Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

нам встречные вопросы. Поскольку этим они неприятно удивляют нас,

— фрау

Захлих

может даже возбудить иск об оскорблении! — то к ним

нельзя подходить ни объективно, ни обобщенно, ни

индивидуализиро-

ванно. По отношению к каждому партнеру по разговору мы меняем свой

тон и тему. Мы никогда не являемся элементом сферы мировоззрения

партнера по разговору, вещами его системы мира или объектами его ис-

следования. Мы не являемся предметами его мышления, поскольку мы,

напротив, делаем себя чем-то, тем сильнее противостоящим ему во вре-

мени, чем больше духовного настоящего мы имеем. Ибо тогда мы зада-

ем встречные вопросы, из-за которых его мышление может стать смеш-

ным. Каждый читатель социологической книги свободен от того, что на-

писано в этой книге о человеке «как таковом».

Мышление имеет в качестве своего предмета только те объекты, ко-

торые не задают встречных вопросов.

Ибо тот, кто спрашивает о «нечто», уже решил, что не хочет или не

должен спрашивать о ком-либо. Каждый «кто» мог бы ответить или

даже возразить против вопроса. Один человек не знает другого, поку-

да этот другой — этот некто — в своем обращении к нему не даст по-

нять, кем он его считает. Степень остроты его ума, его юмор, его чело-

вечность впервые познаются нами из того, как он к нам обратился. Та-

ким образом, мы узнаем, какова его сущность, только посредством его

обращения к нам. Когда палачи пытают обвиняемых в совершении пре-

ступления, то редко случается, что они узнают, с кем имеют дело. Ибо

страх сдавливает жертвам горло. Но каждому известны и такие случаи,

когда жертва преодолевает страх и ставит палача на место. И благода-

ря этому почти всегда что-то происходит: полицейский или судья ра-

зоблачают себя. Так мнимый свидетель Герман Геринг в ходе процес-

са о поджоге рейхстага был разоблачен Димитровым просто потому,

что у этого болгарина было мужество, которого недоставало большин-

ству свидетелей, — мужество задать встречный вопрос о том, где же

герр Геринг был в ночь пожара.

Итак, социолог, вообще кто-то спрашивающий, допускает наличие

полной жизни, равноправной

жизни,

только

тех, кто может задать ему

встречные вопросы. По большей части это его коллеги и его кредиторы.

Другие люди должны ответить на его анкету. Тем самым спрашивающий

возвышает себя до уровня судьи. Ибо вверху этой анкеты невидимыми

чернилами, конечно же, написано: «Что есть

человек?».

Ибо теперь ему

вынесен приговор судьи: «Он — не полный жизни современник, которо-

го социолог считает равноправным себе, а человек второго сорта, кото-

рого социолог объективирует».

Тем самым это «что?» провозглашается менее живым, чем сам соци-

олог. Для каждого из моих «что?» я разыгрываю из себя Бога, и все эти

«что?» — мои предметы. Но я должен обратиться на себя и предстать пе-

ред множеством

«кто?».

Они находятся со мной в одном времени и так

близко от меня, что в любой момент могут разбросать мои игрушки.

"Что?» и «кто?» — это вопросы о жизни или смерти. Об этом знал бы

каждый, если бы в школьных учебниках не говорилось, что существуют

три рода — мужской, женский и средний. Если бы «что?» также было ро-

дом, то пропасть между «кто» и «что» не была бы столь важной. Но в

пику всем школьным учебникам Бог дал жизни только два рода (пола).

Средний род является более мертвым, чем полная жизнь.

В моих книгах

«Der

Atem

des

Geistes»

("Дыхание духа», 1951 г.) и

«Heilkraftund

Wahrheit»

("Целительная сила и истина», 1952 г.) показа-

но, как все грамматики ориентируются на степени жизни. Мы говорим

так, чтобы в каждый момент различить между собой три степени жиз-

ни. Тех, в ком я нуждаюсь больше всего, я призываю для того, чтобы

они повернулись ко мне. Они стоят в звательном падеже. «Отче наш»,

«месье», «мадемуазель» — их я зову и прошу указать мне путь, дать

огня, услышать меня. Я пытаюсь добиться того, чтобы они обернулись

ко мне. Звательный падеж отчетливо показывает, что тот, к

кому

я об-

ращаюсь с речью, может стать для меня, говорящего, судьбой. Я нуж-

даюсь в нем. Всякий звательный падеж — это попытка вынудить повер-

нуться. Напротив, уже представленные мне люди находятся со мной на

одной и той же высоте. Я не боюсь, что они будут что-то делать, отвер-

нувшись от меня. Я не сомневаюсь, что они хотят слушать меня. Этих

моих товарищей не нужно заставлять поворачиваться вместе со мной.

Мы слушаем друг друга. Мы нужны друг другу. Их жизнь и моя жизнь

исторически переплетены между собой. И, в-третьих, имеются предме-

ты, которые находятся вместе со мной в пространстве. Но они не слу-

шают моих слов. Я не жду, что они повернутся ко мне. Я знаю, что они

не понимают того, что я о них говорю. Поскольку они не поворачива-

ются ко мне и не должны разговаривать, они нуждаются во мне боль-

ше, чем я в них. Они — заменимые предметы. Если их еще не замени-

ли, то я пытаюсь найти им замену.

Всякая речь, даже в тех языках, которые не наносят на слова насеч-

ки так называемых «родов» — мужского, женского и среднего, — долж-

на в каждом предложении различать эти три ступени будущего, нынеш-

него и заменимого в пространстве. Тот, к примеру, кто писал о закате

Европы, тем самым уже объявил Европу угасшей, т.е. заменимой. На-

против, незаменимое принадлежит также будущему, а мой современ-

ник — настоящему.

Поскольку все заменимое является более мертвым, чем те незамени-

мые силы, действие которых мы хотели бы обратить на себя, или чем те

товарищи, с которыми мы живем, то средний род «что?» должен оста-

ваться отделенным от «кто?» и моих богов, и моих любимых друзей. В

противном случае мертвые и живые смешиваются. Наши призывы стра-

стно желаемого или вызывающего страх грядущего, наши обращения к

любимым современникам, наше обсуждение всего преходящего и заме-

нимого постоянно чередуются. Постоянно сообщать всему эти три сте-

пени жизни — таково наше предназначение. Но из этого вытекает один

вывод: мы перестаем бояться того и любить то, что мы объявляем чем-

то нейтральным, чем-то заменимым, неким материалом. Мы доказыва-

ем это тем, что объективно обращаемся со всем этим, как с «оно», т.е.

как с

вещью.

Благодаря этой нейтрализации мы помещаем менее живое позади

себя. «Что?» — это всегда извещение о смерти. В древних языках это вы-

ражал тот факт, что средний род существительного не мог иметь ни зва-

тельного, ни именительного падежа, и его основной формой был вини-

тельный падеж, поскольку человек не опасался того, что обозначаемая

такими существительными действительность захочет нас выслушать или

даже как-то отнестись к нам и высказать свое мнение. Именно этими

вечными винительными падежами мы пользовались и именно ими ма-

нипулировали. Мое мышление играет с ними. Я думаю о них, но они

никогда не думают обо мне. Как мы видели, вопрос: «Что есть чело-

век?» — это «игрушечный» вопрос. Ибо в нем «человек» стал замени-

мым. Я размышляю о нем. Но он никогда не размышляет обо мне. Лишь

в противном случае он был бы незаменимым для моего мышления! Тогда

я бы испытывал трепет: «Что он там обо мне

думает?».

Прфномен

ранга

Если социолог, прочитавший первый раздел этой статьи, пришел бы и

написал: «Кто есть

человек?»,

то это не было бы выходом из положения.

Жизнь духа не столь механистична. Язык позволяет нам сразу же задать

более определенный вопрос: «Кто есть этот

человек?».

Переход от «что» к «кто» — это просто замена одного слова другим!

Мы не переходим от оперирования объектами в лаборатории мышления

к беседе между задающими друг другу вопросы партнерами просто пото-

му, что мы заменяем одно слово другим. Скорее, мы сами должны для

этого войти в некую иную ситуацию (на жаргоне мышления эта ситуа-

ция ныне называется

«экзистенциальной»).

Такой переход от игры к се-

рьезности требует сил и времени. Поэтому, вероятно, у профессора, док-

тора Мартина Лютера вопрос: «Что есть человек?» совсем не случайно

соскальзывает в средний род

«что?».

Разве Платон не спрашивал : «Что

есть божественное?» вместо: «Кто есть

Бог?».

Даже

Пиндар

воскликнул:

«Что есть один человек, что не есть один

человек?».

Вопрос: «Кто есть человек?» слишком неопределенный. Он всегда

будет смещаться то в одну сторону, превращаясь во всеобщий вопрос,

задаваемый из любопытства: «Что есть

человек?»,

то в другую, становясь

определенной, необходимой для моей политической ориентации формой

предложения: «Кто

еаъэтот

человек?».

«Что есть человек?» и «Кто есть

этот человек?» — самодостаточные вопросы. Всегда может быть задан

первый или второй из них, и можно сразу, без каких-либо оговорок при

помощи «что?» спрашивать о всеобщей вещи в мире, а при помощи

«кто?» — об определенном человеке, живущем рядом со мной. Но зада-

вать вопрос: «Кто есть человек?» нельзя без оговорок. И запрет, заклю-

ченный в этом «не без оговорок», является прафеноменом, оказавшим-

ся неизвестным для ученых.

Познав этот прафеномен, мы сможем сразу освободить знание о че-

ловеке от его порабощения естествознанием и понятиями.

Вопрос: «Кто есть

человек?»,

— как только он задан без оговорок, — это

вопрос, обреченный на соскальзывание к «что» или «который».

Ноя

могу

задавать общие вопросы без оговорок только в области мертвого и отсут-

ствующего! Это странно, но истинно. Что есть минерал? Что есть предмет?

Об этом я могу спрашивать всегда и везде. Но вопрос: «Кто есть человек?»

я могу задать вам, себе или своим коллегам лишь после того, как я пред-

ставился им, вам или самому себе! Когда студент во втором семестре спра-

шивает: «Кто есть

человек?»,

то на свет Божий выходит разве что злосча-

стный Артур Шопенгауэр (7), который вынужден был утолять свою жаж-

ду любви в борделе, а свое представление сводить в систему. У него лю-

бовь превратилась в простую волю, а представление — в воображение.

Среди живых, здоровых людей представление человека в третьем лице

может возникнуть лишь после того, как, по крайней мере, два из них

представлены в первом и во втором лице. Это не игра слов и не дурная

шутка. Вопрос: «Кто есть человек?» основан

на

двух предварительных воп-

росах. Первый из них — «Кто есть ты

сам?»,

а второй — «Не скажешь ли

ты мне, кем ты считаешь

меня?».

Человек обладает самосознанием толь-

ко благодаря тому факту, что кто-то обращается или обратился к нему по

имени. Без этого в нем нет ничего своего, и он является просто «one of

ours» (8), одним из нас. В Англии у члена палаты общин нет собственно-

го имени, кроме тех случаев, когда он должен быть призван к порядку. Как

только спикер парламента обращается к «member for Ipswich» (9) как к

мистеру Смиту, с членством мистера Смита покончено, и теперь опозорен

«Смит» как таковой. Тем самым он впервые осознает себя (10).

3.0 духовном настоящем

Итак, мы должны признать, что осознать самих себя нас вынуждают

наши ближние. Ни у какого из мыслителей нет самосознания, и в каче-

стве неспециалиста он должен быть признан другими людьми и узнать,

кем они его считают. Кто мы такие есть — это мы должны сказать друг

другу-

«Selfconscious»

(11)

является только пристрастный человек. Бес-

пристрастный человек говорит о других людях и позволяет другим людям

говорить о себе. То, что мы сами думаем о себе, совершенно неважно и

не имеет никакого значения. Мы обладаем сознанием только в качестве

партнеров в процессе установления взаимного согласия. Если мы заме-

чаем друг друга, нас омывает духовное настоящее.

Это знает здоровая душа, это знает Библия. Вот уже 150 лет высоко-

поставленные критики прилагают усилия к тому, чтобы разделить Биб-

лию на «Яхвиста» и «Элохиста» (12). Вот уже 3500 лет Библия стремит-

ся защитить нас от социологов и психологов. При помощи пары предло-

жений Книга Бытия говорит, что человек, отдельный человек, только в

беседе обретает самосознание, благодаря которому он возвышается до

уровня

Элохимов.

Однако при каждой беседе собеседников осеняет еди-

ное имя, в котором говорящие только и могут пребывать в умиротворе-

нии. Таким образом, творение человеческого рода состоит в том, что ему

поручается вести мирную беседу. Вот уже 150 лет эта констатация, содер-

жащаяся в пятой главе Книги Бытия, остается за пределами повествова-

ния о Творении. Высокопоставленные критики позволяют нам читать

только первую или вторую главу. Однако, хотя мне не поверит ни один

студент-теолог, истиной является то, что, согласно Библии, «человек»

был окончательно сотворен только в пятой главе.

Согласно первой главе, он стал живым. Согласно второй, третьей и

четвертой главам, он разделился на полы и роды со всеми

последствия-

ми существования любви и пола. Но теперь — как и во всякой изначаль-

ной, исходящей из самых истоков речи (13) — рассказчик начинает все

снова в третий раз. Да, конечно, во втором стихе пятой главы Книги Бы-

тия Бог сотворил человека, конечно, он сотворил его, и мужчину и жен-

щину, но он сделал еще кое-что дополнительное, и лишь благодаря это-

му человек стал человеком. Ибо Адам, Ева и все

их

дети узнали, в-тре-

тьих, что они все вместе должны слушаться одного и того же имени и все

вместе призывать Бога, называя его истинное имя. Они узнали друг друга

в имени «человек».

Почему это считается не правдой, а легендой? Женщину познает

не тот, кто ее изнасиловал, а только тот, кому она отвечает любовью

и кто откликается на названное ею имя. Сватовство и называние по

имени, представление и назначение на должность, — иными словами,

мир, — даруются лишь тем, кто узнает себя в одном и том же имени.

Это так же верно, как и то, что дважды два равняется четырем. Вся-

кая любовь ведет от жизни к познанию чего-то на опыте, поскольку

любовь должна называть по имени. А называние по имени — это об-

ретение жизнью некоего голоса. Вечно почитаемые и изучаемые гре-

ки могут отрывать друг от друга мышление и бытие, но любящий не

сделает такой глупости вместе с ними. Тот, кто оглашает содержание

своего ощущения, сам вмешивается в бытие. Называние по имени оз-

начает, что живые существа

объемлют

мир. Мои мысли, становящи-

еся словом, окутывают собою мою возлюбленную. Следовательно, они

являются жизненными процессами. Обретение знания в процессе на-

зывания по имени содержит больше жизни, чем наука. В познании

жизнь усиливается посредством установления связи. Ибо тогда жизнь

сгущается и превращается в дух, который признает и создает челове-

ческие сообщества. Только любящий человек знает то, чего не ведает

никакая наука: ему известно, кто возносит его до уровня жизни, дает

сознание и посыпает ему смерть. Таким образом, для любящего чело-

века «кто» (невеста) и «что» (происхождение) отличаются друг от друга

так же, как жизнь и смерть. Жизнь без любви не имела бы и логоса,

не имела бы и грамматики звательного, именительного, винительно-

го падежей, т.е. степеней божественного, человеческого, вещного.

Только любовь побуждает нас говорить и думать, поскольку в обоих

этих действиях мы отторгаем мертвое и соединяемся с живыми. Сила

именования, призываемая в первой главе евангелия от Иоанна и в

пятой главе Книги Бытия, — это одна и та же сила. Эта сила имено-

вания — как и следует переводить «логос» — каждый день заново от-

деляет друг от друга царство будущей жизни, созданной любовью, и

богооставленные

поля, на которых разлагаются трупы. Первый акт,

последний акт и кульминация всякой речи, несмотря на все словари

и пособия по грамматике, всегда будут одним и тем же: защитой жи-

вого от мертвого посредством именования, основанного на противо-

поставлении.

Нашу жизнь Бог сотворил в соответствии с первой главой Книги Бытия;

нашу любовь Бог сотворил в соответствии со второй главой Книги

Бытия;

наш дух Бог сотворил в соответствии с пятой главой Книги Бытия.

Но это единый и тот же самый акт. Ибо люди существуют лишь

благодаря совместному имени, используемому во взаимном именова-

нии. Поскольку я могу говорить только в союзе партнеров по беседе,

то мне в одиночку или вам в одиночку нельзя задавать вопрос: «Что

есть

человек?».

Никакой отдельно взятый «мыслитель» не может задавать этот воп-

рос, исходя только из самого себя. Прежде должны признать друг дру-

га, по меньшей мере, два человека, которые и будут задавать вопросы.

Я должен был умолять другого человека: «Скажи мне, кто я такой,

скажи мне, кем ты меня считаешь». Этот человек должен был ответить

мне и также умолять меня: «Теперь и ты скажи мне, кем ты меня

считаешь».

Люди, испорченные школьным воспитанием, не замечают этого фак-

та. Ведь этому не учат в школе. Как же это может быть истинным? Но

один и тот же школьник Генрих Шмидт обращается к учителю «госпо-

дин учитель» и, тем самым, прямо говорит ему, что он о нем думает, по

крайней мере, официально. Школьник говорит «Карл» и «Курт» своим

одноклассникам, «привратник» — привратнику, «господин директор» —

директору, «папа» — отцу и «мама» — матери. И неужели при этом он не

высказывает, что он о них думает? Именно это он и стремится делать! В

свою очередь, они отвечают ему, произнося «Генрих», «учащийся

Шмидт», и так он скоро узнает, из каких элементов он состоит в их гла-

зах. Итак, наши различные имена — это навязываемые нам представле-

ния общества о нас самих, и мы, наоборот, стремимся принудить обще-

ство изменить эти имена.

Очевидно, человек, рассудок, мыслитель или мышление оказались бы

не в состоянии задать вопрос: «Кто есть

человек?»,

если бы к этому оп-

ределенному человеку уже не были многократно обращены слова, из ко-

торых он узнавал бы, кем его считают. Так что место вопроса: «Что есть

человек?» — в конце жизненного пути, по меньшей мере, двоих, а ско-

рее всего — тысяч собеседников, которые высказали друг другу свое мне-

ние, представились друг другу и позволили отвести им определенное по-

ложение. В связи с вопросом о человеке не может быть никакого просто-

го, абстрактного, пустого или чистого рассудка. Итак, любые высказыва-

ния о человеке — это всегда результат опыта человеческого сообщества.

Эти высказывания неизменно являются эмпирическими и никогда —

научными.

Теперь мы понимаем, почему вопрос: «Кто есть человек?» обычно

сводится к вопросу: «Что есть

человек?».

«Что» — это всегда нечто внеш-

нее, некий предмет. Человек, задающий встречный вопрос, всегда пре-

бывает в настоящем. Настоящее — это прямая противоположность пред-

мету. Человек, задающий встречные вопросы, противостоит во времени

всем социологам, пользующимся естественнонаучной методологией,

позитивистам. Ибо он препятствует тому, чтобы они, преисполнясь ве-

личия, низвели его до уровня предмета.

Итак, кто же есть человек? Об этом могут спросить сообща русский

и янки, генерал и вдова, если они уже засвидетельствовали любовь, вни-

мание, уважение друг к другу, назвав друг друга по именам. По меньшей

мере двое должны быть признаны в качестве людей в первом и втором

лице, прежде чем они смогут совместно сформулировать вопрос о чело-

веке в третьем лице.

Напротив, тот, кто формулирует этот вопрос без оговорок, строит из

себя создателя людей, разыгрывает из себя Бога, и поэтому мне незачем

присматриваться к нему.

Тем самым наше мышление о «человеке» избегает судьбы естествоз-

нания. Естествознание начинает неправильно, а именно без оговорок.

Оно начинает с «оно», «он», с «эти» или «они», с мира и предметов. И

все, что оно знает, относится к третьему лицу.

В человеческом обществе такой образ действий является предосуди-

тельным. «Человек» — это сначала всегда третье лицо, и со всеми выска-

зываниями в этом третьем лице придется повременить, пока первое и

второе лицо не будут признаны друг другом и представлены друг другу.

Наше мировоззрение и объективные представления являются третьесте-

пенными и подвержены постоянному изменению. Только другой чело-

век способен сообщить мне обо мне самом нечто первостепененное.

Только я могу дополнить это сообщение второстепенным вопросом.

Лишь после этого дело может дойти до абстрактных представлений о

третьем

лице,

о человеке «как

таковом».

Но эти абстракции будут хотя бы

отчасти правильными лишь тогда, когда у партнеров по беседе постоянно

сохраняется в памяти эта последовательность — второе, первое, третье

лицо. Ибо мы можем ручаться только за первые два слоя нашего созна-

ния. Третий слой — это просто заключение, выведенное нашим умом.

Оно является просто «правильным». Но мы можем дать показания в

пользу первостепенных истин и умереть.

Таким образом, это первый вклад в Высшую грамматику Нового

мышления, для которого истина и наука отделены друг от друга (14).

Ученые, без оговорок спрашивающие: «Что есть

человек?»,

явля-

ются врагами истины, за которую мы, неспециалисты, сражались и

сражаемся. Мы сперва должны признать друг друга в качестве людей

и лишь затем может возникнуть наука, — но ученые в своем высоко-

мерии не хотят принять во внимание эту истину. Они приписывают

только себе обладание духом истины, нам же оставляют, в лучшем

случае, доброе сердце, но не причастность живому духу, превосходя-

щую их знания. Специалисты отрицают, что мы обладаем духовным

настоящим. Итак, если ученые будут продолжать слушать наше дело

«без оговорок» и в третьем лице, то Новому Западу достанутся только

подопытные кролики. Ибо прежде чем мы сможем играть с объекта-

ми, мы должны быть представлены друг другу и признать друг друга

внутри некоторого народа.

Однако оборот речи псалмопевца: «Что есть человек, что Ты по-

мнишь его?» не принадлежит к числу вопросов специалистов. Напротив,

он ставит вопрос, который стирает различие между антропологами и

«anthropos»,

между психологами и «psyche», между субъектом и объектом,

между специалистом и народом. Перед Богом находится не предмет

мышления, а чадо Божье. Ведь человек, Адам, — это только имя, кото-

рое Бог дал своему чаду. Поскольку человек спрашивает Бога: «Кто я

есмь?»,

он может также спросить: «Что есть

человек?».

Ибо, в отличие от

социологов, он включает самого себя в вопрос. Он даже доверяет Богу

право дать ответ! «Что есть человек, что Ты помнишь его?» — это такое

предложение, которое уничтожает все предшествующее разделение тру-

да и стремится во имя Бога включить грядущего человека в живое творе-

ние. Какже оно это делает? Напоминая самому себе, что он сегодня без

«завтра» Бога еще есть «ничто».

Что есть человек до того, как Бог обращается к нему с речью? Нич-

то, пока ничто, но при этом он ждет вечной жизни. Человек, который не

является предметом мышления, ждет Божьего настоящего, памяти Бога

о нем, поскольку каждому человеку предназначено стать мыслью Бога,

словом Бога, творением Бога, т.е. из преходящего стать вечным, а из

«что» — «кто». Мы, люди, суть пути, ведущие от «что» к «кто».

Приходит день, когда каждый из нас вырастает из универсума заме-

нимых вещей. Тогда человек приходит в ужас от того факта, что даже он

сам является заменимым «нечто». В состоянии этого кризиса мы цепля-

емся за имя, которое с давних пор называлось при обращении к нам. Это

имя является не только преходящим, оно не только налицо — оно явля-

ется также некоторым ожиданием. Мы размыкаем наше сиюминутное

существование, распахивая двери любого времени, ведущие соответ-

ственно к началу и к концу. С самого начала и до Страшного суда чело-

век может достаточно глубоко дышать только как Адам, как Сын Божий.

Дух — эта та потенция дыхания, которая выходит за пределы моего су-

ществования в качестве «нечто». Эта сила своей музыкой увлекает меня

в хоровод всех призывающих друг друга и обращает друг к другу лицом

всех участников хоровода, подлежащих определению,

со-ответствующих

друг

другу,

и они узнают себя в качестве «он» и «она». Они предоставля-

ют друг другу исполнение неких задач во Вселенной. Ибо каждый из

этих одухотворенных людей сам являет собою нечто сотворенное в каче-

стве звена неповторимой, единственной в своем роде истории творения.

Наша участь такова, что мы должны стать теми, кого призвали, к кому

обратились с речью, и теми, кто сам высказывается. В качестве такого

«клира», т.е. избранных по жребию, мы преодолеваем охвативший нас

ужас погружения в заменимое «что».

Эпоха светской мудрости закончилась концентрационными лагеря-

ми, где нагому человеку отказывали в имени и месте проживания, дол-

жности и предназначении. Это было триумфом той критики, которая

видела в человеке животное и цодовое существо и замечала только пер-

вую и вторую главы Книги Бытия, но не ее пятую главу (второй стих),

где говорится об установлении мира. Логика была принудительной: на-

учная чернь подражала уличной черни. Народ Нового Запада и Грядуще-

го Востока мог бы возродиться только как «клир»: ты

я, он и она, спа-

янные взаимной верностью.

Специалисты вырывают застенчиво задаваемый вопрос: «Что есть че-

ловек, что Ты помнишь его?» из его смысловой связи. Ведь неспециалист

может задавать вопрос таким образом лишь потому, что он надеется на

в высшей степени личное обращение к нему с речью, благодаря которо-

му мы переходим от «что

?»

к «кто

?»

и изменяемся. Господа профессора и

специалисты считают себя уже обладающими этим качеством. Ведь их

студенты обращаются к ним как к великим «кто». Но неспециалист на-

ходится в состоянии двуполярной неопределенности. Он не знает, как он

составит себя из «что» и «кто» в различных пропорциях, поскольку никто

не гарантирует обращения к нему как к господину профессору, и, тем

самым, никто не утешает его.

Каждый день какая-либо отрасль науки похищает один звук из бесе-

ды верующей души с ее Господом и Творцом. Эти заимствования обед-

няют нас. На вопрос: «Что есть

человек?»,

который вырван из его кон-

текста, никогда нельзя дать ответ. Таким образом, теперь господа специ-

алисты, возможно, смогли бы перестать его задавать.

Ибо мы, неспециалисты, нуждаемся в этом вопросе для нашего спа-

сения, чтобы с его помощью стать личностями. Как и Библия, Лютер мог

бы спросить: «Кто есть этот

человек?».

Мои друзья, узнав название этой статьи, нашли его отвратительным.

И в самом деле, оно

также

безвкусно, как и название, данное Августи-

ном работе о «количестве души», de

quantitate

animae.

Однако Августин

доказал, что у души нет количества. Я должен защищать всеобщее диле-

тантство человечества от обращения с человеком как со средним грамма-

тическим родом. Если в журнале

«Evangelischer

Erzieher» (15) можно про-

читать вопрос: «Что есть человек?» в качестве заглавия, набранного жир-

ным шрифтом (V, 3, 1953, S. 113), то настает тот момент, когда следует

прибегнуть к самообороне. И тогда в качестве средства защиты неспеци-

алистов от первосвященников различных отраслей науки сохраняет силу

заповедь: «Если ныне этот путь и не является священным, то завтра он

будет освящен».

Человеческий тип как форма для

чеканки, или повседневные

истоки языка

Происхождение языка — один из наиболее часто обсуждаемых, больше

всего вышучиваемых и самых безнадежных вопросов человеческой исто-

рии. Вопрос о происхождении отбрасывается как некая сложная пробле-

ма, которая никогда не может быть разрешена и потому никогда не дол-

жна затрагиваться. Ответ на этот вопрос искали, ссыпаясь на «подража-

ние», на нервные рефлексы

(.Пантер,

Langer);

толковали изначальный язык

как жестикуляцию всего тела, которая затем свелась к движениям голосо-

вых связок (Жусс,

Jousse);

указывали на крики воюющих групп людей, —

но все эти объяснения почти смехотворны. Большинство исследователей,

знакомых с подходами к этому вопросу, испытывают чувство отчаяния.

Для меня самого «происхождение» языка — такой же законный

вопрос, как любое другое «происхождение». Это означает, что данный

вопрос упирается в некую главную границу всех таких вопросов: мы

должны знать, что мы подразумеваем под «происхождением», что мы

понимаем под «происхождением» языка. Язык может означать: а) ме-

тод, с помощью которого можно указать человеку путь к ближайшей

крестьянской усадьбе, или способ успокоить плачущего ребенка. Тог-

да он в состоянии обойтись жестами, улыбками и слезами, и тогда

обезьяны и соловьи — наши учителя. Я не сомневаюсь, что в наших

повседневных бормотании и болтовне язык служит тем же целям, что

и звуки, издаваемые животными, а то, что служит тем же целям, зас-

луживает того, чтобы считаться тождественным друг другу. В нашей

жизни есть области, характеризующиеся теми же условиями, при ко-

торых животные издают звуки общения, предупреждения и т.д. И мы

используем в этих областях звуки, обнаруживающие некоторое подо-

бие звукам, издаваемым животными. С другой стороны, язык может

означать: Ь) способность стать хором, разыграть на сцене трагедию,

издать законы, сочинить стихи, прочитать застольную молитву, при-

нести присягу, исповедать свой грех, оклеветать своего ближнего, по-

дать жалобу, написать биографию, исказить сообщение, решить алгеб-

раическую задачу, окрестить ребенка, подписать брачный договор,

похоронить своего отца.

Большинство людей смешивают а) и Ь). Похоже, они воображают,

что, объяснив колыбельную песню, шутку или сплетню, они тем самым

объяснили и силу брачного обета.