Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого

Подождите немного. Документ загружается.

фического качества, отличающего его от того, что оно означает у жи-

вотных. Но рождение все же превратилось в свою противоположность

— точно так же, как и смерть. Нет такой человеческой группы, в кото-

рой не было бы ритуала инициации. Последней стадией этого универ-

сального процесса является крещение. Параллели между погребением

и крещением очевидны. То, что кажется только моим делом, становит-

ся событием в жизни поколений. Мы сказали, что могила превращается

в материнское лоно и что происхождение речи — это речь о происхож-

дении человека. Теперь мы можем добавить к этому следующее: цель

речи — это речь о цели. Проходящему инициацию говорится, куда он

будет идти, и он научается заранее соприкасаться со своей смертью. Он

научается так относиться к своей жизни, словно она уже простирается

за пределы его собственной смерти. Ему дается имя, которое пережи-

вет его физическую жизнь. К нему обращен призыв служить мостом,

ведущим к тому времени, которое не может быть оценено с помощью

понятий его собственного физического существования. Во всехритуа-

лах инициации могила как колыбель соответствует гробу. Христианское

крещение связано с этой универсальной традицией. Ребенок должен

умереть для этого мира еще до того, как он жил в нем. К нему обраща-

ются так, что самим фактом этого обращения его проталкивают сквозь

жизнь к состоянию, находящемуся по ту сторону могилы. Все наше

физическое существование ясно предстает в обратном порядке благода-

ря порядку погребения и инициации. Погребение — это второе рожде-

ние, устанавливающее то, что произошло прежде. Инициация — это

первая смерть, побуждающая человека думать о том, что он должен

приобрести последователей. Оба акта находятся за пределами «приро-

ды» (13). Язык усмиряет хаос природы, уничтожает распрю между от-

дельными индивидами, присущие им разрывы существования и недо-

статок свободы. В природе каждое существо рождается для себя и уми-

рает для самого себя. Все подчиняется необходимости. Верх одерживает

судьба. Язык создает мир, порядок, взаимосвязь и свободу. Он налага-

ет на человека некоторые обязанности и обеспечивает участие в жизни,

расширяя область самой жизни. Человек освобождается от того пред-

ставления, что именно он является мерой жизни.

Использование слова «жизнь» в современных дискуссиях стало кор-

нем многих зол. Оно одинаково применяется как по отношению к ин-

дивидуальной жизни, так и по отношению к жизни вечной, с которой

человек племени и член Церкви соприкасаются во время проведения и

посещения богослужения. Наши современные скептики, восторгаясь

витальностью и правом на

жизнь,

лишают достоинства такие выраже-

ния, как «вечная жизнь», «жизнь сообщества» и «историческая жизнь».

Жизнь расы и жизнь индивидов в нашем мышлении смешиваются друг

с другом весьма запутанным образом. Наши энтузиасты простой при-

роды, обладая преданностью настоящих почитателей, одновременно с

обожествлением жизненной силы и энергий природы наивно ждут от

нас, что мы все поголовно не будем принимать всерьез нашу жизнь

между рождением и смертью. Ибо они все-таки ожидают, что мы будем

покупать их книги, что мы будем слушать все их проповеди о законах

природы, в соответствии с которыми жизнь человечества следует пред-

110

почесть жизни индивида. Они требуют от ученых, чтобы те в своих эк-

спериментах поставили на карту свою жизнь, от первооткрывателей —

чтобы они рисковали собственной жизнью в пустынях, а от изобрета-

телей — чтобы они противостояли народным предрассудкам. Эти про-

возвестники ценности природы всякий раз требуют, чтобы мы призна-

ли их точку зрения правильной и единственно соответствующей самой

природе. Таким образом, они обитают в хрупком здании, построенном

нашими древними предками, с помощью которых мы, люди, выступи-

ли против природы и сопротивлялись ее хаосу, ее беспорядку и ее гне-

ту. Почитатели человеческой природы обитают вместе с нами на одном

общем кладбище, на котором мы впервые вообще научились почита-

нию. Они живут за счет нашего капитала, состоящего в силе почитания,

— капитала, который мы скопили, когда формальный язык освободил

наши глаза от пелены, скрывавшей от нас наше происхождение и пред-

назначение. Но не все ли равно, как мы живем — между нашими соб-

ственными рождением и смертью или между смертью и рождением?

Современное сознание настолько рассудительно, что воображает, буд-

то доисторический человек был слишком суеверным и слишком боя-

щимся смерти. Этому доисторическому человеку также рекомендуется

смотреть на все проще, не связывать все свое счастье с могилами пред-

ков и не причинять столь многочисленных и жестоких страданий мо-

лодым людям, проходящим инициацию. Если язык действительно сде-

лал людей способными приносить в жертву 300 пленников и 100 лоша-

дей, сжигать вдов на штабеле дров, наносить татуировки на лицо и ту-

ловище, мучить и подвергать унижениям молодежь, то у него, похоже,

на оправдание меньше шансов, чем на осуждение.

Действительно ли это силовое поле благодаря своей способности го-

ворить о происхождении, предшествовавшем моему

рождению,

омоем

предназначении создает мир и порядок, свободу и прогресс? Есть ли

универсальное доказательство этой истины?

Ни одно человеческое существо не имеет права жениться на своей ма-

тери. В каждом племени или в каждой группе, о которых нам что-либо

известно, имеются определенные ограничения, налагаемые на заключе-

ние брака. Наша новейшая художественная литература впервые в исто-

рии человечества пытается изменить смысл этого первого результата ис-

следования нашего происхождения — инцеста. Романисты и психоана-

литики ставят под вопрос запрет инцеста. Нас пытаются убедить, что не

следует пренебрегать глубоко запрятанными инстинктами дочерей, об-

ращенными к их отцу, и сыновей, обращенными к их матери, что их

«вытеснение» вредит «индивиду». На самом деле все человеческие обще-

ства начинали с создания островков мира. Эти островки мира были не-

уязвимыми для военных

действий,

ревности, разбоя и анархии. Мир со-

здавался на основе исключения полового соперничества. Уже наиболее

примитивная группа нашла средства обеспечения мира между полами.

Брак — это длящаяся связь между представителями обоих полов. В рам-

ках этой связи могут чередоваться периоды страсти и равнодушия, но

связь при этом не разрывается. Формы брака могут быть различными —

от полигамии до моногамии, от временного до постоянного союза. Но не

существует «племени дикарей», не знающего брака.

111

Брак означает отказ, отказ из уважения к нашей бренности, и он оз-

начает разделение на поколения. Члены семьи испытывают некое при-

нуждение. Семья, островок мира, как таковая является ограниченной,

она создана чистой. Выражение «чистота»,

«castitas»,

связано не с нрав-

ственностью некоего индивида, а с нравами внутри семьи, в которой

усмиряется и успокаивается пол. Семья в качестве группы была чистой,

если и поскольку не происходило инцеста. Поэтому чистота — это бо-

леераннее выражение, созданное человеком для обозначения мира. Такой

островок возникает не случайно. Брак — это борьба против естествен-

ных процессов, против инцеста. Племя завоевало себе мир, свойствен-

ный прошедшим очищение группам, тем, что оно заплатило за этот мир

некоторую цену. Оно свело свободу половой жизни к определенным

случаям и допустило ее только в определенных группах. Нет племени

без групповых

танцев,

оргий, в которых участвуют оба пола, т.е. без по-

ловой свободы, посредством которой только и может быть сохранена

чистота семьи.

Я никогда не замечал, чтобы в дискуссиях о браке упоминался бы тот

простой факт, что в доисторическом обществе все семьи, не хранившие

свою castitas, резко вырождались вследствие инцеста, допускаемого по

отношению к своим детям.

Эта

необходимость — источник и основание

всех семейных институтов. Никто не мог и думать о том, чтобы требовать

чистоты от группы или семьи, если большое единство, единство племе-

ни, не следило за соблюдением половых ограничений, налагаемых на

членов каждой семьи. Племя создало основу для соблюдения чистоты

каждой семьи точно

также,

как оно создало погребение и инициацию.

Этот мир разделил слепую жизнь полов на область чистоты и область

животного состояния. Оргии племен нельзя просто сбросить со счетов

как непристойные, порочные или безнравственные,

с другой стороны,

их нельзя понимать упрощенно. Они, как и всякая проституция, — это

цена, которую надлежит уплатить за мир внутри семьи; об этом, по-ви-

димому, знал св. Августин, и об этом он написал в своем труде

«Аса-

demica».

Всякий мир имеет определенную цену, плату за преодоление

природного хаоса. Мир внутри семьи основан на том, что на племенных

празднествах отдается дань свободе половых отношений. На самом деле

разделение жизненных периодов человека на праздники и будни осно-

вано на этой первой необходимости уравновесить мир внутри семьи и

оргии за ее пределами. Календарь всех человеческих групп не случайно

проводит различие между праздничными и рабочими днями (тропой

войны, временем охоты). Люди признали друг друга в качестве братьев

и сестер лишь благодаря тому, что они особо выделили семьи как остров-

ки мира, но иногда соединялись за их пределами. Эти неминуемые

встречи были их праздниками.

Таким образом, брак был организацией жизни в промежутке между

чистотой и оргией. Брак нельзя понять сам по себе. Он — полюс изме-

няющейся организации племени. В семье молодые люди не вступают в

половые контакты произвольно. Во время праздника у них есть такая

возможность. Семья успокаивает, праздник возбуждает. Без этой общей

защиты, осуществляемой племенем, семья не может исполнить свое

предназначение. Разрушение наших современных семей происходит по

112

той простой причине, что эта полярность исчезла. Если от людей ждут,

что они останутся чистыми без масленицы и карнавала, то инцест стано-

вится трудной проблемой. Тогда нарушается тот ритм, с помощью кото-

рого мы заключили перемирие, разновидность мира между матерью и

сыном, отцом и дочерью, братом и сестрой, поскольку оргии уравнове-

сили собой этот мир.

Островки чистоты скрывали от мужчины и женщины их взаимную

половую привлекательность (14). И они достигали этого, помимо проче-

го, с помощью присвоения обитателям этих островков имен. Великие

имена «семья», «отец», «мать», «сестра», «брат» имеют одно отличитель-

ное свойство: в своем соотношении друг с другом они построены как

слова «другой» или «лучше». Французский языковед

Кюни

(Сипу) уделил

особое внимание этому симптому. Похоже, что аналогия с нашими срав-

нительными словами, окончание

«-ег»

у каждой нашей сравнительной

степени указывает, что первоначально люди рассматривали себя не толь-

ко как пары, а еще интимнее, поскольку они даже называли себя в со-

единении с другими.

Лишь

там,

где

есть отец, может, строго говоря, быть

и мать. У кобылы есть жеребенок, у женщины может быть потомство. Но

это обстоятельство в доисторический период еще не делало женщину

матерью в полном смысле слова. Материнство — это слишком почетный

титул для того, чтобы применять его к незамужним женщинам в эпохи,

предшествовавшие нашей. Взаимодействие отца и матери, сестры и бра-

та — это для нас постоянная проблема. Наиболее отчетливой она стано-

вится тогда, когда число разводов резко возрастает, и дети снова начина-

ют видеть своих родителей в качестве индивидов, в качестве особей муж-

ского и женского пола. Устройство семьи скрывало от детей это отличие.

Родители рассматривались в качестве людей, исполняющих определен-

ные обязанности — обязанности хозяина и хозяйки дома. Их связь в ка-

честве сексуальных партнеров выступает как что-то второстепенное.

Дети не могут рассматривать своих родителей, в первую очередь, как сек-

суальных партнеров. Если малыш Карл обращается к отцу как к мужчи-

не, который спит с его матерью, то подлинное значение семьи уничто-

жается. Имена «отец» и «мать» имеют как раз тот смысл, который позво-

ляет в этом отношении изменить ситуацию. На самом деле мы имеем

жениха и невесту. Но перед всем остальным миром они должны пред-

стать в виде мужа и жены и в качестве отца и матери. Эти служебные

имена — «отец» и «мать» — скрывают внутреннее содержание и устанав-

ливают дистанцию.

Тот странный факт, что все люди во все времена скрывают законы

природы с помощью установлений и имен, теперь предстает в новом

свете. Мы отменяем законы природы. Когда лицо невесты закрыто ву-

алью, всему остальному миру запрещено думать о ней, как о женщине,

которая будет спать с этим конкретным мужчиной. Она — часть неко-

его целого, и потому естественные связи вытесняются новыми отноше-

ниями между мужем и женой. Исходя из этого единства, жена пред-

ставляет мужа, а муж — жену, поскольку детям и соседям не должны

быть видны даже следы половых отношений. Мужчина ложится в по-

стель, изображая роженицу, когда рождается его ребенок. Этот знаме-

нитый обычай,

«кувада»,

— всего лишь крайняя форма предпринятого

113

нами изменения закона природы. В отсутствие супруга всем распоря-

жается жена. В римском праве она приравнивается к одному из детей

своего супруга, что есть лишь другой способ обозначения чистоты ее

положения. Она носит имя мужа, она разделяет его судьбу. Они — еди-

на плоть, как возвещает Церковь, вновь утверждающая нерушимость

мирного соглашения, преодолевающего индивидуальность или, лучше

сказать, ее

«dividedness»

(15).

То, что жизни и мужчины, и женщины не поддаются грубой класси-

фикации на основе полового признака, и то, что они могут быть призна-

ны обществом супругами, является плодом языка. Это в высшей степе-

ни неестественно. Это выявляет ту связь, которая не дана природой, а

создана верой. Опыт доисторического общества, раскрывающий творчес-

кие способности человека, сосредоточивается вокруг могилы, колыбели

и брачного ложа. По сравнению с нашей теологией вера этого общества

в богов, может быть, была слабой и непрочной, но его вера в брак — не-

поколебимой.

Между тем, верить в брак труднее, чем верить в Бога. Натиск есте-

ственного влечения, заставляющий каждого мужчину до шестидесяти

лет стремиться к каждой женщине до сорока лет, — это действие, тре-

бующее того же качества, в котором нуждается и вера в богов: оно тре-

бует доверия. Доверие — это наша устойчивая способность оказывать

сопротивление мимолетным мыслям, стремлениям или настроениям.

Мышление, для которого все в области мужского является мужским, а

все в области женского — женским, временами очень близко каждому

нормальному мужчине и каждой женщине. Современный мир полон

такого мышления. Доверие создает брак в качестве противовеса такому

мышлению. Никакой брак не может существовать без такого доверия.

И в случае брака самое большое значение имеет не пустое слово «дове-

рие», а его повседневная сила и действенность. По этой причине мы и

сказали, что вера в брак дается труднее, чем вера в Бога, тем более что

слово «вера» в его обычном сочетании со многими другими словами

уже деградировало. Лишь когда мужчина и женщина могут стать супру-

гами, дочь и сын будут видеть в них своих отца и мать и по этой при-

чине смогут увидеть себя в качестве брата и сестры в зеркале чистоты

своих родителей. Группа, создавшая это, изменила естественный ход

событий. Конечно, половое влечение — это в определенном возрасте

сильнейшая человеческая страсть. Но язык, присваивая титулы «суп-

руг» и «супруга», подчинил себе природу. Он открывает тем, кто веру-

ет, новый способ жизни, который различает пол, исходя из некоторо-

го единства.

Институт брака образует самую сердцевину раннего человеческого

общества. Но почему брак является результатом изменения отношения

человека к рождению и смерти, вызванного языком?

Римляне вступали в брак

liberorum

procreandorum

causa (16). Отпрыс-

ки назывались

liberi

(17), а по-гречески —

eleutheros,

т.е., буквально, чле-

нами подрастающего поколения (18). Таким образом, свобода и брак вза-

имосвязаны. Почему дети, рожденные в браке, являются свободными, а

вне брака — обычно нет? Это снова тот вопрос, который был затемнен

натурализмом Руссо и его пристрастием к найденышам. Единственным

114

основанием является то, что быть «свободным» означает загодя считаться

принадлежащим к грядущему поколению, быть ожидаемым и желанным

в качестве «подходящего» преемника. Родители действовали как предки,

не как слепые производители, а как верующие податели жизни. Пелена

была сброшена с глаз, и они знали, что делают, когда они зачинали этих

детей. Брак раскрывает слепую мимолетную страсть навстречу близящему-

ся незримому будущему. Аборты и средства предохранения от беременно-

сти неестественны потому, что любовь — это безграничная преданность,

или она —

нелюбовь.

Ограниченная преданность разрушает любовь.

Греческая мифология, равно как и мифы всех народов, не уклоняют-

ся от указания на то, как был зачат тот или иной персонаж, законно или

незаконно. Никто в те дни не был столь наивен, чтобы думать, что по-

ловая связь ограничена брачным ложем. Эта нелепая фантазия характе-

ризует исключительно наше время. Но люди чувствовали, что соперни-

чество между браком и снимающей сексуальные запреты оргией в дей-

ствительности является соперничеством между верой и естественным

влечением. Вера установила мир брака, естественное влечение защища-

ло проявления захватнического инстинкта в половых отношениях. Кон-

фликт между верой и рассудком вечен. Мы неправильно понимаем его

как конфликт между теологией и наукой, и в этом виде он теряет все свое

значение. Но незаконные дети Зевса и дети Геры, рожденные ею в бра-

ке, имели огромное общественное значение — это может увидеть и осоз-

нать любой. Титул свободных людей, принадлежащих грядущему поко-

лению, не мог быть присвоен тем, чье будущее не было открыто благо-

даря свободному воздержанию старшего поколения и его подготовке к

приходу молодых. Будущее и свобода, свобода и «приход» — это два ас-

пекта одного и того же явления. Без предшествующей веры нет никакой

свободы. Вера моего отца — это моя свобода,

она

дает мне свободу (19).

Мое собственное будущее стало возможным благодаря любви предше-

ствующего поколения. Дети и появляются тогда, когда есть самозабвен-

ная любовь. Я не понимаю, как наше время хочет отменить это, не от-

меняя самого себя.

Римская брачная формула «liberorum procreandum causa», «ради рож-

дения свободных», в моей молодости представлялась мне ужасно проза-

ичной. Ведь теперь мы можем вступать в брак по любви, поскольку в на-

шем распоряжении имеется множество общественных институтов — от

детских садов до страхования на случай болезни, — на которые и возло-

жены обязанности заботиться о наших отпрысках. Между тем, я не могу

не видеть того факта, что первоначально все эти институты, включая

даже и медицинскую помощь, были частью семьи. Поэтому всякое зак-

лючение брака означало создание небольшой общины вместе с прису-

щим ей уважением свободы своих будущих членов, свободных и закон-

ных детей. Родители жертвовали временем своей жизни и посвящали все

свое существование этому учреждающему акту.

Неудивительно,

что они

получали титул, знаменующий собой переход в новое состояние, — ти-

тул мужа и жены; основой заключения брака было публичное право, а не

частный договор. А защита должна была иметь религиозную природу,

если родители не хотели, чтобы их дети подпали под власть рождающе-

го распри, тиранического деспотизма. Иными словами: брак был главной

115

опорой публичного права, а, с другой стороны, это публичное право

было укоренено в промежутке между смертью одного поколения и рож-

дением следующего поколения. Брачный обет останется непонятным,

если он не будет возвращен на свое место. Он произносится, поскольку

основатели нового видят себя находящимися между предками и потом-

ками, считают себя посредниками между дедами и внуками. Вне этого

исторического порядка обет не мог быть произнесен. И это так, посколь-

ку каждое его слово делало его звеном созидаемой по доброй воле свя-

зи, соединяющей могилу и колыбель, частью акта уважения, воздаваемо-

го равно и древней традиции, и грядущей свободе.

Конфликт

между

политическим смыслом и здравым

человеческим рассудком

Любой политический порядок помешает человеческие существа во вре-

мена и пространства, выходящие за пределы возможностей их органов

чувств. Эти времена дольше срока индивидуальной жизни, а простран-

ства — больше тех, которые могут быть доступны индивиду.

Любой политический политический порядок расширяет пределы как

времен, которыми ограничен человек, так и пространств, объемлющих

его, выводя

их

рамки его собственной жизни. Это расширение является

«неестественным», «сверхъестественным»,

«трансцендирующимк

Оно не

происходит автоматически. Оно совершается благодаря тому, что чело-

век отдается выполнению этой непредвиденной задачи, которая не мо-

жет быть решена путем уговоров, и целиком посвящает себя ей. Нет ни-

какой гарантии, что это состояние будет

длящимся.

Любой политичес-

кий порядок может разрушиться в любой момент, если его устойчивость

не будет обновляться посредством недвусмысленной речи людей, посвя-

тивших этому свою жизнь.

Средство

какдля

создания, так и для обновления политического по-

рядка — это формальный язык. Формальный язык призывает человека к

выполнению «сверхчеловеческих» функций в политическом объединении. Он

вызывает тот дух, от имени которого все члены объединения обещают

нести свою службу, точно так же, как и им было обещано, что и им, в

свою очередь, будут служить. Он возглашает и именует тот внешний мир,

который должен служить политической

общности

в качестве повседнев-

ной основы. Поэтому эта общность и должна проводить обряд инициа-

ции над

«eleutheroi»,

«liberi», «грядущими», чтобы они с готовностью

присоединились к выполнению этого уязвимого и постоянно находяще-

гося под угрозой дела.

Благодаря языку человек возвышается над хаосом. Хаос не является

чем-то простым, напротив, он является сложным, составным. Анализ ха-

оса поможет осознать многосторонность названной выше сложной зада-

чи. Хаос в состоянии уничтожить узы товарищества, и тогда из-за недо-

статка доверия он приводит к беспорядку и анархии. Хаос способен из-

за недостатка энергии ослабить жизненную силу. Тогда возникают дес-

потизм, вырождение правового порядка и стагнация. Из-за недостатка

уважения хаос может уничтожить последовательность и непрерывность,

116

и тогда он предстает как бунт и революция. И, наконец, хаос может

уничтожить новые границы политического объединения, созданные с ог-

ромным трудом. Тогда он принимает облик войны. Но сами имена, слу-

жащие для обозначения хаоса, являются продуктами формального язы-

ка. Люди, которые заключили мир, теперь в состоянии познать войну в

качестве процесса, в котором находятся под угрозой созданные для пле-

мени времена и пространства.

Пацифисты слишком наивны, когда называют войну убийством. С

того времени, каклюди научились говорить, убийство и война находят-

ся почти на противоположных концах шкалы социальных процессов.

Убийца был и остается

«доплеменным»

существом. Он направляет свою

волю против воли другого. Война защищает тот порядок, в который воин

вложил часть своей воли, поскольку он верит в некое более высокое со-

стояние, превосходящее

«естественное»,

а именно в мир, который в сво-

ем существовании зависит от каждого. Не вступить в войну — значит

разрушить тот мир, который создала моя политическая общность. Паци-

фист убивает этот мир.

Первая политическая общность, племя, была создана на основе мира

между семьями.

Семьи

— это подразделения племени. Ни одна семья не

может существовать вне племени. Противовесом мира внутри семьи яв-

ляются оргии и брачные классы племени. В логическом отношении

«идея» племени предшествует семье. Традиционные суждения, рассы-

панные на страницах наших книг, в соответствии с которыми семьи раз-

вилисьдо

уровня племен, должны быть пересмотрены. Семьи не разви-

ваются до уровня племен, а выделяются из племен. С помощью основан-

ного на именах точного и возвышенного языка племени принадлежащие

к нему семьи могли достичь трех целей:

Речь

идет

о мире между половыми соперниками и осквернителями

чистоты. В жилище воцаряется освященный мир.

Речь

идет

о мире между возрастными группами, между поколени-

ями людей. Те, кто оскорбляет дух древнего предания и уважения, из-

гоняются из-под покрова языка в лес, становясь «волками», «верволь-

фами»,

оборотнями. От них ведут свое происхождение многие новые

языки.

3. Речь идет о мире между сферой пяти органов чувств и сверхчув-

ственным политическим порядком времен и пространств, выходящим за

пределы отдельной человеческой жизни.

Эти три цели достигаются благодаря тому, что жилищу отводится

роль, возникающая не «от природы», а на основе четкого разделения тру-

да. Жилище приобретает такое

значение,

что его обитатели собираются

у очага, находясь одновременно в границах более широкой общности —

племени. Ритуал племени превращает каждую семью в один из центров

common sense. Common sense связан с областями чувств и литературно-

го языка так же, как постформальная речь связана с

доформальной

формальной, как местоимения связаны со звуками, издаваемыми живот-

ными — с одной стороны, и именами литературного языка — с другой.

В наши дни common sense не рассматривается в качестве

историческо-

117

го продукта. Но common sense — это конечный продукт конфликта меж-

ду животной природой человека и его именным облачением, состоящим

из социальных установлений. У очага каждой семьи возвышенный язык

духа племени сводится к сокращенным наименованиям.

Так

дело и до-

ходит до common sense, т.е. до здравого человеческого рассудка.

Этот common sense образуется в семье, в группе, где установлен мир,

в группе, которая отказывается от ревности, тирании, бунта и убийства.

Он настолько надежно обеспечивает существование группы под защитой

племени, что становится ненужным употребление тех возвышенных

слов, песнопений, заклинаний, обетов и прочих ритуальных формул,

которые произносятся на племенных празднествах. Common sense пола-

гается на этот фон, и тогда, когда все племя должно выражать себя экс-

плицитно (точно, формально), группа, основанная на common sense, мо-

жет действовать имплицитно (небрежно, бесформенно).

Все, что мы, не испытывая сомнений, считаем само собой разумею-

щимся, сначала возникло как нечто ясно определенное. Таким образом,

это связь между common sense, местоимением и неформальным языком в

семье, с одной стороны, и super-sense или политическим смыслом, имена-

ми и формальностями политической общности — с другой. Требование,

чтобы общность основывалась лишь на common sense, которое выдвига-

лось Руссо и Бенджамином Франклином, является бессмысленным.

«Эмиль» и «Бедный Ричард» позаимствовали весь свой common sense из

политического super-sense, и чем больше у нас common sense, тем в боль-

шей степени мы, как представляется, уже развили свой политический рас-

судок, и наоборот. Основой этой постоянной противоположности являет-

ся язык. Язык исходит не из common sense, а приходит к нам от отцов —

обосновывающих смысл творцов новой организации. Здравый человечес-

кий рассудок использует и делает обыденным существующий язык, и бла-

годаря ему мы чувствуем себя

как

дома в условиях жесткого и непоколе-

бимого политического порядка. Мы расслабляемся. Однако под воздей-

ствием могил позади нас и колыбели перед нами, врагов, стоящих с нами

лицом

клипу,

и отсутствия единства в наших собственных рядах создается

новый язык. Это — ситуации, не встречающиеся в области common sense,

ситуации, взывающие к эксплицитно осознанному, предельно формаль-

ному и в высшей степени определенному порядку. Призыв к миру и по-

рядку — это крик отчаяния. Призывы к свободе и возвращению старого

доброго времени чрезвычайно страстны, а колыбельные песни и сладос-

ти, которыми потчует common sense, бесполезны для кричащих, плачу-

щих, взывающих и беснующихся людей. Они должны испытать что-то

вроде чуда, чтобы мертвые ожили, враги стали друзьями, чтобы раздор

превратился в новое согласие, а крики — в слова. Они должны видеть,

слышать и осязать до того, как они смогут верить. Формальный язык со-

вершает именно это чудо. Умерший кажется воскресшим, крики становят-

ся молитвами, враги проявляют готовность к переговорам, а внутренняя

распря превращается в гармоническое песнопение, состоящее из строфы

и антистрофы, из диалога и хорового единства.

Если бы язык не совершал для общества этого чуда, то он был бы не

нужен. В качестве средства, обеспечивающего взаимопонимание, он

используется только common sense. Но десять тысяч языков в течение

118

тысячелетии столь же часто использовались в качестве средства экском-

муникации, отлучения от общности, как и средства коммуникации, об-

щения. Они точно так же изгоняли оборотня, демона, деспота и врага,

как и благословляли ребенка, взывали к духу, побуждали подчиняться

Господу, давали приют беглецу и умиротворяли врага. Каждое племя

подвергалось постоянным нападениям изнутри и извне. Его формаль-

ный язык обеспечивал его существование в качестве единого полити-

ческого тела в ходе его земных странствий и сохранял племя, несмот-

ря на временные сокращения его численности и потери. Язык чудес-

ным образом укоренен в вечности и насмехается над сменой времен и

пространств. Язык — это политическая структура группы, выходящая за

пределы времени жизни и жизненного пространства каждого индиви-

да, за пределы common sense и возможностей имеющихся у человека

органов чувств.

Наши картины, изображающие происхождение языка, были бы на-

писаны в слишком розовом свете, если бы мы не подчеркнули несовер-

шенство всякого племенного порядка. Ранее я указывал на греческую

мифологию в связи с ее явным пессимизмом. Испытывавшие нрав-

ственный упадок не погребали своих мертвецов, но убивали своих ста-

риков, как это имеет место еще и поныне. Другие крали и насиловали

женщин. Многие не приходили на собрания племени. Как и в наши

дни, общественный порядок был несовершенным. Свирепые воины и

титаны действительно существовали.

Эти

люди буйствовали и не гово-

рили, они порывали с племенем. Эти факты предостерегают нас от

того, чтобы слишком высоко ставить действие и результаты языка. Если

бы язык не давал то и дело сбоев, мы были бы склонны думать, что он

никогда не терпит неудач. И, конечно же, если бы язык был естествен-

ным процессом, он всегда достигал бы цели! Большинство антрополо-

гов убеждены в естественном характере языка. Они никогда не задают

вопроса о том, при каких условиях он функционирует. Во всех своих

исследованиях они наивно предполагают, что человек уже с самого на-

чала способен говорить и лишь затем входит в политическое и «органи-

зованное» общество. Но верно

как

раз обратное. Человек должен гово-

рить, если он хочет иметь общность, но очень часто он не умеет гово-

рить, он не справляется с этой задачей, и общность разрушается.

«Сверхъестественные» процессы не происходят, дают сбой так же час-

то, как и совершаются. Можно попытаться задержать наше дыхание на

одну минуту и спросить самих себя: можем ли мы еще раз преобразо-

вать наш хаос в порядок? Успех нельзя гарантировать, поскольку нет

такого языка или такой говорящей группы, которым всегда бы выпада-

ло счастье доверять людям и призывать к свободе. Некоторые преуспе-

ли в этом, некоторые — нет. Всякий язык должен признавать и учиты-

вать риск того, что он будет неправильно понят в области common

sense. Этот риск поистине ужасен. Вся неправда, вся шаткость, все кри-

тические состояния и вся ложь многих социальных отношений возни-

кают из-за неспособности common sense полностью понять значение

великих форм языка. В моей работе «Назад, к риску языка» (20) я под-

черкнул эту неопределенность. Отец лжи, дьявол — это не что иное, как

общество common sense, постоянно болтающее, в котором каждый

го-

119