Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

состоит с ним в тесной связи. Да, эта связь особенно

тесна, когда для самого оригинала она уже ничего не

означает. Ее вполне можно назвать естественной, а еще

точнее — жизненной взаимосвязью. Подобно тому как

проявления жизни теснейшим образом связаны со всем

живущим, ничего для него не означая, так же и перевод

происходит непосредственно от оригинала. Правда,

не столько из жизни оригинала, сколько из его «живу-

чести». Ведь перевод возникает позже оригинала и для

значительных произведений, которые никогда не нахо-

дят достойных переводчиков в эпоху своего возник-

новения, обозначает стадию их дальнейшей жизни.

В лишенной и намека на метафоричность деловитости

этого рассуждения можно уловить мысль о жизни

и дальнейшем существовании произведений искусства.

О том, что не только в органической телесности может

таиться жизнь, подозревали даже во времена величай-

шей стесненности мышления. Но речь должна идти

вовсе не о том, чтобы при помощи слабого скипетра

души расширить ее пределы, как это пытался сделать

Фехнер

; не говоря уже о том, что жизнь может быть

определена исходя из еще менее значимых моментов

анималистического характера, например из восприя-

тия,

которое способно предоставить нам лишь ее эпи-

зодическую характеристику. Понятие жизни будет

оценено по достоинству скорее в том случае, если все,

что запечатлелось в истории и было не одной только

ареной ее действий, будет считаться жизнью. Ибо в ко-

нечном счете пространство жизни следует определять

исходя из истории, а не из природы, не говоря уже

о столь зыбких понятиях, как восприятие и душа. Сле-

довательно, перед философом встает задача понимания

всей жизни природы исходя из куда более обширной

жизни истории. И разве не правда, что дальнейшую

жизнь, по крайней мере, произведений искусства

распознать намного легче, чем дальнейшую жизнь

живых созданий? История великих произведений

искусства знает период их вызревания на базе опре-

деленных источников, их воплощение в эпоху жизни

художника, и затем — период их, по сути, вечного

дальнейшего существования в последующих поколе-

ниях. Если последнее имеет место, можно говорить

о славе. Переводы, означающие нечто большее, чем

просто передачу сообщения, возникают в том случае,

если произведение в течение своей дальнейшей жизни

достигло эпохи своей славы. Посему они не столько

служат ей, как с высокомерием мнится обычно плохим

переводчикам, нет, они обязаны этой славе самим сво-

им существованием. В них жизнь оригинала обретает

свой неустанно возобновляющийся, самый исчерпыва-

ющий и самый поздний расцвет.

Поскольку это — расцвет некоей своеобразной

и великой жизни, то он отмечен своеобычной и вели-

кой целесообразностью. Жизнь и целесообразность —

их лежащая, казалось бы, на поверхности и вместе

с тем почти ускользающая от постижения взаимосвязь

раскрывается лишь тогда, когда поиски той цели, на ко-

торую воздействуют все отдельные целесообразные

закономерности жизни, осуществляются не в пределах

ее же самой, а в высших сферах. Все целесообразные

жизненные явления, как и сама их целесообразность

вообще, целесообразны в конечном счете не для жиз-

ни,

а для выражения ее сущности, для отображения

ее значения. Так перевод в конечном итоге целесообра-

зен для выражения глубинных взаимосвязей между

языками. Сам он не в состоянии вскрыть эту потаенную

взаимосвязь, не может он ее и создать; но показать ее,

наметив ее истоки или интенсивно ее воплощая, он

способен. И по сути, это изображение означаемого

с помощью такой попытки обнаружить зародыш его

создания есть совершенно особенный способ изобра-

жения, который вряд ли может встретиться нам в сфе-

ре безъязыкой жизни. Ибо эта последняя, пользуясь

аналогиями и знаками, знает и другие способы толко-

вания, нежели интенсивное, т. е. предвосхищающее,

предзнаменующее воплощение. Однако та упомянутая

глубинная взаимосвязь языков обладает качеством

своеобразной сходимости. Заключается она в том, что

языки вовсе не чужды друг другу, они a priori и невзи-

рая на все исторические отношения родственны друг

другу в том, что они хотят высказать.

Так или иначе, такая попытка объяснения, похоже,

окольными путями вновь приводит наши рассуждения

ко все той же традиционной теории перевода. Если

переводы должны сохранять свидетельство родства

языков, то могут ли они достичь этого иначе чем мак-

симально точной передачей формы и смысла оригина-

ла? Правда, по поводу понятия этой точности упомяну-

тая теория не смогла бы сказать ничего вразумительно-

го,

а значит, в конечном счете, не смогла бы дать отчета

в том, что в переводах существенно. Но на самом деле

родство языков в переведенном произведении заявля-

ет о себе гораздо глубже и определеннее, чем это вид-

но на примере поверхностного и не поддающегося

определению сходства двух поэтических произведе-

ний. Чтобы постичь истинную связь между оригина-

лом и переводом, следует учесть одно соображение,

цель которого находится в полной аналогии с цепью

рассуждений, используемой критикой познания для до-

казательства невозможности теории отражения. Ведь

эта критика показывает, что в познании не может быть

объективности и что на нее даже нельзя претендовать,

если допустить, что оно заключается в отражении дей-

ствительного; точно так же и относительно перевода

можно доказать, что никакой перевод не был бы возмо-

жен, если бы он по сути свой стремился к сходству

с оригиналом. Ибо в своей дальнейшей жизни, которая

не имела бы права называться так, если бы не означала

изменения и обновления живого, оригинал меняется.

Ведь даже для раз и навсегда установленных слов

существует некая пора дозревания. То, что при жизни

автора считалось, возможно, чертой своеобразия его

поэтического языка, позднее может утратить это зна-

чение; скрытые же прежде черты способны вновь вы-

ступить на свет из уже сложившегося. То, что раньше

было молодо, позже поистрепалось, то, что тогда было

в ходу, может потом звучать архаично. Искать сущ-

ность таких перемен, как и столь же частых изменений

смысла, в субъективности потомков, а не в сокровен-

нейшей жизни языка и его произведений, означало

бы — мирясь даже с грубым психологизмом — смеши-

вать причину и сущность вещей, или, говоря более

определенно, отрицать из-за бессилия мышления один

из мощнейших и плодотворнейших исторических

процессов. И даже если бы мы пожелали представить

последний росчерк пера автора как добивающий удар

кинжалом в сердце, несущий милосердную смерть его

произведению, это все равно не спасет ту упомянутую

мертвую теорию перевода. Ибо подобно тому, как пол-

ностью меняется в веках звучание и значение великих

поэтических произведений, меняется и родной язык

переводчика. Да, в то время как слово поэта в своем

языке переживает века, переводу, даже самому выдаю-

щемуся, предначертано погрузиться в развитие своего

языка и в нем, обновленном, потонуть. Перевод на-

столько далек от того, чтобы быть немым уравнением

между двумя умершими языками, что именно ему сре-

ди всех словесных форм искони присуща потребность

примечать дозревание чужого слова и муки рождения

собственного.

Если в переводе родство языков заявляет о себе,

то это происходит вовсе не через смутное сходство ко-

пии и оригинала, а совсем по-другому. И вообще пора

уразуметь, что в родстве сходство не обязательно. И по-

нятие родства в данной связи совпадает со своим более

узким употреблением в той мере, в какой это понятие

не может быть в достаточной степени определено ра-

венством происхождения в обоих случаях, хотя, воз-

можно, для определения этого более узкого употребле-

ния понятие происхождения останется необходимым.

В чем же, помимо исторического родства, может за-

ключаться родство двух языков? В сходстве поэтиче-

ских произведений его в любом случае так же мало, как

и в сходстве употребляемых в них слов. Любое сверх-

историческое родство языков основывается скорее

на том, что каждый из них как нечто целое в каждом

случае подразумевает одно и то же, причем нечто такое,

что не по силам каждому из них в отдельности, а до-

стижимо только с помощью совокупности дополняю-

щих друг друга интенций: чистый язык. Дело в том, что

если все отдельные элементы, слова, предложения,

средства связи чужих друг другу языков исключают

друг друга, то эти языки дополняют друг друга своими

интенциями. Если точно сформулировать этот закон,

один из основополагающих законов философии языка,

то в интенции следует различать то, что имеется в виду,

с одной стороны, и способ выражения подразумеваемо-

го,

с другой. В словах «хлеб» [«Brot»] и «pain» подра-

зумевается одно и то же, но способ выражения не со-

впадает. Именно в способе выражения заключается

причина того, что оба слова для немца и француза

означают нечто различное, что для обоих они не взаи-

мозаменяемы и даже, в конечном счете, стремятся

к взаимоисключению; но что касается подразумеваемо-

го,

то в абсолютном смысле оба слова обозначают одно

и то же, они идентичны. И если, таким образом, спосо-

бы выражения подразумеваемого в этих двух словах

противостоят один другому, то в тех языках, из которых

они происходят, они дополняются определенным об-

разом. А именно: дополняется способ обозначения

подразумеваемого. Дело в том, что в отдельных, не до-

полненных языках подразумеваемое никогда не обла-

дает относительной самостоятельностью, каковой

обладают отдельные слова или предложения, оно ско-

рее устремлено к непрерывным изменениям, пока из

гармонии всех способов выражения подразумеваемого

не вычленится само это подразумеваемое в виде чисто-

го языка. Но до этого момента в языках оно сокрыто.

Когда же языки описанным выше способом дорастают

до мессианского конца своей истории, то как раз пере-

вод воспламеняется ради вечной жизни поэтических

произведений и бесконечного возрождения языков,

чтобы все вновь и вновь подвергать испытаниям этот

священный рост языков: сколь далеко их сокровенное

богатство от откровения и сколь современным, если

учесть это отдаление, может стать это сокровенное

богатство?

Тем самым мы, собственно говоря, признаем, что

всякий перевод есть лишь своего рода предваритель-

ный способ преодоления чужести языков. Другого спо-

соба преодоления этой чужести, помимо временного

и предварительного, какого-либо мгновенного и окон-

чательного средства, человеку не дано, или, в любом

случае, человеку не следует стремиться к нему непо-

средственно. Опосредованно же таким способом явля-

ется развитие религий, которое взращивает в языках

скрытое семя некоего высшего языка. Таким образом,

перевод, хотя он и не может претендовать на длитель-

ность существования своих результатов и не сходен

в этом с искусством, не скрывает своей направленно-

сти на последнюю, окончательную и решающую ста-

дию всего предназначения языков. В нем оригинал про-

израстает, окруженный словно более возвышенной

и чистой атмосферой языка, в которой он, правда, не

способен жить долго, ибо эта атмосфера проникает

далеко не во все поры его организма, но на которую

он все же удивительно проникновенно указывает как на

некую недоступную сферу примирения и воплощения

языков, составляющую их высшее предназначение.

Этой сферы оригинал достигает вовсе не всем своим

существом, нет, но в нем заключается нечто такое, что

и делает перевод чем-то большим, нежели просто сооб-

щением. Точнее определить вышеупомянутое качество

этого сущностного ядра можно как нечто такое, что

в самом переводе, в свою очередь, непереводимо. Ведь

если получится извлечь из него все, что составляет

сообщение, по мере возможности, разумеется, и толь-

ко это перевести, то нетронутым останется то, на что,

собственно, и направлена работа истинного переводчи-

ка. Это нечто не поддается передаче, как и поэтическое

слово оригинала, поскольку связь между содержанием

и языком в оригинале и в переводе в корне различны.

Ибо если в первом из них они составляют некое един-

ство,

подобно плоду и его оболочке, то во втором язык

перевода окутывает содержание, подобно широким

складкам королевской мантии. Ибо речь здесь идет

о языке более высокого ранга, нежели тот, на котором

перевод выполнен, и этот высший язык остается не-

измеримым, мощным и чуждым по отношению к свое-

му содержанию. Этот разрыв препятствует любой

попытке передать текст, но он же и обеспечивает эту

передачу. Ибо всякий перевод произведения с точки

зрения определенного момента в истории языка пред-

ставляет соответствующие языки относительно опре-

деленной стороны его содержания во всех прочих

языках. Итак, перевод помещает оригинал в некую,

по крайней мере в определенной степени, — ирониче-

ски выражаясь, — более завершенную сферу языка,

из которой его уже не переместить с помощью какой-

либо передачи и до которой он, напротив, способен воз-

вышаться все вновь и вновь в разных своих аспектах.

И слово «иронически», наверное, не случайно напо-

минает нам ход мыслей романтиков. Эти последние

одержимы были совершенно иным пониманием жизни

произведений, высочайшим проявлением которой был

перевод. Правда, они почти не занимались изучением

перевода как такового, направив все свое внимание

на критику, которая тоже составляет определенный

момент в продолжении жизни произведений, пусть и

не столь значительный. Но хотя их теория вряд ли была

направлена непосредственно на перевод, их грандиоз-

ное собственное переводческое творчество проник-

нуто было ощущением сущности и достоинства этой

словесной формы. Названное ощущение — и на это

указывает абсолютно все — не обязательно должно

быть в поэте самым сильным; в поэте как таковом его,

пожалуй, меньше всего. И даже история не дает осно-

ваний для того конвенционального предрассудка,

будто все значительные переводчики были поэтами,

а незначительные поэты — плохими переводчиками.

Такие крупные фигуры, как Лютер

, Фосс

, Шлегель

неизмеримо значительнее как переводчики, нежели как

поэты; другие же, такие как Гельдерлин и Георге,

не могут восприниматься только как поэты, учитывая

весь объем их творчества. И уж подавно не только

как переводчики. Ведь в той же мере, в какой перевод

есть особенная форма, и задача переводчика воспри-

нимается как особенная и отчетливо отличается от

задачи поэта.

Она заключается в том, чтобы найти в языке, на ко-

торый переводят, ту интенцию, которая позволит про-

будить в нем эхо оригинала. Именно в этом заключа-

ется та существенная черта, которая отличает перевод

от поэтического произведения, интенция которого

никогда не направлена на язык как таковой, на его

тотальный характер, а лишь непосредственно на опре-

деленные языковые связи содержания. Перевод не ощу-

щает себя, подобно поэзии, в лесной глухомани языка

как такового, он вне его, рядом с ним, и, не входя в этот

девственный лес, заманивает туда оригинал, в то един-

ственное заветное место, откуда отзвук иноязычного

произведения будет слышаться эхом на языке перевода.

Интенция перевода не просто направлена на нечто

иное, нежели интенция поэзии, то есть на язык в целом,

исходя из одного-единственного произведения искус-

ства в чужом языке, но она и сама по себе другая:

интенция поэта — наивная, первозданная, наглядная,

интенция переводчика — производная, окончательная,

облеченная в идеи. Ибо весь его труд проникнут вели-

ким мотивом интеграции многочисленных языков

в один, истинный. Интеграция эта, однако, такова, что

хотя отдельные предложения, стихи, суждения и не

контактируют между собой, — ведь они к тому же

остаются целиком зависимыми от перевода, — но зато

сами языки начинают согласовываться между собой,

дополняя друг друга и находя примирение в способе

выражения подразумеваемого. Но, с другой стороны,

если есть язык истины, который покойно, даже молча-

ливо хранит те самые заветные тайны, над которыми

ломают голову все философы, то тогда этот язык исти-

ны — истинный язык. Именно этот язык, в пред-

чувствии и описании которого заключено совершен-

ство,

о каком только и может мечтать философ, —

именно он в столь интенсивной мере сокрыт в перево-

дах. Нет музы философии, нет также и музы перевода.

И они далеко не банальны, какими их хотят предста-

вить себе сентиментально настроенные деятели искус-

ства. Ибо существует некий философский дар, коему

искони присуща тяга к тому самому языку, который

обнаруживается в переводе. «Les langues imparfaites en

cela que plusieurs, manque la supreme: penser etant ecrire

sans accessoires, ni chuchotement mais tacite encore

Vimmortelle parole, la diversite, sur terre, des idiomes

empeche personne de proferer les mots qui, sinon se

trouveraient, par unefrappe unique, elle-тёте materielle-

ment la verite» *.

Если то, о чем упоминает в этих строках Маллар-

ме*

философ подвергает строгому измерению, то пе-

ревод, заключающий в себе ростки того самого языка,

стоит где-то посередине между поэтическим твор-

чеством и наукой. Произведения перевода отстают

от произведений поэзии и науки по своей выразитель-

ности, но они не менее глубоко запечатлеваются в ис-

тории.

Если рассматривать задачу переводчика именно

в этом свете, то пути ее решения грозят затеряться в не-

проницаемом мраке. Действительно, его задача —

взрастить в переводе семя чистого языка — никогда

не представляется разрешимой, и ни одним из решений

она не определяется. Ведь разве не лишается всяких

оснований подобное решение в том случае, если пере-

стает быть значимой передача смысла? Но ведь то же

самое произойдет и в том случае, если — наоборот —

* «Все языки несовершенны, ибо множественны, — недостает выс-

шего:

если думать означает писать без бумаги и чернил, шепотом

даже не проговаривая бессмертное, но молчаливое покуда слово,

то разнообразие национальных языков на земле не позволяет

никому единственные произносить слова; иначе, в неповторимой

чеканке своей, оказались бы они самой воплощенной истиной».

(Перевод И. Стаф.)