Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

1920-х гг. обнаруживающего отчетливые симпатии

к марксизму, не превращается, однако, во «всесиль-

ное» и «верное» средство установления некоей объек-

тивной истины, отменяющей другие культурные и

исторические смыслы. Беньямин приходит к литера-

турной социологии, не отказываясь от своих мировоз-

зренческих начал, в определенной мере связанных

с эзотерической философией и мистическим воспри-

ятием языка. Это его качество сопряжено с особым

отношением к собственной манере письма, к тому

чрезвычайно изощренному, аллюзивному, порой тем-

ному стилю, который особенно свойствен его рабо-

там конца 1910-х — начала 1920-х гг. («Задача пере-

водчика»), однако сохраняется и в публикациях более

позднего времени («Карл Краус»). Беньяминовская

формула толкования художественных произведений

нагружена «метафизической ориентацией», которую

сам он определял как основу своего научного метода.

Теодор

В.

Адорно замечает по поводу эссеистической

манеры Беньямина, что ей присуща «такая интерпре-

тация профанных текстов, словно тексты эти — свя-

щенные».

Теологическую перспективу своего мышления

и научного творчества Беньямин не раз подчеркивал

сам: «.. .как мыслитель и как исследователь я не пред-

ставляю себя иначе, кроме как в... теологическом

духе — а именно, в соответствии с талмудистским

учением о девяноста девяти ступенях смысла в каж-

дом изречении Торы». Теология Беньямина, однако,

лишена связанности с традиционной верой и пред-

стает скорее как средство сохранения идеи «перво-

истока» (Ursprung), мифологического прафеномена,

перенесенного «из языческой взаимосвязи природы

в иудейскую взаимосвязь истории». Эта идея дает

основание для синтеза разных наук при анализе про-

изведений искусства, она оказывается чрезвычайно

плодотворной и для эссеистической манеры письма

Беньямина, довольно рано («„Идиот" Достоевского»)

проявившего отчетливую полемичность по отноше-

нию к обшепринятому научному стилю.

Впрочем, наряду с «теологической» традицией,

научное творчество Беньямина многим обязано со-

чинениям Фридриха Ницше, первым в немецкой

культуре заявившего право на «альтернативное»

философствование, движущееся к форме «интеллек-

туального романа» (так Томас Манн определял фило-

софские сочинения Ницше). Мощная философско-эс-

сеистическая струя, влившаяся в немецкую литерату-

ру (и особенно в романный жанр — у Томаса Манна,

Роберта Музиля, Германа Гессе, Германа Броха),

способствовала полиперспективному восприятию

исторической и экзистенциальной проблематики,

ведь,

по словам Роберта Музиля, «эссе чередою

своих разделов берет предмет со многих сторон, не

охватывая его полностью, — ибо предмет, охвачен-

ный полностью, теряет вдруг свой объем и убывает

в понятие».

Вальтер Беньямин основательно усваивает эссе-

истическую манеру мышления и «критики»: его рабо-

ты о литературе — это постоянное «кружение» во-

круг исследуемого предмета, приближение к нему

с многих сторон и новое отступление, без попытки

сказать «последнее слово», сформулировать итоговое

суждение. Беньямин уберегает предмет своих реф-

лексий от «убывания в понятие», сохраняя простран-

ство его, предмета, природно-исторической цель-

ности, — отсюда следует существенное затрудне-

ние,

возникающее перед читателями Беньямина,

намеренными систематизировать его научное насле-

дие,

закрепить за понятиями, к которым автор при-

бегает, строго определенный смысл, ответить на

вопрос: «Что хотел сказать автор?» Как подчерки-

вал А. В. Михайлов, «такая постановка вопроса как

абсолютно оправдана, так и совершенно недопусти-

ма».

Оправдано желание буквального постижения

текстов Беньямина, и недопустимо, недостижимо их

ограничение буквальным смыслом. Однако при этом

«слово, буквально воспринимаемое, есть путь к бес-

словесному, к неоформленному в слове»

. В рамках

этой «мистической» диалектики и движется взгляд

Беньямина, всматривающегося в предметы литера-

турной истории и современности.

«Вглядывающийся»

в предметы мыслитель не-

вероятно успешным образом сосуществует в работах

Беньямина с «фланером», рассеянно-безразличный

взгляд которого скользит по наполняющим улицы

и пассажи мегаполисов, стертым толчеей лицам и раз-

мытым фигурам, вдруг останавливаясь и погружаясь

в них, придавая им обличье и отчетливые контуры,

встраивая их в перспективу большого города и боль-

шого исторического и культурного времени. По Бень-

ямину: «Плохо ориентироваться в городе — вещь

нетрудная. А вот заблудиться в нем так, как в темном

лесу, — для этого нужен большой навык»

. В этом

парадоксальном замечании, высказанном автором

в книге «Берлинское детство на рубеже веков», содер-

жится своего рода рецепт для читателя больших и ма-

лых трудов самого Вальтера Беньямина, равно как

и намек на тот принцип постижения мира культуры,

который свойствен немецкому философу, литератур-

ному критику и теоретику культуры: надо отказаться

от привычных ориентиров, от клише знания, от позна-

ния как узнавания знакомого, устоявшегося, застыв-

шего —

этом случае читатель проходит по «городу»,

не замечая ничего, кроме «своей» дороги, — если же

Alexander Michailow: Im Zeichen des Sturms. Notizen zu Walter

Benjamins Versuch geschichtsphilosophischer Thesen. In: global

benjamin. Hrsg. von K. Garber, L. Rehm. Munchen 1999. S.

1796ff.

2 Таковым представляет Беньямина в отклике на его кончину Тео-

дор Адорно: «Он стоял на том, чтобы рассматривать предметы

столь близко, что они являли свою чужесть и в этой чужести от-

крывали свою тайну». См.: Adorno Th. Uber Walter Benjamin.

Frankfurt a.M. 1970. S. 9.

3 Walter Benjamin: Gesammelte Werke. Frankfurt M., 1978. Bd. 7.

S. 393.

открыться опыту постижения «леса» с его тайным

и темным планом расположения, с его хаотической

и одновременно по-особому упорядоченной структу-

рой, с его внешней «беззаконностью» и внутренними

закономерностями, то путь лежит к новому опыту,

ведет к тем сферам «чистого» познания, «чистого»

языка, которые недоступны в практическом «пости-

жении» их, однако открываются некоему особому

способу познания-ощущения.

Предлагаемые вниманию статьи Беньямина, на-

писанные в разное время, на разные темы и разные

по своему жанровому заданию, являются, по сути,

кусочками смальты его мозаичной картины мира, его

«застывшей диалектики», и одновременно — про-

дуктом его непоседливого ума, охоты к перемене мест

и выбора освещаемых объектов, тяги к интеллекту-

альной эссеистике, снимающей с предмета — слой

за слоем — оболочки его смыслов, но сохраняю-

щей способность к удивлению перед высвечиваемой

тайной.

А.

Белобратов

Автобиография

Я родился 15 июля 1892 г. в Берлине в семье торговца

Эмиля Беньямина. Учился в классической гимназии,

которую закончил в 1912 г. экзаменом на аттестат зре-

лости. Во Фрайбургском, Мюнхенском и Берлинском

университетах я изучал философию, а также немецкую

литературу и психологию. В 1917 г. мне пришлось

уехать в Швейцарию, где я продолжил свое образова-

ние в Бернском университете.

Во время учебы меня особенно занимали труды

Платона и Канта, к которым я неоднократно воз-

вращался, а также философия Марбургской школы.

(1928 г.)

Во время учебы на меня сильно повлияли сочине-

ния, которые отчасти лежали далеко за пределами

узкой области моей учебной программы. Я назову

здесь «Позднеримскую художественную промышлен-

ность» Алоиса Ригля

, «Виллу» Рудольфа Борхардта

работу Эрнста Петцольда, анализирующую «Вино и

хлеб» Гельдерлина. Существенное воздействие на меня

оказали лекции мюнхенского философа Морица Гайге-

ра

, а также Эрнста Леви, приват-доцента Берлин-

ского университета, специалиста по финно-угорским

языкам. Семинарские занятия, которые он вел на

материале работы Гумбольдта «О строении языка

у разных народов», а также мысли, изложенные им

в сочинении «О языке позднего Гёте», вызвали у меня

интерес к философии языка.

На первый план для меня постепенно выдвинулся

и нашел свое выражение в теме моей диссертационной

работы интерес к философскому содержанию поэти-

ческого творчества и художественных форм. (1928 г.)

В 1919 г. я выдержал экзамен на звание доктора

наук с оценкой summa cum laude [лат. с высшей похва-

лой].

Моя диссертация была опубликована в виде мо-

нографии под названием «Понятие художественной

критики в немецком романтизме» (Берн, 1920).

Перевод «Парижских картин» Бодлера (Гейдель-

берг, 1923) был моей первой публикацией после возвра-

щения в Германию. В книгу вошло предисловие «Зада-

ча переводчика» — первый результат моих размышле-

ний о теории языка. С самого начала главным для меня

был интерес к философии языка и теории искусства.

Этот интерес побудил меня во время учебы в Мюнхен-

ском университете обратиться к мексиканистике —

решение, которому я обязан своим знакомством с Риль-

ке,

также изучавшим там в 1915 г. мексиканский язык

Интерес к философии языка способствовал усилению

моего интереса к французской словесности. Здесь меня

поначалу увлекла теория языка, опирающаяся на про-

изведения Стефана Малларме.

В первые годы после окончания войны главными

для меня стали занятия немецкой литературой. Первой

из моих работ на эту тему было эссе «„Избирательное

сродство" Гёте» (Мюнхен, 1924/1925). Эта работа при-

несла мне дружбу Гуго фон Гофмансталя, который

опубликовал ее в «Нойе Дойче Байтреге». Гофмансталь

проявил самое живое участие и к моей следующей ра-

боте — «Происхождению немецкой барочной драмы»

(Берлин, 1928). В этой книге сделана попытка по-ново-

му рассмотреть немецкую драму семнадцатого сто-

летия. Я поставил перед собой задачу выявить осо-

бенности ее формы как «драмы скорби» [Trauerspiel]

в сопоставлении с трагедией и попытался обнаружить

родство, существующее между литературной формой

этой драмы и художественной формой аллегории.

Подобно тому, как Бенедетто Кроче

, разрушив

учения о формах искусства, открыл путь к отдельно-

му конкретному произведению искусства, так и я ста-

рался проложить дорогу к художественному произ-

ведению путем разрушения учения о доминирующем

характере искусства. Программная цель моих работ

связана с намерением способствовать интеграцион-

ному процессу в науке, все в большей степени отка-

зывающемуся от жесткого разделения дисциплин,

характерного для научной мысли прошлого столе-

тия,

— способствовать на основе анализа произве-

дения искусства, который открывает в этом произ-

ведении интегрирующее выражение религиозных,

метафизических, политических, экономических тен-

денций эпохи, не подлежащее доминантному ограниче-

нию ни в одном отдельном направлении. Эта попыт-

ка, которую я предпринял в упомянутом выше «Про-

исхождении немецкой драмы», с одной стороны,

примыкает к методологическим идеям Алоиса Ригля

и к его учению о творческом намерении [Kunstwollen],

с другой же — к современным усилиям Карла Шмит-

та

, предпринимающего в своих работах аналогичную

попытку интеграции явлений, которые только по

внешним признакам предстают как изолированные

друг от друга. Подобный взгляд представляется мне,

однако, первейшим условием подчеркнуто физиогноми-

ческого постижения произведений искусства в том,

что составляет их непохожесть и уникальность.

В этом смысле мой взгляд более близок к эйдетиче-

скому подходу к явлениям, нежели к историческому.

(1934 г.)

В 1927

г.

одно немецкое издательство обратилось ко

мне с предложением перевести великий романный

опус Марселя Пруста. Я со жгучим интересом про-

читал первые тома этого произведения еще в 1919 г.

в Швейцарии, и я ответил на это предложение согла-

сием. Данная работа побудила меня к многократным

и длительным поездкам во Францию. Мое первое

пребывание в Париже относится к 1913 г.; в 1923 г.

я вернулся туда снова; с 1927-го по 1933-й не было года,

чтобы я не проводил в Париже несколько месяцев. С те-

чением времени я установил контакты с некоторыми

ведущими французскими писателями, с такими как

Андре Жид, Жюль Ромэн, Пьер Жан Жюф, Жюльен

Грин, Жан Кассу, Марсель Жуандо, Луи Арагон. В Па-

риже я натолкнулся на следы пребывания там Рильке

и установил контакты с кружком Мориса Бетца, пере-

водчика Рильке. Помимо прочего я взял на себя труд

познакомить немецкую публику с духовной жизнью

французов, регулярно публикуя статьи во «Франкфур-

тер Цайтунг» и в «Ди литерарише Вельт». До захвата

власти Гитлером в моем переводе вышло три тома Пру-

ста (Берлин, 1927, и Мюнхен, 1930).

Эпоха между двумя войнами для меня, естествен-

но,

распадается на время до и после 1933 г. Во время

первого периода я совершил длительные поездки

в Италию, скандинавские страны, Россию и Испанию.

Результаты моей работы, помимо уже упомянутых, со-

ставляют публикации о произведениях значительных

поэтов и писателей нашего времени. Сюда относятся

обширные эссе о Карле Краусе, Франце Кафке, Бер-

тольте Брехте, а также о Марселе Прусте, Жюльене

Грине и сюрреалистах. В этот же период создана книга

афоризмов «Улица с односторонним движением» (Бер-

лин, 1928). Наряду с этим я веду библиографическую

работу. По заказу издательства я составил полную биб-

лиографию произведений Г. К. Лихтенберга

и работ

о нем, однако ее уже не удалось опубликовать.

Я покинул Германию в марте 1933

г.

В марте 1933 г.

я,

гражданин Германии, в возрасте сорока лет покинул

страну. Политический переворот в один миг не толь-

ко лишил меня как независимого исследователя и писа-

теля всякой материальной основы для существования,

но и, что более важно, — хотя я по убеждениям

не имею никакого отношения к политическим парти-

ям и ни в одной из них не состою, — лишил меня гаран-

тий моей личной свободы. В том же месяце моего

брата подвергли тяжким унижениям и до конца года

продержали в концлагере. (1934 г.) С этого времени

мои обширные работы публиковались в основном

в журнале Института социальных исследований. Моя

статья «Проблемы социологии языка» («Журнал соци-

альных исследований», 1935) содержит критический

обзор современного состояния теоретических работ по

философии языка. Эссе «Карл Густав Иохман» (там же,

1939) является отзвуком моих исследований в области

истории немецкой литературы. (К этой же области от-

носится подборка писем немецких авторов девятнадца-

того века, которую я опубликовал в 1937 г. в Люцерне.)

Отзвуком моих штудий в области новейшей француз-

ской литературы является работа «О современной об-

щественной позиции французских писателей» (там же,

1934).

Работы «Эдуард Фукс, коллекционер и историк»

(там же, 1937) и «Произведение искусства в эпоху его