Лотман Ю.М. Семиосфера

Подождите немного. Документ загружается.

350

Проливая свет на общую теорию динамических процессов, идеи И.

Пригожина представляются весьма плодотворными и применительно к

историческому движению. Они легко эксплицируются в связи с фактами

мировой истории и ее сложным переплетением спонтанных

бессознательных и лично — осознанных движений. Смена

детерминируемых (вернее, с господством детерминированных

процессов) эпох периодами, в которых возрастает роль точек

бифуркации, объясняет отмеченный нами феномен поддерживания из-

быточности на относительно константном уровне. Вместе с тем

представить себе анонимные процессы как полное господство

детерминации, а индивидуальную деятельность — как царство

случайности было бы непозволительным упрощением. Во-первых, не

бывает полностью анонимных и стопроцентно определяемых личными

усилиями элементов в истории. В каждом из них легко выделить и то, и

другое начало. Дело лишь в их пропорции. Во-вторых, обе эти тенденции

знают свои периоды спокойного, предсказуемого протекания и резких

взрывов, когда детерминация и однозначная предсказуемость отступают

на задний план. Важнее другое, то, что составляет специфику именно

исторического развития — развития, элементами которого являются

мыслящие и имеющие волю единицы. Л. Сцилард еще в 1929 г.

опубликовал работу под декларативным названием: «Об уменьшении

энтропии в термодинамической системе при вмешательстве мыслящего

существа»

. История — это процесс, протекающий «с вмешательством

мыслящего существа». Это означает, что в точках бифуркации вступает в

действие не только механизм случайности, но и механизм

сознательного выбора, который становится важнейшим

объективным элементом исторического процесса. Понимание этого в

новом свете представляет необходимость исторической семиотики —

анализа того, как представляет себе мир та человеческая единица,

которой предстоит сделать выбор. В определенном смысле это близко к

тому, что «новая история» именует «менталитетом». Однако результаты

исследований в этой области и сопоставление того, что достигнуто В. Н.

Топоровым, Б. А. Успенским, Вяч. Вс. Ивановым, А. А. Зализняком, А. М.

Пятигорским и многими другими в реконструкции различных

этнокультурных типов сознания, убеждают в том, что именно

историческая семиотика культуры является наиболее перспективным

путем в данном направлении.

При рассмотрении исторического процесса в направлении стрелы

времени точки бифуркации оказываются историческими моментами,

когда напряжение противоречивых структурных полюсов достигает

момента высшего напряжения и вся система выходит из состояния

равновесия. В эти моменты поведение как отдельных людей, так и масс

перестает быть автоматически предсказуемым, детерминация

отступает на второй план. Историческое движение следует в эти

моменты мыслить не как траекторию, а в виде континуума,

потенциально способного разрешиться рядом вариантов. Эти узлы с

пониженной предсказуемостью являются моментами революций или

резких исторических сдвигов. Выбор того пути, который действительно

реализуется, зависит от комплекса случайных обстоятельств, но, в еще

большей мере,

Szilard L. Über die Entropie verminderund in einem thermodinamischen

System bei Engri–en intelligenter Wesen. Zeitschrift für Physik. 1929. Bd 53. S.

840.

351

от самосознания актантов. Не случайно в такие моменты слово, речь,

пропаганда обретают особенно важное историческое значение. При

этом, если до того, как выбор был сделан, существовала ситуация

неопределенности, то после его осуществления складывается

принципиально новая ситуация, для которой он был уже необходим,

ситуация, которая для дальнейшего движения выступает как данность.

Случайный до реализации, выбор становится детерминированным

после. Ретроспективность усиливает детерминированность. Для

дальнейшего движения он — первое звено новой закономерности.

Пригожин отмечает, что в моменты бифуркации процесс приобретает

индивидуальный характер, сближаясь с гуманитарными

характеристиками. Можно было бы выделить градацию степени

интенсивности непредсказуемости: вмешательство случая —

вмешательство мыслящего существа — вмешательство творческого

созн

ания

Если

на

одно

пол

юсе

разв

ития

стои

жес

ткая

одно

знач

ная

дете

рми

нац

ия,

то

друг

ой

стру

ктур

но

пре

дста

влен

тво

р-

ческ

ой

(худ

оже

стве

нной

)

деят

ельн

ость

ю.

Ни

оди

н из

пол

юсов

чист

ом

виде

реал

ьно

проц

ессе

пре

дста

влен

быть

не

мож

ет.

Одн

ако

то,

что

прои

зведение искусства до создания предстает как непредсказуемое, а

после — в виде детерминированного начала закономерной традиции,

демонстрирует изоморфизм процессов на разных уровнях.

Рассмотрим поведение отдельного человека. Как правило, оно

реализуется по некоторым стереотипам, определяющим «нормальное»,

предсказуемое течение его поступков. Однако количество стереотипов,

их набор в данном социуме значительно шире, чем то, что реализует

отдельная личность. Некоторые из имеющихся возможностей

принципиально отвергаются, другие оказываются менее

предпочтительными, третьи рассматриваются как допустимые варианты.

В момент, когда историческое, социальное, психологическое напряжение

достигает той высокой точки напряжения, когда для человека резко

сдвигается его картина мира (как правило, в условиях высокого эмо-

ционального напряжения), человек может резко изменить стереотип, как

бы перескочить на другую орбиту поведения, совершенно

непредсказуемую для него в «нормальных» условиях

. Конечно, если мы

рассмотрим в такой момент поведение толпы, то мы обнаружим

определенную повторяемость в том, как многие единицы людей

изменили свое поведение, выбрав в иных условиях совершенно

непредсказуемую для них «орбиту». Предсказуемое в средних

Для историков, представлявших себе, что человек, как персонаж

трагедии классицизма, всегда действует, сохраняя «единство

характера», естественно было бы представлять себе санкюлота таким,

каким его изобразил Ч. Диккенс в «Повести о двух городах»: «На лицах

загнанных людей нет-нет да и проскальзывает свирепое выражение

затравленного зверя, готового броситься на своих преследователей»

(Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. М., 1960. Т. 22. С. 42). Тем большей

неожиданностью было обнаружение, что и люди, штурмовавшие

Бастилию, и участники сентябрьских убийств были в массе

добропорядочные буржуа среднего достатка и отцы семейств (см.:

Vovelle M. La Chute de la monarchie 1787—1792. [Paris], 1972. P. 207—209).

Но дело именно в том, что в моменты резкого нарушения равновесия в

исторической ситуации человек может непредсказуемо менять

стереотипы поведения. Разумеется, «непредсказуемо» для данного

персонажа, но вполне предсказуемо в другой связи. Например, он может

усваивать нормы поведения театрального героя, «римской личности»,

«исторического лица».

352

числах для «толпы» оказывается непредсказуемым для отдельной

личности. Как заметил еще Кант, «браки, обусловливаемые ими

рождения и смерти, на которые свободная воля человека имеет столь

большое влияние, кажутся не подчиненными никакому правилу, на

основании которого можно было бы наперед математически определить

их число. Между тем ежегодные данные о них в больших странах

показывают, что они также происходят согласно постоянным законам

природы»

Из наблюдения Канта можно было бы сделать вывод о том, что ин-

дивидуальные явления характеризуются понижением предсказуемости

и этим отличаются от массовых. Однако такое предположение, кажется,

было бы преждевременным. И чисто эмпирически историк знает о том,

как часто поведение толпы оказывается менее предсказуемым, чем

поведение отдельной личности. И теоретически само понятие

«индивидуальности», как мы уже имели возможность убедиться, не

первично и самоочевидно, а зависит от способа кодирования.

Значительно больший интерес представляет соображение И. Пригожина

и И. Стенгерс о том, что вблизи точек бифуркации система имеет

тенденцию переходить на режим индивидуального поведения.

Применительно к приводимому Кантом примеру можно было бы сказать,

что индивидуальный брак, как правило, совершается в обстановке

эмоционального напряжения, как результат выбора из альтернативы,

свободного волевого акта. Между тем для объединения типа

«популяция» — это действие, реализующее норму. Чем ближе к норме,

тем предсказуемее поведение системы.

Однако в этом вопросе есть еще одна сторона: там, где можно

предсказать следующее звено событий, можно утверждать, что акта

выбора из равновозможных альтернатив не было. Но сознание — всегда

выбор. Таким образом, исключив выбор (непредсказуемость,

осознаваемую внешним наблюдателем как случайность), мы исключаем

сознание из исторического процесса. А исторические закономерности

тем и отличаются от всех других, что понять их, исключив сознательную

деятельность людей, в том числе и семиотическую, нельзя.

В этом отношении особенно показательно творческое мышление. Как

мы уже говорили, творческое сознание есть акт возникновения текста,

непредсказуемого по автоматическим алгоритмам. Теперь можно было

бы обратить внимание на то, что тем не менее определенные аспекты

всегда остаются предсказуемыми («традиция») и если рассматривать

только их, то процесс представится непрерывным и плавным, другие —

предсказуемы с определенной степенью вероятности, третьи —

полностью неожиданны. Однако и степень их неожиданности окажется

различной в зависимости от того, читаем ли мы последовательность

текстов во временной направленности или против нее. Неожиданный

текст не есть невозможный, но лишь наименее вероятный (или

достаточно мало вероятный). Однако низкая вероятность появления,

например, «байроновского романтизма» без Байрона определяет

ситуацию лишь до момента его возникновения. Более того, в сфере

культуры чем

Кант И. Соч.: В 6 т. М., 1966. Т. 6. С. 7.

353

неожиданнее тот или иной феномен, тем сильнее его влияние на

культурную ситуацию после того, как он реализовался. Совершение

неожиданного события (появление непредсказуемого текста) резко

меняет ситуацию для последующего. Невероятный текст становится

реальностью и последующее развитие исходит уже из него как из

факта. Неожиданность стирается, оригинальность гения превращается

в рутину подражателей, и за Байроном следуют байронисты, а за

Бреммелем — щеголи всей Европы.

При ретроспективном чтении снимается драматическая

дискретность этого процесса, и Байрон предстает как «первый

байронист», последователь своих последователей или, как это обычно

именуется в историко-культурных исследованиях, «предшественник».

Фридрих Шлегель в своих «Фрагментах» поместил изречение:

«Историк — это пророк, обращенный к прошлому»

. Это остроумное

замечание дает нам повод отметить различие между позицией

предсказывающего будущее гадателя и «предсказывающего» прошлое

историка. Никакой гадатель или предсказатель не называет будущее

однозначно как нечто неизбежное и единственно возможное:

предсказание или строится по принципу двухступенчатой условности

(типа:

«если

сдела

ешь

то-то,

то

произ

ойдет

то-

то»),

или

форм

у-

лируе

тся

нароч

ито

неопр

еделе

нно,

так,

что

требу

ет

допол

нител

ьных

толк

о-

ваний

. Во

всяко

случа

е,

предс

казан

ие

всегд

сохра

няет

запас

неопр

еделе

н-

ности

неисч

ерпан

ность

выбо

ра

межд

некот

орым

альте

рнати

вами.

Отсю

да

посто

янны

й в

фоль

клоре

архаи

чески

х текстах мотив неправильно понятого предсказания.

Так, например, Фукидид сообщает такой случай: «...Килону, вопросив-

шему оракул в Дельфах, Бог изрек прорицание: на величайшем

празднике Зевса Килон должен овладеть Афинским акрополем. Во

время игр в пелопонесской Олимпии Килон с отрядом вооруженных

людей, присланных Феагеном, и своими приверженцами захватил

акрополь, намереваясь стать тираном. Он полагал, что это и есть тот

„величайший праздник Зевса", о котором изрек ему оракул, и что он как

победитель в Олимпии имеет особое основание толковать оракул

именно так. Подразумевалось ли в вещании „величайшее празднество"

в Аттике или где-либо в другом месте, об этом Килон не подумал, а

оракул не разъяснил»

. В результате замысел Килона принес ему

гибель. В Риме специальная коллегия децемвиров избиралась для

толкования предсказаний сивиллиных книг. Цицерон в трактате «О

дивинации» замечает: «...что касается толкователей всех этих оракулов,

то их роль по отношению к тем, чьи прорицания они толкуют,

напоминает роль грамматиков по отношению к поэтам»

. Подводя итоги,

Цицерон писал: «Хрисипп наполнил целый свиток твоими оракулами,

частью, как я полагаю, ложными, частью оправдавшимися случайно

(ведь это очень часто бывает со всяким

Шлегель Ф. Фрагменты // Литературная теория немецкого

романтизма / Пер. с нем. Л., 1934. С. 170. Изречение это понравилось

Пастернаку, который процитировал его, хотя и приписав ошибочно

Гегелю.

Фукидид. История / Изд. подгот. Г. А. Стратановский и др. Л., 1981.

С. 54.

Цицерон. Философские трактаты / Пер. с лат. М. И. Рижского; отв.

ред. и сост. Г. Г. Майоров. М., 1985. С. 205.

354

изречением), частью столь неопределенными и темными, что их

истолкователь сам нуждается в толкователе. А чтобы понять смысл

оракула, приходится прибегать к другим оракулам (sortes). Наконец,

часть из них двусмысленна настолько, что разобраться в них под силу

только диалектикам. Так, когда богатейшему царю Азии Крезу был

выдан оракул: „Крез, через Галис проникнув, великое царство

разрушит", то этот царь посчитал, что ему суждено разрушить

вражеское царство, а разрушил он свое». Далее Цицерон приводит

предсказание оракула Пирру: «Aio te, Aeacida, Romanos posse», нарочито

сформулированное так, что возможны два истолкования: «Я говорю,

Эакид, Рим можешь победить ты» и «Я говорю тебе, Эакид, Рим сможет

победить [тебя]»

Историк, «предсказывающий назад», отличается от гадателя тем, что

«снимает» неопределенность: то, что не произошло de facto, для него и

не могло произойти. Исторический процесс теряет свою

неопределенность, то есть перестает быть информативным.

Неопределенность подразумевает истолкователя. И здесь приходит

на ум одна параллель: художественный текст, в отличие от научного,

также содержит высокую степень неопределенности и нуждается в

истолкователе (критике, литературоведе, ценителе). Между тем

научный текст в таком посреднике не нуждается. Разница, видимо, в

том, что научный текст смотрит на мир как на уже построенный,

сделанный и, следовательно, смотрит на него, в известной мере,

ретроспективно (конечно, в меньшей мере, чем историк). Художествен-

ный текст есть акт создания мира, такого мира, в который заложены

механизмы непредсказуемого саморазвития. С этим связан еще один

ряд явлений. Само понятие непредсказуемости относительно и зависит

от большей или меньшей степени вероятности того или иного события.

Чем ближе к точкам бифуркации, тем индивидуальнее кривая событий.

При этом в разных типах текстов степень

предсказуемости/непредсказуемости в один и тот же исторический

момент различна. Так, например, в науке наблюдается одновременность

появления даже самых неожиданных идей: над интегральными и диф-

ференциальными исчислениями работали одновременно Ньютон и

Лейбниц; Дарвин и Уоллес независимо друг от друга пришли к идее

эволюции, идеи теории относительности одновременно с Эйнштейном

наметил Пуанкаре, к проблеме неэвклидовой геометрии независимо и

одновременно подошли Лобачевский, Бойяи, Гаусс, Швейкарт и

Тауринус. В истории искусств таких явлений не наблюдается. Отсюда

вытекает еще одна особенность: если мы предположим смерть какого-

либо крупного изобретателя до того, как он успел сделать свое

открытие, мы можем не сомневаться, что рано или поздно (как правило,

в обозримо сближенные сроки) это открытие будет сделано. В этом

смысле, неожиданная смерть того или иного ученого не вносит

коренного изменения в ход исторического процесса. Между тем, если бы

Данте или Достоевский умерли в детстве, не написав своих

произведений, они так и не были бы написаны, а это означало бы

изменение не только пути литературы, но и общей истории

человечества, при том что степень

Цицерон. Философские трактаты. С. 285.

355

гениальности Данте и Эйнштейна может быть соизмерима.

Принципиальная разница состоит в том, что мысль ученого отделима от

индивидуального текста и, следовательно, переводима. Мысль

художника есть текст. А текст создается однократно.

Таким образом, мы можем заключить, что необходимость опираться

на тексты ставит историка перед неизбежностью двойного искажения.

С одной стороны, синтагматическая линейная направленность текста

трансформирует событие, превращая его в нарративную структуру, а с

другой, противоположная направленность взгляда историка. Чтобы

понять специфику положения историка, представим себе следующий

мысленный эксперимент: в одном из своих рассуждений Фламмарион

придумал человечка (он наименовал его Люменом), который бы

удалялся от Земли со скоростью, превышающей скорость света. Для

такого наблюдателя время шло бы в обратном направлении и, как

заметил А. Пуанкаре, история потекла бы вспять, и Ватерлоо

предшествовало бы Аустерлицу.

Представим после этого, что Фламмарионов Люмен затем поселился

бы на земле, поступил на исторический факультет, подчинился бы

земн

ому

врем

ени

лине

йны

зако

нам

чело

вече

ской

речи

, и

пере

ним

бы

возн

икла

зада

ча

напи

сать

на

осно

ве

свои

впеч

атле

ний

исто

риче

ский

труд

Исто

ри-

ческ

ие

собы

тия

оказ

алис

ь бы

его

изло

жен

ии

подв

ергн

уты

дву

тран

сфо

р-

мац

иям:

перв

ая

соот

ветс

твов

ала

бы

его

пере

живанию обратного течения времени, а вторая — вторичному повороту,

вернувшему время к его «нормальному» земному следованию. В этих

условиях наш Люмен сделался бы строгим детерминистом.

Нельзя, однако, не коснуться еще одного типа деформации, которую

навязывает нарративная структура историческому тексту. Напротив,

особенно в своей наиболее древней форме — мифе, неизбежно

накладывает на внетекстовую реальность мощные, рассекающие ее

непрерывность, грани: начало и конец. Всякий текст, по определению,

имеет границы. Но не все из них обладают одинаковым моделирующим

весом. Можно выделить культуры, тексты, ориентированные на начало,

и именно ему придающие особую семиотическую значимость, и,

напротив того, ориентированные на конец. Сразу же приходят на

память мифы о начале и эсхатологические мифы. Однако значение этих

ориентации значительно более широкое.

Не только архаические мифы «о происхождении» видят в истоках,

началах основу моделирования культуры. Приведем примеры

средневековых текстов.

В «Слове о полку Игореве» имеется следующее место: «А уже не

вижду власти сильного, и богатаго и многовои и брата моего Ярослава

съ Черни-говьскими былями, съ Могуты и съ Татраны и съ Шельбиры, и

съ Топчакы, и съ Ревугы, и съ Ольберы. Тги бо бес щитовь съ

засапожникы кликомъ плъкы побъждають, звонячи въ прадъднюю

славу»

В той же мере, в какой «черниговские были», могуты, татраны и

прочие показались загадочными и вызвали обширную комментаторскую

литературу, выражение «звонячи в прадъднюю славу» показалось

прозрачным и ни в

Ироическая песнь о походе на половцев удельного князя Новгород-

Северского Игоря Святославовича... Москва, 1800 // Слово о полку

Игореве. Л., 1952. С. 26—27.

356

каких особых пояснениях не нуждающимся

. Остается, однако,

неясным, почему подвиги соратников Ярослава заставляют звенеть

славу предков, а не их собственную, почему подвиги совершают

правнуки, а звенит при этом не их новая слава, а старая слава прадедов,

совершивших в свое время какие-то другие исторические дела.

Для понимания этого места в тексте исключительно важно глубокое

наблюдение Д. С. Лихачева о природе чувства времени в древнерусской

культуре: «Прошлое было где-то впереди, в начале событий, ряд

которых не соотносился с воспринимающим его субъектом. „Задние"

события были событиями настоящего или будущего. „Заднее" — это

наследство, остающееся от умершего, это то „последнее", что связывало

его с нами. „Передняя слава" — это слава отдаленного прошлого,

„первых" времен, „задняя же слава" — это слава последних деяний»

Д. С. Лихачев указал на чрезвычайно существенный аспект вопроса.

Линейное время современного культурного сознания неразрывно

связано с представлениями о том, что каждое событие сменяется

последующим, причем ушедшее в прошлое перестает существовать.

Признак реальности приписывается лишь настоящему времени.

Прошлое существует как воспоминание и причина — настоящее как

реальность, будущее как следствие. С этим связано убеждение в том,

что если подлинной реальностью обладает лишь настоящее, то смысл

его раскрывается только в будущем. Отсюда стремление выстраивать

события в единую движущуюся цепь и организовывать ее причинно-

следственными связями.

Древнерусское сознание исходило из иных представлений. Лежащие в

основе миропорядка «первые» события не переходят в призрачное

бытие воспоминаний — они существуют в своей реальности вечно.

Каждое новое событие такого ряда не есть нечто отдельное от

«первого» его прообраза — оно лишь представляет обновление и рост

этого вечного «столбового» события. Каждое убийство братом брата не

представляет собой какого-либо нового и отдельного поступка, а

является лишь обновлением Каинова греха, который сам по себе вечен.

Поэтому особенно великим грехом являются новые, неслыханные пре-

ступления: они получают с момента своей реализации бытие, и каждое

новое их повторение падает на голову не столько непосредственно

совершившего их грешника, сколько на душу первого преступника.

Точно так же и великие и славные дела лишь оживляют вечно

существующую, и единственно реальную «первую славу», звонят в нее,

как в колокол, который имеет реальное бытие

Уже первые публикаторы «Слова» перевели его как «гремя славою

предков», это понимание, по существу, осталось незыблемым. Ср.

«бряцая славою прадедов» в новейшем переводе Р. О. Якобсона.

Словарь-справочник «Слова», составленный В. Л. Виноградовой, к слову

«звонить» дает пояснение: «Перен. Разглашать, делать известным

повсюду (о славе предков)...» (Словарь-справочник «Слова о полку Иго-

реве»: [В 5 вып.] / Сост. В. Л. Виноградова. М; Л., 1965—1978. Вып. 2. С.

119). Словарь Срезневского приводит интересующий нас текст как

простой пример к значению «бить въ колоколъ» (Срезневский И. И.

Материалы для Словаря древнерусского языка по письменным

памятникам: [В 3 т.]. СПб., 1893. Т. 1. Стб. 964).

Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967. С. 262.

357

и тогда, когда молчит, в то время, как звон его — не бытие, а

свидетельство бытия. Подобно тому, как в циклическом времени мифа

события непрерывно повторяют исконный порядок вечного Цикла и,

одновременно, для того, чтобы каждое событие, единственно

предусмотренное в Порядке, осуществилось, требуется магическое

вмешательство ритуала, которое его реализует, — для того, чтобы

вечный колокол прадедовской славы звенел, необходимы героические

дела правнуков.

Такой тип сознания обращает мысль не к концу — результату, а к

началу — истоку.

Современному сознанию будет легче представить себе подобный

строй мысли, если мы проиллюстрируем его исторически более

близкими примерами.

Гоголь остро чувствовал и умом исследователя, и интуицией

художника самое сущность архаического мировоззрения. В «Страшной

мести» писателя отразилась с необычайной яркостью интересующая нас

в данном случае система категорий. Злодей Петр, убив побратима,

сове

рша

ет

несл

ыхан

ное

прес

тупл

ение

соед

иня

юще

грех

Каин

а и

Иуд

ы, и

стан

овит

ся

зачи

нате

лем

ново

го и

небы

вало

го

зла.

Прес

тупл

ение

его

не

уход

ит в

про

шло

е:

поро

жда

цепь

новы

злод

ейст

в,

оно

прод

олж

ает

суще

ство

вать

наст

оящ

ем и

непр

е-

рывн

возр

аста

ть.

Выр

аже

нием этого представления становится образ мертвеца, растущего под

землей с каждым новым злодейством.

Подобно тому, как текст, имеющий на странице книги вневременное

бытие, в процессе чтения реализуется как уже прочтенный, читаемый

или тот, который еще будет читаться, текст мировой истории для

средневекового сознания существует в своем глубинном бытии вне

времени и лишь, обновляясь в реализующих его поступках людей,

обретает временную последовательность. Метафора эта оказывала

глубокое воздействие на историософскую мысль средневековья. При

этом следует учесть, что само понятие чтения было иным: оно

подразумевало не только повторное и постоянное возвращение к

определенным текстам, но и упорядоченность этих возвращений.

Аналогично этому и человеческие поступки могли восприниматься как

повторение поступков уже бывших, вернее повторная реализация их

глубинных прообразов.

Таким образом, в подобном представлении активны две стороны: с

одной стороны, действует зачинатель. Именно он создает постоянные

конструктивные признаки мира. Будучи единожды созданы, эти

«столповые» конструкции уже существуют вневременно, не входя в

историю людей, а располагаясь в более глубинных слоях бытия. Отсюда

типичное для древнерусской письменности внимание к вопросу «кто

зачал?», «откуда повелось?»

«Повесть временных лет», начиная с первой строки («Се повъсти

временых лът. Откуду есть пошла руская земля, кто въ Киевъ нача

первъе княжити и

О специфике сознания, обращенного к «началам», см.: Eliade M.

Aspects du mythe. Paris, 1963. P. 33—54; Лихачев Д. С. Поэтика

древнерусской литературы. С. 263 и далее; Лотман Ю. М. О

моделирующем значении понятий «конца» и «начала» в художест-

венных текстах // Тезисы докладов во второй летней школе по

вторичным моделирующим системам, 16—26 августа 1966 г. Тарту, 1966.

358

откуду руская земля стала есть»

), пронизана идеей «начал»: «...и самъ

съгоръ ту Аронъ, и умре предъ отцемъ, предъ симъ бо не бъ умиралъ

сынъ предъ отцемъ, но отець предъ сыномъ, оть сего начата умирати

сынове предъ отцемъ»

Тот, кто вершит «первое» дело, несет ответственность перед Богом,

поскольку оно не исчезает уже, а вечно существует, обновляясь в

последующих поступках: «...и поиде (Ярослав. — Ю. Л.) на Святополка

нарекъ Бога, рекъ не я почахъ избивати братю, но онъ»

С другой стороны, необходим «обновитель», тот, кто своими деяниями

— добрыми или злыми — как бы стирает пыль с ветхих дел зачинателя.

Роль такого «обновителя» исключительно велика. Одновременно возмо-

жен и параллельный ему тип человека, который тем или иным способом

ослабил роль первых деяний — дурных или хороших. Именно рассказы об

этих поступках и действиях интересуют в первую очередь средневекового

повествователя, в то время как рассказ о «первых деяниях» типичен для

мифо-эпической стадии. Однако возникающие при этом

повествовательные тексты резко отличаются от исторических рассказов

своей обращенностью не к результатам поступка, а к его истокам. Весьма

показательным признаком ориентированности текста здесь будет

сравнительный структурный вес (отмеченность) категорий «начала» и

«конца» текста.

Историческое повествование и связанная с ним структура романного

текста, подчиненные временной и причинно-следственной

последовательности, ориентированы на конец текста. Именно в нем

сосредоточивается основной структурный смысл повествования. Вопрос:

«Чем кончилось?» — в равной мере характеризует наше восприятие

исторического события и романного текста. Мифологические тексты,

повествующие об акте творения и легендарных зачинателях,

ориентированы на начало. Это выражается не только в том, что основной

для них вопрос — «Откуда повелось?», но и в особой отмеченности начала

текста при явно подчиненной роли его конца. Средневековые светские

повествовательные тексты — включая сюда и «жесты» («деяния») и, в

определенной мере, летописи — представляют средний тип. Героем

повествования является «исторический человек», но смысл событий

повернут к истоку

Интересным примером своеобразного компромисса между двумя этими

принципами является «Повесть о Горе-Злосчастии», в которой ясно

выражена отмеченность категории конца — уход Молодца в монастырь

завершает и останавливает навсегда ход событий. Однако повествование

все еще обращено к началу; сообщается о творении Адама и Евы и о

первородном их грехе:

Полн. собр. русских летописей. Стб. 1—2.

Там же. Стб. 92.

Там же. Стб. 141.

Иван Грозный в письме к Курбскому утверждает, что, совершив

измену, последний погубил не только свою собственную душу, «но и своих

прародителей души погубил еси» (Послания Ивана Грозного / Подгот.

текста Д. С. Лихачева и Я. С. Лурье; пер. и коммент. Я. С. Лурье. М.; Л.,

1951. С. 13). Результат действий направлен в противоположном по

отношению к историко-прагматическому мышлению направлении.

359

Ино зло племя

человеческо — вначале

пошло непокорливо, ко

отцову учению зазорчиво,

к своей матери

непокорливо...

Весь сюжет повести — лишь «обновление» исходного греха человека.

«Слово о полку Игореве» — типичное «деяние». Несмотря на то, что

действующими лицами являются персонажи «исторического» плана, все

истолкование смысла событий повернуто к истокам. Отсюда и основная

концепция «Слова»: поход Игоря — «обновление» походов Олега

Гориславича, который трактуется как «зачинатель» междоусобий на Руси.

Одновременно «нынешние» времена политических усобиц

воспринимаются автором «Слова» в отношении к идеальным временам

«первых князей». Характерна значительно большая отмеченность начала

текста по отношению к его приглушенному концу.

Особенно показательна в этом смысле концепция славы в «Слове о

по

лк

Иг

ор

ев

е».

Сл

ав

мы

сл

итс

я в

«С

ло

ве

ка

не

что

пр

ед

су

ще

ств

ую

ще

со

вр

ем

ен

де

до

в-

зач

ин

ат

ел

ей

(сл

ав

все

гд

«д

ед

ня

я»)

Ее

мо

жн

зас

тав

ит

по

тус

кн

еть

ес

ли

не

по

дн

овлять новыми героическими делами, но тем не менее она не исчезнет,

продолжая бытие в некотором вневременном мире. Определения такого

недостойного обращения с «дедней славой» многочисленны: «уже бо

выскочисте изъ дъдней славъ», «притрепа славу дъду», «разшибе славу

Ярославу». Против того, возможно обновление славы — «звонячи въ

прадъднюю славу»

Поведение Игоря и Всеволода для автора «Слова» характеризуется

неумеренностью их претензий (что придает поступкам их, как вассалов

великого князя Киевского, негативную окраску, а им как героям-рыцарям

— своеобразную красоту и ценность): они не только не

удовольствовались честью, а решили себе присвоить славу («мужаиме ся

сами»), но и захотели, совершив неслыханное, создать эталон славы,

который бы затмил все бывшее до них; а всех потомков заставил

«звонить в их славу»: «...преднюю славу сами похитимъ, а заднюю сами

подълим»

Не только слава, но и другие основы миропорядка могут дремать, пре-

бывать как бы в оцепенении до времени обновления: «Тии бо два храбрая

Святъславлича, Игорь и Всеволодъ уже лжу убуди, которую то бяше

успилъ отецъ ихъ Святьславь грозный Великый Киевскый»

Ложь здесь — нечто более исконное, чем конкретные и поименно

известные на Руси половецкие ханы, это Зло, которое после удачных

походов Святослава пребывало в оцепенении и оживилось в результате

действия Игоря и Всеволода.

Соединение в средневековых «Повестях» и «Деяниях» веры в

предустановленные структуры мира с представлением о деятельности

отдельного

Демократическая поэзия XVII века / Подгот. текста и примеч. В. П.

Адриановой-Перетц. М.; Л., 1962. С. 34.

Ироическая песнь о походе на половцев удельного князя Новгород-

Северского Игоря Святославовича... С. 27, 33—35.

Там же. С. 27.

Там же. С. 21.