношение между

различными каузальными историями производства токенов (в данном случае, вероятно, лучше

говорить об омофонных и гомоморфных последовательностях, поскольку затруднительно

предполагать для такого случая какое-либо единство термина — таковое нуждается в

семантическом основании), как асимметричная зависимость. Мы можем, конечно, независимым

образом заключать, что одни языковые практики лежат в основании других, но, когда дело дойдет

до переноса этих отношений на свойства, нам понадобятся обобщения контрфактических истин —

именно те (вернее, некоторые из них), посредством которых обосновывается истинность (1) (т.е.

условия A): какие каузальные связи могут продолжать существовать при устранении каких при

прочем равном, а какие — нет. В результате базисным все равно остается условие A.

2.4.2. Следование правилу

Таким образом, применение номологического критерия представляет собой попытку

прояснения представлений об "определенном применении выражения согласно с его значением"

или "в соответствии с некоторым законом вывода" и т.д. Анализ аргументации Фодора вновь

обнаруживает, что нет никаких оснований полагать, будто выражение используется в соответствии

с его значением, что не существует такого отношения, в котором мы, пользователи языка, можем

рассматриваться как следующие некоторым образцам лингвистического использования тех

значений, которые мы придаем выражениям.

Предположим, например, что нас интересует некоторая формальная система. Когда

определены аксиомы и правила вывода, мы уже думаем о них как об определении всего, что может

считаться теоремой (или всего, что имеет значение для доказательства теоремы). Принимая

аксиомы и правила, мы (как мы считаем) тем самым уже берем на себя обязательство к принятию

определенных вещей как теорем; теоретическая задача состоит в том, чтобы раскрыть, каково в

конкретных случаях наше обязательство. Однако, несмотря на факт, что доказательство в такой

системе является механически достигаемым понятием (т.е. что мы можем эффективно

запрограммировать машину, чтобы проверить любое предполагаемое доказательство), в

действительности так или иначе нет никакого жесткого определения тех предложений, которые

являются теоремами. В наиболее общей форме можно сказать, что в нашем понимании любого

понятия нет никакого жесткого определения того, что можно считать его правильным

применением.

Эта проблема, формулируемая как проблема следования правилу, может интерпретироваться

таким образом, будто всегда существует бесконечно много одинаково успешных альтернативных

способов, которыми можно следовать правилу в конкретных случаях. Но это, конечно, не так,

поскольку мы имеем в виду правило, имеющее точный смысл. Однако есть по крайней мере один

аспект, в отношении которого следование правилу может быть расценено как всегда

привлекающее интерпретации. Он выражается в следующем. Любое правило, которому некто

(наблюдаемый нами) следует, может применяться им на некоторой стадии таким образом, который

будет одновременно и совместим с прошлым применением, и отличен от того, что мы имели в

виду. Если некто внезапно делает что-то, что кажется нам ненормативным применением правила,

то у него может иметься такая интерпретация полученных им инструкций, которая объясняет и

использование рассматриваемых терминов, совпадавшее вплоть до данного момента с

предполагавшимся (автором инструкций и/или внешним наблюдателем) использованием, и также

дальнейшее ненормативное использование. Мы скажем, что такой человек извратил наши

инструкции, что он следовал правилу, отличному от того, которое мы предназначали ("хотели как

лучше..."). Но, очевидно, возможно также, что ничто из того, что мы говорим или делаем, не

заставит такого человека следовать правилу так, как мы хотим. Как бы много правил мы ни дали

ему, он может иметь свое правило, которое обосновывает его применение наших правил: т. е. он

дает такую интерпретацию того, что ему сказали делать, при которой может быть признано, что

он действительно это делает.

В такой трактовке номологический критерий скатывается в ментализм (или, скажем,

пересекается с критерием интенциональности): там, где мы думаем, что поняли правило,

которому, как предполагается, мы следуем (другие люди полагают, что мы следуем; хотят, чтобы

мы следовали; имеют интенцию, чтобы мы наконец проследовали); там, где мы думаем, что

понимаем, как применять определенные предикаты — там возникает возможность нового

применения, там для нас всегда открыто неопределенно (бесконечно?) много гипотез о том, как

выражение должно применяться в новых обстоятельствах таким образом, чтобы новые

применения были совместимы с прежними. При этом при оценке наших прежних применений (как

адекватных) мы можем исходить не только из нашего умозрительного толкования правила, но и из

наблюдений за тем, как этому правилу следуют другие. Конечно, нет никаких специальных

причин на то, почему у нас непременно должны появиться эти альтернативные гипотезы. Обычно

ничего подобного и не происходит; обычно наше использование выражения весьма автоматично и

решительно. Однако то, что мы расцениваем как следование правилу, будет включать

интерпретацию в том смысле, что мы будем (возможно, подсознательно, т.е. внерационально)

выбирать одну из доступных гипотез как ту, которую, по нашему (пусть внерациональному)

мнению, применяют другие носители языка.

Согласно этому предположению, скептическое замечание в адрес номологического критерия

заключалось бы не в том, что одно и то же правило, четко или нечетко сформулированное, всегда

допускает неограниченное количество способов адекватного применения. Скорее оно состояло бы

в том, что всегда, на основе любого нормального обучения и наблюдения за тем, как другие люди

применяют некоторое правило, может возникнуть неопределенно много одинаково

жизнеспособных интерпретаций способа, которым мы можем следовать этому правилу.

Витгенштейн в известных параграфах "Исследований" привлекает наше внимание к возможности

того, что некто может дать полученным от нас инструкциям неожиданную интерпретацию и,

сделав это однажды, продолжать следовать правилу именно в духе этой интерпретации, несмотря

на наши усилия разъяснить ему то, чего мы от него хотим. Этого следует ожидать, если наш некто

обладает некоторым альтернативным пониманием тех терминов, в которых мы пытаемся

разъяснять первоначальные инструкции; тогда вполне может быть так, что, независимо от того,

сколько примеров и образцов мы ему дадим, эти примеры будут совместимы с неограниченным

разнообразием интерпретаций предназначенного правила.

Из примеров Витгенштейна следует, что у нас нет возможности окончательно удостовериться

в том, что мы разделяем наше понимание некоторого выражения с кем-то еще, что в некотором

будущем случае наши соответствующие использования выражения не будут различаться

настолько радикально, что нам придется расценивать те значения, которые мы приписываем этому

употреблению, как различные

[17]

. А раз так, то мы неявно принимаем ту гипотезу, согласно

которой ситуация употребления языковых выражений имеет форму ситуации существования

соглашения об их употреблении. Предметом такого соглашения был бы способ, которым

говорящие на языке понимают некоторое выражение как эквивалент некоторому открытому

множеству утверждений об их поведении в фактических и гипотетических обстоятельствах. С этой

точки зрения, разговор об определенном способе понимания выражения допустим только в том

случае, если мы обладаем некоторыми средствами проверки того, как именно оно понимается.

Если мы не имеем таких средств, то у нас нет оснований говорить о факте понимания выражения

некоторым определенным способом. По мнению Витгенштейна, у нас этих средств и, следственно,

оснований действительно нет. Возможна другая точка зрения: отталкиваясь от этого соображения,

Даммит строит свою теорию значения, подразумевающую возможность обнаружения таких

средств. Однако и для отрицательной, и для утвердительной гипотезы важен не столько тот факт,

что теория строится для открытого множества утверждений, сколько то, что такая теория

предусматривает процедуры конструирования и деконструирования (допустим, прибавления

единиц к конечному множеству). Именно знание (пусть неявное) процедуры (или о процедуре, о

возможных способах бытийствования подобных процедур) необходимо нам для того, чтобы утром

быть уверенными, что днем все будет так же.

Ранее один из авторов сформулировал эту проблему как проблему стабильности языкового

значения

[18]

(в определенном смысле наследующей проблемам индивидуального языка и

следования правилу): какие факторы обеспечивают неизменность употребления языковых знаков в

одном и том же значении? Откуда я могу знать, что в следующий раз, когда я произнесу слово

"снег", мой собеседник будет знать, что я имею в виду мелкие кристаллы H

O? В силу чего у нас

есть основания полагать, что в следующий раз, когда мы произнесем то или иное слово, оно будет

обозначать свой предмет тем же способом, что и в прошлый раз?

Возможны два наиболее общих ответа:

Так говорят все. И я, и другие люди много раз употребляли слово "снег" для обозначения

мелких кристаллов H

O, и отсюда я делаю вывод, что так будет и дальше.

Слово "снег" означает в русском языке мелкие кристаллы H

Второй ответ ассоциируется скорее с идеационными — точнее, вообще с любыми

абсолютистскими теориями значения, а не только "платонистскими" или "августинианскими", по

Витгенштейну. Но и первый ответ не является удовлетворительным, из чего и возникает

обсуждение проблемы следования правилу, причем при таком рассмотрении возрастает роль

индукции.

Номологический критерий здесь пересекается с критерием индивидуации: мы видим

параллель между проблемой следования правилу и проблемой тождества. Основное различие

здесь состоит в том, что последняя традиционно анализируется в категориях признаков или

свойств

[19]

. Если для каждого свойства F предмет x обладает F ттт предмет y обладает F, то x

идентичен y:

(F)(Fx <—> Fy) —> x=y.

Как могли бы эти соображения прояснить употребление выражений вида "если некто следует

правилу, то он должен получить то-то и то-то" и т.д.? Возможно, под вопросом оказывается наша

способность делать определенные утверждения о правиле. Есть ли основания полагать, что

существует общее понимание правила? Если бы изменения в температуре комнаты были

достаточно локализованы, то не имело смысла бы говорить о температуре комнаты. Но

возможность успешной референции (или, по крайней мере, успешного обозначения), с такой точки

зрения, есть именно возможность того, что изменения в понимании локализованы таким образом

("кластеризованы"). Если мы не можем рационально исключить эту возможность, то мы не можем

говорить об определенном значении выражения, так как значение выражения — это только

способ, которым это выражение обычно понимается.

Это означает, по сути, предположить некоторый вид индуктивного скептицизма.

Предположение могло бы быть усилено следующим образом. Допустим, что мы (вслед за

Витгенштейном) отклоняем идею о том, что значение выражения — это нечто (что бы то ни было),

что может быть легитимно рассмотрено как некоторое ограничение дальнейшего использования

этого выражения. Один из способов поддержки этого представления состоял бы в том, чтобы

предположить, что адекватная теория значения выражения должна на любой стадии являться

теорией прошлых использований этого выражения. В этом случае каждое новое использование

выражения было бы независимо от теории, данной ранее, и требовало бы уточнения и расширения

этой теории. Конечно, решающим возражением на такое представление значения выражения был

бы его конфликт со стандартными критериями того, что значит неправильно истолковать

значение. Неправильно используя выражение, некто показывает, что он не понимает его, каким бы

точным ни было знание этим человеком истории использования этого выражения. Знание значения

есть знание о том, как сделать нечто: мы, как предполагается, знаем, как вообще должно

использоваться это выражение.

Здесь следует заметить, что шаг от теории прошлого использования выражения к утверждению

его общего использования является индуктивным. Знание, которое мы получаем, когда мы

изучаем первый язык, скорее всего является не чем иным как индуктивно обоснованными

заключениями о том, как выражения должны вообще использоваться, и эти заключения выведены

из нашего опыта того, как эти выражения использовались ранее. Таким образом, чтобы обладать

тем же самым пониманием выражения, что и кто-то еще, надо сформировать, на основе

соответствующего обучения, ту же самую индуктивную гипотезу о правильном использования

этого выражения. Но есть ли свидетельства в пользу того, что широкое семантическое

разнообразие является действительной практической возможностью? Скорее напротив, все

свидетельства очевидно указывают на то, что все мы имеем одни и те же индуктивные гипотезы.

Добавляет ли применение номологического критерия что-либо к индуктивному скептицизму

относительно общих заключений о том, как выражение должно использоваться, на основании

образцов его использования?

Ответ должен быть утвердительным. Дело в том, что если бы мы ограничивались этим

скептицизмом, то он не имел бы никакого отношения к теории значения. Наиболее важна здесь

предполагаемая равная валидность неопределенного числа несовместимых гипотез, каждая из

которых удовлетворяет (фактическим) данным о прошлом использовании некоторого выражения.

Любое количество таких гипотез может ожидать своего часа Ч в лингвистическом сообществе. Но,

как показали Юм и Гудмен, такова ситуация с любым индуктивным выводом. Таким образом,

может показаться, что адекватное возражение здесь будет состоять в том, чтобы решить проблему

индукции так, чтобы показать, что не всегда нам доступно неопределенно много гипотез, которые

на основе некоторой очевидности могут быть приняты с одинаковой рациональностью. Можно

предположить, что при попытке простой индукции мы сталкиваемся с бесконечным количеством

возможных гипотез, однако лишь с конечным количеством вероятных гипотез — таких, принятие

которых на основе общедоступной очевидности было бы рационально. Такой тезис опровергает

как индуктивный скептицизм вообще, так и специфический индуктивный скептицизм

относительно значения. В последнем случае можно ожидать, если язык используется

последовательно, что все разумные существа рано или поздно придут к одной и той же гипотезе (в

результате некоторого "идеального" или "рационального" исследования — например, по Патнэму).

Итак, возможно такое решение проблемы индукции, которое показывало бы, что всегда можно

продвигаться, имея адекватные данные, к ситуации, где было бы рационально принять на основе

этих данных только одну специфическую гипотезу. Но такое решение не могло бы эффективно

опровергнуть общий индуктивный скептицизм относительно идентичности определенных понятий

у различных людей, и в особенности относительно наших понятий правильного использования

определенных выражений. Допустим, что мы полагаем проблему значения состоящей в

объяснении идентичности понимания определенного выражения различными людьми и

определяем эту идентичность как использование (намерение использования) в соответствии с

одной и той же индуктивно достигнутой управляющей гипотезой. Но в этом случае у нас все еще

не будет достаточных оснований предположить, что такова будет ситуация в каждом случае, когда

мы достигли наших соответствующих гипотез вполне рациональными методами на основе

достаточно широкого опыта. Этот ответ просто свел бы затруднение обратно к необходимости

обоснования предположения о том, что мы действуем в соответствии с одним и тем же понятием

рационального индуктивного вывода. Если мы представляем индуктивный скептицизм вообще как

вопрос по существу: "Как мы можем рационально выбрать некоторую из неопределенного числа

гипотез, которые могут быть использованы для объяснения определенного конечного множества

данных?", то особенность его применения здесь такова, что к нему не применимо приведенное

выше решение — которое было бы валидно для любого другого применения. У нас не будет

оснований предположить, что все мы достигли одного и того же понимания некоторого выражения

потому, что все наши заключения рациональны (если только у нас нет дополнительных причин

считать их таковыми).

2.5 Поддержка системой референций

2.5.1 Соотношение критериев и достаточность

Сказанное выше позволяет эксплицировать переплетения и взаимные обязательства между

рассмотренными видами критериев. Мы до определенной степени согласились понимать такую

характеристику, как наличие коммуникативной интенции указать на определенный предмет, — по

крайней мере, если она не используется (специфическими способами) теориями,

разрабатывающими другие критерии (например, каузальной) — не критерием референции, а

скорее ее заместителем. Однако для того, чтобы путем такого замещения можно было объяснить,

почему одни языковые средства чаще других используются для выполнения интенциональных

задач соответствующего вида, а некоторые — наоборот, вообще практически так не используются,

необходимо добавить к замещающему интенциональному концепту понятие лингвистической

привычки или нечто подобное, некий инерционный предикат. То же самое — что это скорее

заместитель референции, чем ее критерий — мы в принципе признали верным и в отношении

такой характеристики, устанавливаемой в качестве коррелята употреблению термина в рамках

соответствующих теорий, как наличие определенного образа в уме или ментального содержания,

или же состояния сознания, или чего-либо, к чему сознание предполагается редуцируемым. Что

касается остальных критериев, то относительно каждого из них справедливо будет, основываясь

на вышесказанном, утверждать, что:

1) ни один из них не может считаться достаточным и

2) каждый привлекает какие-либо другие критерии в качестве условий своей собственной

достаточности.

Так, интенциональность предполагает (в этом смысле) каузальность, а та, в свою очередь —

опять интенциональность и/или номологию; указание при помощи определенных дескрипций

также предполагает каузальность или номологию (или что-либо третье); то же относится и к

идеации; индивидуация же, соответственно своему статусу, предполагает поддержку со стороны

какого угодно критерия, который только может считаться достаточным для индивидуации.

Остается номология: она, похоже, в указанном отношении предстает в наиболее выгодном свете —

однако, проблема следования правилу делает ее в качестве достаточного критерия практически не

менее уязвимой. Либо мы принимаем ослабленную версию номологического критерия — связь

через конвенцию, либо допускаем привлечение формального анализа к сфере отношений между

индивидуальными полаганиями. В любом случае мы вынуждены привлекать критерий другого

вида: номология нуждается в обосновании определенной системой, из которой она выводима —

т.е. такая система должна иметь место для того, чтобы номологический критерий (а

соответственно, и любой из перечисленных) мог функционировать в качестве достаточного

критерия референции.

У нас мог возникнуть естественный вопрос: поскольку ни один из этих критериев не является

достаточным, то не является ли достаточной их совокупность? Другим, связанным с ним, стал бы

вопрос о необходимости каждого из критериев в этой конъюнкции. Однако здесь представляется

воможным поставить эти вопросы в более общей форме, предложив объемлющий критерий,

который можно обозначить как критерий поддержки системой референций. Учитывая

востребованность номологии для упрочения позиций остальных критериев, претендующих на

назначение им статуса конъюнктивно достаточных, можно с большой долей уверенности

предположить, что он является объемлющим — по отношению если не ко всем возможным (хотя

таково максималистское требование в этой связи), то, по крайней мере, к рассмотренным

кандидатам. И следующий вопрос здесь таков: по отношению к какой системе он задается? Какой

фрагмент языка выступает в качестве такой системы — или это делает язык в целом?

Выводимость предполагает соответствие определенным более или менее формальным условиям,

прежде всего — совместимости, или согласуемости. В этом отношении применение такого

критерия может столкнуться с трудностью того же вида, что и применение когерентной концепции

истинности: как мы можем знать, с какой системой соотносить номологию с целью проверки на

совместимость (и удовлетворение другим условиям)? Ведь для этого нужно знать, какая система

является истинной. Однако эта трудность не представляется столь серьезной, если речь идет о

связях номологии не с формализованным, а с объемлющим естественным языком: в этом случае

просто нет конкуренции между языками за истинность. Но это предполагает

1) принятие номологического критерия в ослабленной — конвенциональной — форме и

2) решение следующей проблемы: весь ли язык следует рассматривать как поддерживающую

систему или какую-то его часть?

2.5.2. Холизм и молекуляризм

Идея языка, взятого как целое в качестве не только необходимого, но и достаточного (если он

располагает соответствующими структурами) условия референции возникла в наше время из

критики позитивизма, в частности — верификационистского тезиса.

Возможно, важнейшим следствием корреспондентно-репрезентативной модели

взаимодействия между языком и реальностью как для теории познания, так и для теории значения,

явилась концепция верификационизма. Согласно этому представлению, познавательно ценные

высказывания можно отличить от познавательно не ценных с помощью формализуемых

критериев: первые, в отличие от вторых, верифицируемы, т.е., грубо говоря, могут быть

соотнесены с опытом, и их истинность — проверена в результате такого соотнесения. Вторые же

просто никак не связаны с опытом: они либо аналитичны, т.е. всегда истинны и представляют

собой что-то наподобие лейбницевских истин разума, либо просто не имеют истинностного

значения. Такой подход имеет ярко выраженные семантические обязательства: если значение

предложения (высказывания, пропозиции) есть его истинностное значение, то, по крайней мере,

для познавательно значимых высказываний, знать их значение значит знать условия, при которых

они могут быть проверены опытом — условия их верификации (или, в другой версии —

фальсификации). Самая, пожалуй, многочисленная группа проблем из тех, с которыми столкнулся

верификационизм, связана с предположением, что верификация — это процедура, которая может

быть проделана в отношении предложения, взятого в отдельности: если это простое предложение,

не содержащее кванторов общности или их аналогов, смотри, связано ли оно непосредственно с

опытом, если общее предложение или сложное — смотри, разъединяется ли оно на составляющие,

непосредственно связанные с опытом, логически релевантным способом. Такие взгляды получили

название атомистических

[20]

. В их основе эксплицируются два исходных допущения:

(1) значение языкового выражения (по крайней мере, из определенного множества) может

быть установлено независимо от остального "тела" языка (корпуса предложений теории),

благодаря соотнесению такого выражения с самой реальностью, т.е его эмпирическому

референциальному содержанию;

(2) значение познавательно значимых элементов языка (предложений теории) есть их

истинностное значение и оно также может быть непосредственно верифицировано опытом —

путем соотнесения с реальностью — или верифицировано поэтапно, через приведение

предложений к правильной логической форме и путем их логического анализа.

Критика, предпринятая как со стороны теории значения — прежде всего Куайном и Гудменом

— так и со стороны теории познания — Гемпелем, а затем продолженная Куном и его

последователями, показала, в чем эти идеи несостоятельны. В результате на смену в качестве

принятого представления пришли другие взгляды, названные, в противоположность, холистскими.

По аналогии с приведенным различением семантического и верификационистского атомизма

можно различать семантический и верификационистский холизм: первый представляет собой

утверждение, что значение выражений языка зависит от всего целого языка, второй — что только

весь язык в целом, а не отдельные его элементы, может поверяться опытом. К этому второму

положению добавляется обычно вывод из отказа признавать какое-либо существенное деление на

аналитические и синтетические истины — что пересмотру в результате соотнесения с опытом

может подвергнуться истинностный статус любого предложения, сколь бы независящим от опыта

он ни казался (хотя при этом может признаваться, что одни предложения подвержены таким

ревизиям в меньшей степени, чем другие, но лишь в силу сложившихся эпистемологических

традиций и предпочтений, а не благодаря семантическим особенностям этих предложений).

Семантический холизм для значимых предложений — для которых больше не действительно

деление на аналитические и синтетические, а также на верифицируемые и неверифицируемые

(остаются требования непротиворечивости, грамматической правильности и т.п.) — можно

признать следующим из верификационистского холизма: если ни одно из предложений не связано

с чем-то вне языка — с опытом — привилегированным образом само по себе, то связь каждого из

них с опытом, т.е. их условия истинности и условия верификации, должна зависеть от внутренних

характеристик (структуры) всего языка как целого.

Куайн ссылается на проблему обучения языку в ситуации радикального перевода,

утверждая

[21]

, что, хотя при таком переводе может быть установлена стимульная синонимия, она,

будучи всегда синонимией, устанавливаемой между конкретными произнесениями, даже если

установлено, что произносится одно слово, а статистически — между предложениями (в

предельном случае — однословными), не может быть основанием для установления синонимии

между соответствующими терминами. Но ситуация радикального перевода, по определению, есть

ситуация в которой у переводчика нет никаких ключей к смыслу того, что говорит носитель

незнакомого языка — т.е. предполагается перевод с абсолютно незнакомого языка; между тем,

такое допущение представляет собой сильную идеализацию, поскольку в действительной практике

перевода практически всегда есть посредующие звенья, помогающие установлению не

стимульных, а нормальных, синонимий и их последующей коррекции. Обобщать эти практики в

концепцию радикального перевода, скорее всего, неоправданно

[22]

. Референциальную часть языка

(во всяком случае) при радикальном переводе можно, по Куайну, освоить, лишь освоив весь язык.

Но этот вывод валиден, опять же, только если мы принимаем саму идеализацию радикального

перевода: противоположное допущение может состоять в том, что таковой просто невозможен.

Однако, даже если принять такие идеализации, они сами по себе еще не объясняют, почему

значения выражений (причем всех без исключения) не могут определяться чем-либо вне языка?

Что означает: значение предложения зависит от всей теории? Прежде всего, подразумевается, что

существуют правила, единые для языка в целом и тем самым для всех его элементов, и некоторые

из этих правил определяют, каким должно быть значение данного предложения: они определяют,

как оно должно устанавливаться или как оно должно конструироваться, или прямо — каково оно.

Но это может означать и нечто большее: а именно: любое изменение в любой части языка, если

имеет место, то сказывается на всех остальных частях этого языка.

Этого, однако, может оказаться недостаточно для семантического холизма: иначе можно было

бы сказать, что внутри частей языка влияние соответствующих изменений может распределяться

таким образом, чтобы не затрагивать какие-то элементы. Тогда аргумент от изменений может

выглядеть так: любые изменения в любой части языка, если имеют место, вызывают определенные

изменения значений всех остальных элементов языка. Между тем, изменения могут быть разными

и кажется весьма правдоподобным предположение, что изменения разных видов могут по-разному

влиять на разные элементы языка, в том числе и в отношении различия между непосредственным

воздействием и опосредованным или, иначе, существенно растянутым во времени. Так, например,

изменения в онтологии языка, очевидно, должны сказаться на референциальной его части (хотя не

очевидно, что на всех ее элементах в равной степени, и, возможно, для некоторых эта степень

может быть нулевой), но вполне могут оставить незатронутыми связки и другие соединительные

конструкции, если их функция в языке достаточно далека от референциальной. С другой стороны,

изменение представлений о выводе и его валидности, обусловливающих логическую структуру

языка, вряд ли непосредственно повлекут за собой изменения значений референциально значимых

элементов — по крайней мере, такие изменения, если и будут иметь место, то будут опосредованы

изменениями на разных уровнях межконцептуальных связей, а стало быть, могут быть

значительно отсрочены во времени. Наконец, если под изменениями понимаются изменения

правил, то мы вполне можем представить себе изменение такого рода, не затрагивающее весь

корпус правил, а лишь определенную его часть и, соответственно, во всяком случае,

сказывающееся на той части языка, которая непосредственно управляется этими правилами,

быстрее и значительнее, чем на остальных (а где-то на "другом конце" языка степень влияния

этого изменения вполне может оказаться нулевой, если даже предполагать, что оно непременно

должно и там сказаться).

Отдельную проблему для семантического холизма может представлять и неопределенность в

отношении границ языка: где еще продолжается язык L, а где — уже не он? Где его

референциальные границы? Такого рода соображения, вместе с идеей языка как структуры правил

обусловили третье направление в понимании зависимости значений языковых выражений и знаков

вообще от целого, частью которого они являются: оно получило название молекуляристского.

Этот подход предполагает, что значение выражения определяется неким фрагментом языка, но не

всем языковым целым, например — определенной группой правил. Но, как мы видели, концепция

правила сама нуждается в прояснении: в частности, может оказаться, что ответ на вопрос "Что

значит знать определенное семантическое правило?" должен включать в себя холистское

положение: "Знать определенное правило языка можно только зная всю систему правил". В самом

деле, если мы считаем, что референция термина 'Т' регулируется неким правилом R: "'Т' значит t

ттт r" - то мы, по крайней мере должны знать условия валидности, истинности и т.д. R, то есть мы

должны знать соответствующую другую группу правил (не говоря уже о правилах, регулирующих

понимание всего того, что входит в состав "то-то и то-то"). Это возражение может сниматься либо

1) указанием на то, что имеются уровни правил, примерно соответствующие, например,

делению на метаязыки и их языки-объекты, и при этом все необходимые для того, чтобы знать

данное правило языка, правила, сами принадлежат к более высокому по отношению к данному

уровню (расселовский путь), либо

2) апелляцией к тому, что можно следовать правилу, не артикулируя его, т.е. не имея всей

системы посылок, выводом из которых это правило кажется лингвистам и прочим семантически

озабоченным личностям (путь Витгенштейна или, скорее, "Крипкенштейна").

В первом случае молекуляризм, вероятнее всего, попадает в зависимость от возможности

распространения многоуровневой (по крайней мере, двухуровневой) модели структурирования (по

принципу: метаязык — язык-объект) на естественные языки; во втором случае само правило

редуцируется к совокупности обыденного знания, к привычке, формулируемой посредством чего-

то наподобие обобщения на множестве: "Я бы так же употребил это выражение в данных

обстоятельствах". Этот путь не снимает для молекуляризма указанной проблемы, поскольку

ставит определимость значения в зависимость, в конечном счете, не от определенной группы

правил, а от условий установления определенной конвенции — условий удовлетворительности

соответствующих обобщений.

Значение огромного множества выражений языка мы знаем только тогда, когда мы знаем их

связи внутри языка; и чем дальше от референциальной части наших языковых средств, как нам

кажется, отстоят соответствующие выражения, тем более мы склонны искать источник их

значимости в структуре самого языка. Когда дело касается таких характеристик высказываний, как

истинность, противоречивость или, например, абсурдность, в дело вступают инференциальные

связи с другими высказываниями, без знания которых мы не могли бы знать о соответствующем

лингвистическом элементе то, что мы хотим. Все это свидетельствует в пользу обращения особого

внимания на такого кандидата в критерии референции как вовлеченность в некое системное целое

или, иначе — поддержка системой референций. Этот критерий может принимать разные формы —

от модельных конструкций, тяготеющих к формальным языкам, до концепции значения как

употребления, опирающейся на интуиции лингвистического консенсуса. Эти варианты объединяет

одно — идея правила или, в расширенной трактовке, языковой конвенции.

2.5.3 Системность и конвенциональность референций

Обсуждение проблемы лингвистической и эпистемологической конвенции оказывается центральным

для уяснения того, почему наш критерий системной референциальности должен иметь

молекуляристский

[23]

, а не холистический характер. Представления о конвенциональности значения

могут сочетаться и с теми, и с другими взглядами, однако важно, каким образом это происходит.

С точки зрения атомизма, решающую роль в детерминации референциальных значений будет играть их

собственное содержание — т.е., референциально, их соотнесенность с некоторой внешней языку

действительностью. Крайней позицией здесь будет отрицание конвенциональности —

натуралистический взгляд на природу значения. Такое содержание не обязательно должно признаваться

эмпирическим: привлечение идеационного критерия здесь ведет к принятию интерналистской

концепции значения. В зависимости от этого различную форму будет иметь противоположная —

конвенционалистская — позиция. С молекуляристской точки зрения, бессмысленно будет

рассматривать языковую конвенцию как тотальную, равно (или, по крайней мере, одинаково) валидную

для всех элементов языка: мы должны выделить тот класс элементов, относительно которых эта

конвенция заключается. Такую форму имеет, например, позиция логического эмпиризма

[24]

—

различение между аналитическими координативными определениями и предварительно описанными

синтетическими эмпирическими предложениями. При этом только первые являются

конвенциональными, и как только они установлены в соответствии с конвенцией, истинность или

ложность эмпирических предложений определена однозначно опытом эмпирического содержания,

уникально связанного с каждым эмпирическим предложением. Применительно к языковой конвенции

это означало бы, что конвенциональными являются языковые правила, а референции устанавливаются с

необходимостью в результате их применения. Холистическая точка зрения здесь будет отличной по

каждому из этих пунктов; аргумент будет состоять в следующем.

Пусть язык состоит из частей A, B, C и D, вместе составляющих непротиворечивое целое, которое

надлежащим образом — правильно, т.е. в соответствии с определенными правилами — соединяет

соответствующие референции. Тогда совокупность меньшего, чем все четыре, количества элементов,

например, A, B и D без C, больше ничего не говорит об этих референциях, и точно так же A, B и C без

D. Но можно считать три из этих элементов, например, A, B, C обусловленными априорно (не-

конвенционально, с той или иной необходимостью — например, каузально), и только D —

референциально. То, что остается здесь неудовлетворительным — это сохраняющаяся произвольность в

выборе референций, которые могут быть определены как априорные, поскольку она противоречит тому

факту, что при развитии языка одна интерпретация сменяется другой, и может смениться такой, в

которой априорными будут, скажем, А, В и D, или даже только D.

Аргумент подобной формы получил два широко известных экстерналистских применения: Куайн

использовал его для критики аналитическо-синтетической дистинкции (распространив

эпистемологические позиции логического эмпиризма на теорию значения), а Крипке — для пересмотра

понятия априорности. При этом вместо развития языка они рассматривали, соответственно, ситуации

перевода и передачи значений по каузальной цепи. С влиятельной сегодня пост-куайновой точки

зрения, молекуляризм либо должен принять разделение между аналитическими и синтетическими

предложениями (и скатиться в ползучий эмпиризм), либо он перейдет в холизм

[25]

. Однако со стороны

семантического молекуляризма здесь возможен контраргумент: для того, чтобы, скажем, два человека

понимали одно предложение Р, не является необходимым, чтобы существовало некоторое множество

предложений, которое эти два человека должны разделять. Необходимым является нечто иное, а

именно: эти два человека должны разделять некоторое множество предложений, т.е. иметь одинаковую

(в этом отношении) семантическую компетенцию

[26]

. Вот что для нас здесь важно: референциальный

холизм (в отличие, скажем, от менталистского холизма, согласно которому изменения значений и

изменения полаганий тождественны

[27]

) должен также отвечать на вопрос: разделяют ли

пересекающиеся языки также и свои онтологические обязательства? Если за последними также

признать холистический характер, то языки могут разделять любое из них лишь в том случае, если они

разделяют их все. Это очевидно слишком сильное требование, и для спасения холизма оно должно быть

смягчено —

например, конвенционально.

Поэтому холистическая позиция по поводу конвенциональности референций состояла бы в

следующем: для того, чтобы определить референции языка, необходимо провести различие между

контингентными и необходимыми (скажем, каузально обусловленными) референциями, в то время

как способ, которым должно быть проведено это различие, конвенционален. Референции,