второго поколения, которые считали самого Декарта стоящим одной
ногой в схоластической грязи, очистили и „нормализовали" кар-
тезианскую доктрину, мы получили полнокровную версию „идеи
идей", позволившую Беркли рассматривать протяженную субстанцию
как гипотезу, в которой мы не нуждаемся. Эта мысль никогда бы не
пришла в голову докартезианского епископа, борющегося скорее с
плотью, нежели с интеллектуальной путаницей. С этой полнокровной
«идеей „идей"» возникла возможность философии как дисциплины,
которая концентрируется вокруг эпистемологии, а не Бога и
морали
32
. Даже для самого Декарта соотношение тела и души не было
философским вопросом; философия возникла, так сказать, из
практической мудрости, искомой древними, и стала профессиональ-
ной, почти такой же профессиональной, как математика, чей предмет
бесспорно символизировал свойства ума. „...Только жизненный опыт,
обыденные разговоры и воздержание от размышлений над вещами,
упражняющими воображение, а также от их изучения позволяет
постигать единство души и тела... понятие единства, которое каждый
и без философствования испытывает в себе самом"
33
. Картезианский
переход от ума-как-разума (mind-as-reason) к уму-как-внутреннему
пространству (mind-as-inner-arena) не был триумфом гордого инди-
видуума, сбросившего схоластические оковы, а был, скорее, триумфом
поиска достоверности над поиском мудрости. С тех пор философам
был открыт путь к достижению строгости математика или мате-
матического физика или же объяснению кажущейся строгости в этих
дисциплинах, но никак ни к тому, чтобы помочь людям обрести
умственный покой. Наука, а не жизнь стала предметом философии, а
эпистемология стала ее центром.
32
Эта полнокровная „идея идей" (слабо выраженная Юмом в пассаже, цитированном в
сноске 18) вызывала отчаянные протесты Рида; в этих протестах его предвосхитил Арно, и ему
вторили Т. Грин и Дж. Остин. Дж. Йолтон указал мне на пассаж Арно в Des vraies et des fausses
idées (Oeuvres, Paris and Lausanne, 1780, vol. 39, p. 190), который привносит зеркальный образ,
восходящий к Платону, Государство 510а), рассматриваемый мною как первородный грех
эпистемологии:
Так как все люди начинают жизнь с младенческого возраста и так как они были заняты
своими телами и вещами, которые воздействуют на их чувства, они проводят долгое время
без знания любого другого зрелища (vue), кроме телесного, которые они приписывают
своим глазам. Они не могли бы не заметить двух фактов. Первый из них заключается в том,
что необходимо, чтобы объект был перед нашими глазами, дабы мы могли его видеть. Это
то, что мы называем присутствием (presence), и это заставляет их рассматривать присутствие
объекта как необходимость видения. Второй факт заключается в том, что мы иногда видим
вещи в зеркалах, или в воде, или в других вещах, которые репрезентируют их. Таким
образом, мы верим, хотя и неправильно, что они видят не сами вещи, но только их образы.
Сравните работу Остина по поводу „использования философами 'прямого восприятия'" (Sense
and Sensibilia [Oxford, 1962] и зеркальных образов (mirror-images) (ibid., pp. 31, 50). В качестве
ценного обзора посткартезианского объяснения того, что Декарт Должен был бы понимать под
„идеей" (включая последнюю попытку трактовать идеи как действия в манере Брентано,
Гуссерля, и Дж.Мура), я хочу рекомендовать работу Р. Макрая — R. MacRae, „Idea as a
Philosophical term in the 17th Century", Journal of the History of Ideas 26 (1965), 175—190.
33
Письмо к Принцессе Елизавете, июнь 28, 1643 (Декарт. Соч. Т. 2. С. 491—492).
45