Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

вышеупомянутому придается большое значение. Вер-

ность и свобода — свобода передачи в соответствии

со смыслом и поставленная ей на службу верность во-

преки слову — вот традиционные понятия, присутству-

ющие в каждой дискуссии о переводах. Какой-либо

теории, которая ищет в переводе чего-то иного, нежели

передачи смысла, они, похоже, уже не могут служить.

Правда, эти понятия при их привычном употреблении

рассматриваются всегда в каком-то неразрешимом про-

тиворечии. Ибо чего, собственно, можно добиться при

передаче смысла с помощью этой пресловутой верно-

сти? Верность при переводе отдельного слова почти

никогда не может передать того смысла, который это

слово имеет в оригинале. Ибо смысл в его поэтическом

значении не исчерпывается в оригинале подразумевае-

мым, а приобретается именно благодаря тому, как это

подразумеваемое связано со способом его выражения

в данном слове. Обычно это выражают следующей

формулировкой: словам свойственна определенная

эмоциональная окраска. А уж дословная передача син-

таксиса и подавно препятствует всякой передаче смыс-

ла и ведет прямиком к угрозе полной его утраты. Во-

пиющие примеры такой дословной передачи явлены

были девятнадцатому столетию в гельдерлиновских

переводах из Софокла. И наконец, то, насколько

верность в передаче формы затрудняет верность в пере-

даче смысла, ясно само собой. Таким образом, требо-

вание дословности не может быть обусловлено интере-

сами сохранения смысла. Сохранению его в гораздо

большей мере служит необузданная свобода, допус-

каемая плохими переводчиками, — правда, поэзии и

языку она служит гораздо меньше. Поэтому поневоле

приходится обосновывать то требование, правомер-

ность которого очевидна, а причины — глубоко скры-

ты,

с помощью более убедительных доказательств.

Ведь подобно осколкам некоего сосуда, которые, что-

бы совместиться в единое целое, должны следовать

один другому в мельчайших изгибах, а не просто быть

одинаковыми, перевод, вместо того чтобы создавать

подобие смыслу оригинала, должен скорее любовно,

до мельчайших подробностей стараться воссоздать

способ выражения подразумеваемого средствами соб-

ственного языка, чтобы они оба, подобно тем осколкам,

дающим представление о фрагменте сосуда, помогли

опознать фрагменты некоего более величественного

языка. Именно поэтому переводу надлежит отказаться

от намерения что-либо сообщать и в очень большой

мере также и от смысла, а оригинал существенен для

него с точки зрения смысла лишь в той мере, в какой

он отрешил переводчика и его творение от усилий

и правил, составляющих необходимость что-либо

сообщать. И в сфере перевода тоже действует закон:

'Ev

dpxfi

f\v 6 'кбуос, (В начале было Слово). И все же,

в противоположность смыслу, выражающий его язык

может и даже должен обрести свободу, чтобы в нем

смогла зазвучать intentio [лат. интенция, намерение]

смысла не как воспроизведения, а как гармонии, как за-

вершающего дополнения к языку, которое позволит

ему сообщить о себе, чтобы проявился его собствен-

ный способ intentio. Вот почему признание того, что

перевод читается как оригинал на его родном языке,

не есть высшая хвала переводу, особенно в эпоху его

создания. Знаком верности, залогом которой служит

дословность, будет скорее та великая жажда языковой

завершенности, которая исходит от произведения.

Истинный перевод весь просвечивает, он не скрывает

оригинала, не заслоняет ему свет, он позволяет лучам

чистого языка беспрепятственно освещать оригинал,

словно усиливая их своими собственными средствами.

Этой способностью обладает прежде всего дословная,

буквальная передача синтаксиса, именно она показыва-

ет, что слово, а не предложение является первичным

элементом, мельчайшим кирпичиком для переводчика.

Ибо предложение — это стена, встающая перед языком

оригинала, а дословность — это аркада.

Если в переводе верность и свобода испокон веку

рассматривались как противостоящие друг другу тен-

денции, то и это наше более глубокое толкование пер-

вого качества их, пожалуй, не примиряет, а, напротив,

отказывает каждому из них в праве на существование.

Ибо к чему относится свобода, как не к передаче смыс-

ла, которой надлежит отказать в праве вершить свой

закон? Но только если допустить, что смысл некоего

языкового образования идентичен смыслу содержаще-

гося в нем сообщения, то тогда — совсем рядом с ним

и в то же время в недосягаемой дали, спрятанное внут-

ри него или же достаточно отчетливое, преломленное

в нем или властвующее надо всем сообщаемым —

останется нечто окончательное, решающее. В языке

в целом и во всех его проявлениях, помимо того, что

сообщить можно, остается такая частица, которая сооб-

щению не поддается, нечто такое, что, в зависимости

от окружения, в котором оно выступает, является сим-

волизирующим или символизированным. Символизи-

рующим — только в окончательном оформлении язы-

ков;

а символизированным — в становлении самих

языков. Но то, что силится оформиться, можно даже

сказать — выстроить себя, — это и есть искомое ядро

того самого чистого языка. Однако если этот язык,

пусть скрыто и фрагментарно, все же присутствует

в жизни в качестве этого символического, то он живет

в языковых формах лишь как символизирующее. Если

та последняя фаза его бытия, которая представляет

собой выраженный в них тот самый чистый язык, свя-

зана в языках только с языковыми проявлениями и их

изменениями, то она наделена в этих проявлениях

тяжеловесным, чуждым смыслом. Избавить их от него,

превратить символизирующее в символическое, в оформ-

ленном виде вернуть чистый язык в лоно языкового

движения — вот грандиозная и единственная способ-

ность перевода. В этом чистом языке, который ничего

больше не подразумевает и ничего больше не выража-

ет, но в виде лишенного выражения, творящего слова

являет собою нечто, подразумеваемое во всех язы-

ках, — именно в этом языке всякое сообщение, всякий

смысл и всякая интенция достигают того слоя, в кото-

ром им всем суждено исчезнуть. Опираясь именно

на него, свобода перевода утверждается в своем новом,

высшем праве. И вовсе не в смысле сообщения, в осво-

бождении от которого как раз и заключается задача вер-

ности, обретает она свою опору. Во имя чистого языка

свобода скорее утверждает себя в своем родном языке.

Спасти этот чистый язык в своем собственном языке

от изгнания на чужбину, освободить этого пленника

поэтического произведения с помощью поэтического

переложения на другой язык — вот задача перевод-

чика. Ради этого языка он крушит замшелые заслоны

собственного: Лютер, Фосс, Гельдерлин

, Георге

рас-

ширили границы немецкого языка. Какое место отво-

дится после всего этого смыслу в отношениях между

переводом и оригиналом, становится понятно из следу-

ющего сравнения. Подобно касательной, которая со-

прикасается с кругом лишь мимолетно и только в одной

точке и которой закон предписывает обязательность

самого факта касания, но не определяет ту точку, в ко-

торой это произойдет, после чего она устремит свой

прямой путь в бесконечность, — перевод лишь мимо-

летно и только в одной бесконечно малой точке касает-

ся смысла оригинала, чтобы, подчиняясь закону верно-

сти,

проследовать своим собственным путем в сфере

свободы языкового движения. Истинное значение этой

свободы, хотя и не называя ее этим именем и не обо-

сновывая, охарактеризовал Рудольф Панвиц

в своих

рассуждениях, которые обнаруживаются в его работе

«Кризис европейской культуры» и которые, наряду

с высказываниями Гёте в его заметках к «Дивану»

вполне могли бы считаться лучшим, что опубликовано

в Германии по теории перевода. Там сказано: «наши

литературные переводы, даже самые лучшие, исходят

из ложной предпосылки они пытаются онемечить

индийское греческое английское вместо того чтобы

индизировать грецизировать англицизировать немец-

кое,

они испытывают гораздо больший трепет перед

привычными нормами собственного языка нежели

перед духом чужого произведения (...). принципиаль-

ное заблуждение переводящего заключается в том что

он закрепляет случайное состояние собственного язы-

ка вместо того чтобы с помощью чужого языка дать ему

мощный толчок, он должен в особенности если пере-

водит с очень экзотического языка пробиться к оконча-

тельным элементам языка как такового туда где слово

образ звук сливаются воедино он должен за счет чужо-

го языка расширять и углублять свой мы не имеем

представления в какой мере это возможно до какой

степени язык способен превращаться ведь один язык

отличается от другого почти как диалект от диалекта

но это только если не относиться к ним слишком лег-

ковесно а воспринимать их достаточно весомо»

В какой мере перевод способен отвечать сущности

этой формы, объективно определяется переводимо-

стью оригинала. Чем меньше ценность и достоинство

его языка, чем больше та мера, в которой он является

сообщением, тем меньшего может перевод добиться,

вплоть до того, что полный перевес смысла, никак не

подходящий для того, чтобы стать движущей силой

ориентированного на форму перевода, не обесценит

его вконец. Чем выше искусство формы в произведе-

нии, тем выше мера его переводимости даже при самом

мимолетном прикосновении к его смыслу. Разумеется,

речь идет только об оригинале. Переводы же оказыва-

ются непереводимыми вовсе не из-за плотности, а из-

за чрезвычайной летучести того самого мгновенного

прикосновения смысла. Подтверждением тому, как,

собственно, и всем прочим существенным моментам,

могут служить переводы Гельдерлина, в особенности

обеих трагедий Софокла. Гармония языков в них на-

столько велика, что язык лишь прикасается к смыслу,

подобно ветру, колеблющему струны эоловой арфы.

Переводы Гельдерлина — праобразы его формы; они

соотносятся с самыми совершенными переводами тек-

стов этих трагедий, словно праобраз и образец, как по-

казывает сравнение гельдерлиновского и Борхардтова

переводов третьей пифийской оды Пиндара. Именно

поэтому в них, по сравнению с другими, таится вели-

кая глубинная опасность, грозящая любому переводу:

что сомкнутся врата развившегося таким образом, по-

коренного языка и заключат переводчика в темницу

молчания. Переводы из Софокла были последним тру-

дом Гельдерлина. В них смысл низвергается из одной

бездны в другую, грозя затеряться в бездонных глуби-

нах языка. Но некое сдерживающее начало все же есть.

Его не удостаивается, однако, никакой иной текст, кро-

ме священного, в котором смысл перестает служить

водоразделом для изливающегося потока языка и уже

не является изливающимся откровением. Когда текст

непосредственно, без посредничества смысла, со всей

своей дословностью истинного языка, принадлежит

истине или учению, то он так или иначе переводим.

Правда, уже не ради себя самого, а только ради самих

языков. От перевода требуется такое безграничное

доверие по отношению к нему, чтобы, как и в ориги-

нале,

язык и откровение легко соединились в этой до-

словности и свободе, воплощенных в интерлинеарной

версии. Ибо во всех великих писаниях в определенной

степени, а в священных текстах — в высочайшей, со-

держится между строк их подспудный перевод. Интер-

линеарная версия священного текста есть праобраз или

идеал всякого перевода.

Шарль Бодлер

Поэт в эпоху зрелого капитализма

Париж времен Второй империи

у Бодлера

Une capitale

n'est

pas absolument

necessaire a Thomme.

Senancour

[Столица не так уж необходима

для человека.

Сенанкур]

Богема

Примечателен контекст, в котором богема упоминается

у Маркса. Он причисляет к ней профессиональных

революционеров-заговорщиков, о которых рассуждает

в подробном анонсе мемуаров де ля Одда, полицейско-

го агента, опубликованном в 1850 году в «Новой рейн-

ской газете». Наглядно представить себе физиономию

Бодлера — значит затронуть сходство, которое он об-

наруживает с этим политическим типажом. Маркс опи-

сывает его следующим образом: «Подготовка про-

летарских заговоров потребовала разделения труда;

их участники делились на заговорщиков-любителей,

conspirateurs d'occasion, т. е. рабочих, предававшихся

этому лишь наряду с прочими своими занятиями,

посещая лишь собрания и пребывая в готовности по

приказу главарей явиться к месту сбора, и профессио-

нальных конспираторов, целиком посвятивших себя за-

говорщицкой деятельности и сделавших ее источником

своего существования (...). Жизненная ситуация этого

класса изначально определяет весь его характер (...).

Его неустойчивое существование, в частностях более

зависящее от случая, чем от его деятельности, его

неустроенная жизнь, единственными надежными точ-

ками в которой оказываются питейные заведения —

места встречи участников заговора, его неизбежные

знакомства с разного рода сомнительными людьми

определяют это

класс в ту жизненную сферу, которая

в Париже именуется la boheme [богемой]»

Кстати, следует заметить, что Наполеон III сам

начинал восхождение к власти в среде, сообщающейся

с только что обрисованной. Как известно, одним из

инструментов его президентской власти было Обще-

ство 10-го декабря, членов которого, по словам Марк-

са, поставляла «вся та неопределенная, не имеющая

границ, постоянно колеблющаяся масса, которую фран-

цузы именуют la boheme»

* Прудон, желая отмежеваться от профессиональных заговорщи-

ков,

иногда называл себя «новым человеком — человеком, делом

которого является не баррикада, а дискуссия; человеком, который

каждый вечер мог бы проводить в обществе комиссара полиции

и мог бы привлечь на свою сторону всех де ля оддов мира»

(цит. по: Gustave Geffroy: L'enferme. Paris, 1897. P. 180-181).

Karl Marx und Friedrich Engels. Besprechung von Adolphe Chenu.

Les conspirateurs. Paris 1850, und Lucien de la Hodde. La naissance

de la Republique en fevrier 1848. Paris, 1850. Cit. nach: Die Neue

Zeit4(1886). S. 555.

2 Marx K. Der achtzehnte Brumaire des Louis Bonaparte. Neue erganzte

ausgabe mit einem Vorwort von F. Engels. Hrsg. und eingeleitet von

Rjazanov. Wien — Berlin, 1927. S. 73.

В период императорского правления Наполеон III

продолжал оттачивать свои конспиративные наклонно-

сти.

Непредсказуемые заявления и навязчивое стремле-

ние все засекретить, резкие эксцессы и непроницаемая

ирония неотделимы от стиля государственной жизни

Второй империи. Те же черты обнаруживаются в тео-

ретических сочинениях Бодлера. Он излагает свои

взгляды по большей части безапелляционно. Дискус-

сия — не его дело. Он избегает ее даже тогда, когда

резкое противоречие между положениями, выдвигае-

мыми им одно за другим, требовало бы обсуждения.

«Салон 1846 года» он посвящает «буржуа», выступая

их апологетом, и при этом вовсе не в качестве advocatus

diaboli [лат. адвокат дьявола, зд.: придирчивый критик,

обвинитель].

Позднее, например, в своих выпадах про-

тив школы bon sens [здравого смысла], он характери-

зует «honnete bourgeoise» [добропорядочных буржуа]

и почитаемого ими нотариуса в тоне самого ожесточен-

ного представителя богемы

В 1850 году он заявляет, что искусство неотделимо

от полезности; немного позднее он переходит на пози-

ции Tart pour Part [искусства для искусства]. И при всем

том его столь же мало заботит понимание со стороны

публики, как и Наполеона III, когда тот почти внезапно

и к тому же за спиной французского парламента пере-

ходит от заградительных пошлин к свободной торгов-

ле.

По крайней мере, эти особенности объясняют,

почему официальная критика — и прежде всего Жюль

Леметр

—так мало ощущала теоретическую энер-

гию,

скрытую в прозе Бодлера.

1 Charles Baudelaire. Oeuvres. Texte etabli et annote par Y.-G. Le

Dantec. T. 1-2. Paris, 1931-32 (Bibliotheque de la Pleiade. 1; 7).

II.

P. 415 [В дальнейшем тексты Бодлера цитируются по этому

изданию с указанием лишь тома и страницы].