Егоров Б.Ф., Лотман Ю.М., Вердеревская Н.А., Щукин В.Г. и др. Из истории русской культуры. Том V (XIX век)

Подождите немного. Документ загружается.

реагировать на реальность. Поэтому в литературе широкой популярностью пользуются

сюжеты столкновения жизни и романтического ее отражения. Эта сюжетная проблема

решается в двух планах: с одной стороны, жизнь осуждается как нечто низменное,

неспособное подняться до своих же собственных идеалов; с другой — сами эти идеалы

подвергаются сомнению как лишенные корней, связывающих их с подлинной

реальностью. Если в первом случае предметом осуждения становится пошлость

существующего, то во втором удар направляется против мнимых, лишенных связи с

жизнью, псевдоидеалов. Идеальной моделью становится Дон-Кихот с его

принципиальной неспособностью отличить действительность от художественного

вымысла. При этом активизируются обе стороны этого традиционного образа:

вызывающая насмешку неспособность понять жизнь и адекватно ее воспринять и,

одновременно, возвышение над жизненной пошлостью. Герой предстает то в комическом,

то в трагическом облике, его неспособность поладить с реальностью делает его

одновременно жалким и возвышенным.

Такой подход позволяет писателям, в зависимости от разнообразия их позиций, показать в

двойном освещении мечтателя-романтика, идеалиста-революционера, носителя идеалов

будущего или же донкихотствующего борца против реальности во имя недостижимых

химер. Эта поддающаяся столь различным толкованиям модель могла накладываться на

многообразные планы реальности —

447

политический, общественный, литературный, что давало возможность как писателю, так и

его аудитории очень широко трактовать отношения литературного героя и дейст-

вительности. Поэтому образ Дон-Кихота выступает как многооценочный,

освобождающий как писателя, так и читателя от заранее данных догматических

истолкований.

Возникает антитеза человека «исключительного», воплощающего в себе черты

романтической личности, и человека, стоящего на почве реальности, во всей разно-

видности его характеров: от путешественника во «Фрегате Паллада» Гончарова до героев

«Детства. Отрочества. Юности» Л. Н. Толстого. «Романтический герой» предстает при

этом в двойном освещении:, с одной стороны, в своем самосознании он противостоит

реальной действительности, третирует ее как пошлую и стремится погрузиться в

запредельный жизни поэтический мир. С другой стороны, сам он — воплощение

романтической «банальности» и его стремление возвыситься над «пошлостью жизни»

представляет собой проявление этой же самой пошлости. Поэзия же реализуется как

смелое погружение себя в «непоэтическую» жизнь. Такой подход в принципе базировался

на полемическом отталкивании от романтизма. Он не только мог существовать лишь

наряду с романтизмом, но, более того, вопреки своим намерениям, продлевал активное

бытие романтизма. Так, «Бювар и Пекю-ше» Флобера своим полемическим пафосом,

возможно, в не меньшей степени способствовал культурной активности романтизма, чем

романы Гюго. Полемика, если она наполнена художественной силой, может не только

уничтожать, но и парадоксально наполнять новой жизнью те явления, с которыми

борется. В этом смысле длительное существование романтизма в русской и французской

литературе XIX века отчасти обязано энергии и таланту борцов с этим же романтизмом.

Борьба с романтизмом отливалась в форму борьбы с литературностью литературы. Слово

«искусство» начинало осознаваться в семантической связи со словом «искусственность».

Отсюда борьба за художественность искусства принимала форму борьбы против

«художественности», облекалась в стремление заменить «художественность» непо-

448

средственной жизнью. В области жанра это реализовывалось в порыв замены «жанровой

условности» якобы неорганизованными кусками реальности: рассказ вытеснялся очерком,

лирика — дневником; «писатель» — «мемуаристом», «очеркистом» — непосредственным

свидетелем событий, а не творческим их создателем.

Этот «бег от искусства» шел по тем же дорогам, по которым прежде совершался бег от

романтизма, и так же приводил не к исчезновению искусства, а к его расцвету.

Громогласные декларации, отрицавшие искусство как таковое, фактически подменяли

направление удара: разоблачению подвергались лишь те формы искусства, которые нельзя

было непосредственно отождествить с жизнью. Так, например, у Гаршина художник

ставит своей задачей изобразить рабочего — «глухаря», грудь которого выполняет роль

наковальни. Ужас реальности заслоняет искусство и как бы отменяет его необходимость.

Однако непосредственная жизнь неспособна раскрыть свой собственный ужас с той

силой, с какой это делает ее художественный двойник. Только нарисовав «глухаря», герой

Гаршина понимает ужас жизненного положения того, кого он рисует. Показательно, что

рассказ Гаршина о том, что его герой вообще бросает искусство ради непосредственного

изменения жизни, завершается скептической фразой о том, что в этой сфере он успеха не

достиг. Таким образом, отрицание искусства логически превращается в его прославление

Показательно, что в сложном диалоге между литературой и живописью, который

развертывался в русском искусстве, начиная со второй половины XVIII века, очевидную

победу одерживает живопись, а именно портрет. Он оказывает доминирующее

воздействие не только на саму живопись, но и на словесные искусства: лирика на-

сыщается мемуарной портретностью. Однако эта «мемуар-ность» принципиально

отличается от романтического автобиографизма. Художественное «я» не делается, как это

было у романтиков, центром субъективного миросозерца-

Такое построение было как бы перевернутым отражением романтизма, в котором прославление

искусства логически приводило к его отрицанию.

449

ния. Наоборот, оно само превращается в объект социального анализа. Не художник

смотрит на внешний мир (или на себя в зеркале самонаблюдения), а мир глазами

художника и его аудитории наблюдает его самого. В этом смысле типично развитие

автопортрета, который так же, как лирика натуральной школы, становится отражением

объективной действительности в зеркале искусства.

Такой поворот эволюционного движения подготавливал переход к автобиографическим

романам и психологической прозе в ее разновидностях — Толстого и Достоевского.

Принцип превращения искусства — в зеркало для самонаблюдения, с одной стороны, и в

научный социально-психологический анализ — с другой, завершает эволюцию русского

реализма середины XIX века от дневника и лирической поэзии к роману и широким

истори-ко-эпическим полотнам.

При всем резко ощутимом читателем отличии романов Толстого и Достоевского, очерков

Гончарова и Тургенева, они отмечены глубокой типологической общностью, которая

остро чувствовалась именно чуждым западноевропейским читателем второй половины

XIX века. Русский же читатель в первую очередь воспринимал отличия художественного

видения мира Толстого и Достоевского, Тургенева и Гончарова. Для западного читателя

все это складывалось в единый образ «русского романа».

Новый этап начался в прозе Чехова. Отрыв от традиции, начавшейся натуральной школой,

оформленной Толстым и Достоевским настолько, что, казалось, отделиться от нее в

рамках русской литературы совершенно невозможно, позволил Чехову взглянуть на

русскую литературу свежим, отчужденным взглядом, занять двойную позицию:

естественного продолжателя русской литературной традиции и вне ее находящегося

общеевропейского писателя. Чехов противоречиво соединял самую высокую степень

«русскости» с позицией изумленного иностранца. Для него привычное сделалось чужим,

вызывающим не только гнев (что было в традиции русской литературы), но гамму

отчуждения — от трагедии и удивления до смеха. Особенность же Чехова заключалась

еще и в том, что действительность тем сильнее воспринималась как чужая,

450

чем острее переживалась кровная, родственная с ней связь. Чехов предвосхищал

формулу Блока: «и мир опять предстанет странным», связывая этим «обе полы

времени».

Когда-то еще Достоевский пророчил, что в русской литературе всемирность и

национальность сольются, но осуществить это пророчество удалось только Чехову,

писателю, пожалуй, наиболее далекому от Достоевского.

Чехов показал возможность соединения двух принципиально различных путей, и оба

эти пути оказались пророческими предсказаниями дорог, по которым пошла русская

литература начала XX века. Один из этих путей шел через возвышение прозы до

поэзии, другой — через снижение поэзии до прозы. Эти возможности ощущались уже

во второй половине XIX века, но там они воспринимались как несовместимые

антитезы. В новую эпоху они сделали попытку слиться в нераздельном единстве. Ос-

новной пафос прозы Чехова — в совмещении таких традиций искусства, которые

прежде представлялись несовместимыми. Причем, с каждой из них стиралась пыль

традиционных предрассудков предшествующей культуры. Перенесение на прозу

критериев, органичных для поэзии, связано было с одним существенным результатом:

пере-водимость поэзии всегда труднорешимая проблема. Художественная проза

находится в вечном колебании между принципиальной переводимостью

художественной речи и столь же принципиальной непереводимостью поэтического

слова. Эта двойная позиция делает прозу мостом между различными формами

словесного искусства. Маяковский когда-то в воображаемом разговоре с Верленом

писал:

«Я раньше Вас

никогда не читал А нынче

вышло из моды. И рад бы читать —

не поймешь ни черта По-русски — дрянь переводы».

Конечно, такой воображаемый разговор с любым из французских прозаиков был бы

просто невозможен.

451

Таким образом, столкновение литератур высвечивало своеобразие того места, которое

искусство занимает в каждой из них, в первую очередь, в отношении искусства к

внехудожественной действительности. В результате можно заметить, что пересечение

двух крупных литератур может активизировать одну из тенденций: литература, испыты-

вающая влияние, может в определенной мере стирать черты своего своеобразия, усваивая

мировой опыт. С другой стороны, столкновение с инолитературной традицией может

быть катализатором самосознания своей собственной природы. «Свое» делается заметнее

и значимее, отражаясь в зеркале «чужого». Таким образом, Чехов оказался как бы

зеркалом сложного переплетения культурных традиций на рубеже двух эпох и вместе с

тем катализатором литературных процессов. Эта сложность чеховского пути определила

разнообразие его интерпретаций.

; Как бы повторяя в новых исторических условиях судьбу Пушкина, Чехов одновременно

самый всемирный из русских писателей и самый русский из всемирных.

Н. А. Вердеревская О РАЗНОЧИНЦАХ

Какое содержание вкладывается обычно в понятие «разночинец»? Чаще всего оно служит

для определения социального происхождения человека: разночинец — выходец из

недворянской среды, человек, родившийся в семье священника или дьячка, лекаря,

журналиста, мелкого лавочника, реже — ремесленника или крестьянина. Так,

разночинцами называют поэта В. Тредиаковского (сына священника), журналиста

Полевого (сына купца), цензора Никитенко (отпущенного на волю крепостного) и других

известных в истории русской литературы лиц не дворянского происхождения. В этом

смысле слово употребляют Чехов («Что писатели-дворяне брали у природы даром, то

разночинцы покупают ценою молодости») и Во-ровский («Базаров — парвеню, Базаров —

человек из низших «податных» сословий, Базаров — разночинец»). Это значение слова

«разночинец» вошло в употребление значительно раньше XIX и начала XX веков. Так, И.

Нордстет, составитель «Словаря российского с немецким и французским переводами»,

переводит слово «разночинец» на немецкий и французский языки, как «не дворянин», «не

имеющий благородного происхождения»

. В опубликованном в журнале «Библиотека для

чтения» за 1847—1848 годы романе А. Дюма «Записки врача», действие которого

происходит в канун Французской революции, слово «разночинец» использовано для

перевода понятия «принадлежащий к третьему сословию», «простолюдин». Даже в

некоторых юридических документах первой половины XIX века встречаемся мы с этим,

ставшим для нас употребительным, значением слова: «Купечеству и вообще всем

разночинцам, не имеющим дворянского звания»

...

Нордстет И. Словарь российский с немецким и французским переводами. Ч. II. СПб., 1782. С. 694.

Иванов П. Обозрение прав и обязанностей Российского купечества и вообще всего русского среднего

сословия. Ч. I, M., 1826. С. 136. Здесь Иванов передает содержание указов 1816, 1823, 1824 годов.

453

Однако и юридическое, и конкретно-историческое содержание термина «разночинец»

иное, значительно более узкое, — и чтобы иметь представление о том, какое место в

структуре русского сословного государства занимали разночинцы, (...) необходимо как

познакомиться с предысторией этой исключительно своеобразной и важной для историче-

ского развития русского общества социальной (сословной) группы, так и установить более

точное значение термина.

Обратимся вновь к словарям. Разночинец, по определению В. Даля, — «человек не

податного состояния, но без личного дворянства и не приписанный ни к гильдии, ни к

цеху»

. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона, вышедшая в конце XIX века, трактует понятие

«разночинец» следующим образом: «В общежитии под Р. разумеют лиц, которые в силу

полученного ими образования, исключены из податного состояния»

. В определении

снова подчеркнут факт исключения из податного состояния и указан еще один

существенный признак — образование.

Как возникла в России социальная группа, характеризующаяся этими признаками?

Почему сочетание этих признаков приобрело качественную значимость в истории русской

культуры? Вернемся к XVIII веку, к сословной структуре русского дворянско-

помещичьего государства.

В 1785 году, в царствование императрицы Екатерины II, были изданы сословные

жалованные грамоты. «Ими — пишет В. О. Ключевский, — завершилось образование

русских сословий, начатки которого кроются в самом возникновении древнерусского

государства»

Основную массу сельского и городского населения России составляли податные сословия.

Лица, к ним принадлежащие, были обязаны платить подать и другие виды

государственных налоговых обложений; а поскольку за исправность этих платежей

отвечала сословная групповая организация (сельская община, ремесленный цех, купече-

ская гильдия), то каждый человек «податного состояния» с момента рождения

приписывался к общине, гильдии или

Даль В. Толковый словарь. Т. 4. М., 1935. С. 39. (Курсив наш. — Н. В.)

Брокгауз и Ефрон. Том XXVI. СПб., 1899. С. 179—180.

Ключевский В. О. Сочинения в 8-ми томах. Изд. соц. экономической литературы. Том VI. М.,

1959. С. 276.

454

цеху. На податные сословия падала и рекрутская повинность. В отличие от податных

сословий дворянство, занимающее в России XVIII века привилегированное положение,

было сословием служилым: вместо подушной подати дворяне были обязаны государству

личной службой, военной (в качестве солдата или офицера) или гражданской (в качестве

чиновника). До 1762 года эта служба была обязательной. Дворянское происхождение

давало человеку на государственной службе ощутимые преимущества, оговоренные

законом; только дворяне имели право в Российской империи владеть крепостными. Не

принадлежало к податным сословиям также и духовенство. В сословной структуре

русского общества XVIII — первой половины XIX века полностью сохранялось

феодальное подчинение интересов отдельной личности интересам сословной группы.

Жизнь человека была предопределена изначально его принадлежностью к гильдии, цеху,

сельской общине (не говоря уже о крепостном крестьянстве). Ограниченная

территориально пределами города и села, подчиненная гильдийным, цеховым, общинным

установлениям, имеющим силу закона и зафиксированным в законах, эта жизнь была

менее всего благоприятна для проявления любой личной инициативы — кроме

инициативы наживы и предпринимательства. Человек «податного состояния» не имел

права распоряжаться собой.

Многократно подтверждается правительственными указами закон, запрещающий

мещанину отлучаться из города без «вида» (указы 1743, 1791, 1803, 1805, 1811 годов). Пе-

реселяться из одной губернии в другую мещанин мог лишь «испросив увольнения от

своего общества в том, что на нем никакой казенной общественной повинности не

осталось». Мещанину иногороднему, проживающему в столице, в случае просрочки

паспорта (дававшегося не более чем на три года) мог быть дан билет для свободного

проживания на 6 месяцев, «по прошествии коих ни под каким видом более не делается им

отсрочек»; да и это послабление не могло быть применено в годы рекрутских наборов

Иванов П. Обозрение прав и обязанностей Российского купечества и вообще всего среднего сословия.

Ч. I. M., 1826. С. 136, 184.

455

В истории России немало случаев, когда принадлежность человека к «податному

состоянию» становилась источником трагедии. Так было с А. В. Кольцовым. (...) Другой

пример, столь же трагический, — судьба талантливого прозаика Я. П. Буткова,

примыкавшего к натуральной школе. Мещанин Саратовской губернии, он подлежал сдаче

в рекруты, избавиться от рекрутчины смог лишь с помощью издателя Краевского,

«коммерсанта от литературы», давшего ему деньги на покупку «рекрутской квитанции» и

тем самым закабалившего. Бутков умер в крайней нищете, в больнице для бедных.

Громадное различие было в сословном Российском государстве в положении человека

«податного состояния» и «благородного» дворянина: различие не только в том, что

дворяне владели крепостными (дворянин мог и не иметь ни состояния, ни поместья),

различие в правах личности. Перед дворянином был путь государственной службы. Перед

дворянином были раскрыты двери всех учебных заведений. Дворянин освобождался от

телесного наказания. Дворянин конца XVIII — XIX веков (после «Указа о вольности

дворянства») мог полностью располагать собою, служить или не служить, жить в городе

или в деревне, свободно передвигаться по стране и за ее пределами, заниматься науками

или искусствами. Законы дворянской империи давали ему на это право.

Но кроме дворян и лиц духовного звания, существовали в России конца XVIII — начала

XIX века люди, не платящие подушной подати, не верставшиеся в рекруты и «не

приписанные ни к гильдии, ни к цеху». Это и были разночинцы.

В начале XVIII века слово «разночинец» употребляется в деловых бумагах для

наименования особой социальной группы, весьма пестрой по своему составу. Сюда вхо-

дят: нижние придворные чины (повара, конюхи и т. д.); нижние статские чины, т. е.

канцелярские служители, переписчики, не имеющие младшего, четырнадцатого «клас-

сного» чина табели о рангах; отставные нижние военные чины, т. е. бывшие солдаты и

матросы, отслужившие двадцатипятилетнюю службу. Впоследствии к разночинцам

причислялись дети всех поименованных выше лиц, дети

456

церковнослужителей, не пошедшие в духовную службу, дети личных дворян, а также дети

мещан и купцов, получившие образование и в силу этого исключенные из податного

состояния

С самого начала разночинцы были поставлены по сравнению с другими недворянами в

особые условия, которые никак нельзя назвать привилегированными, но которые тем не

менее максимально способствовали формированию именно в этой среде недворянской

интеллигенции.

Разночинцы, как и все недворяне, люди «подлого происхождения», не имели права

владеть крестьянами, а вплоть до манифеста 19 февраля 1861 года — и землей. Не

принадлежа к купечеству или мещанству, они не занимались ни торговлей, ни ремеслами.

Они могли иметь собственность в городах (быть домовладельцами), но не могли владеть

ни фабриками, ни заводами, ни лавками или мастерскими

Но, в отличие от купца, мещанина или государственного крестьянина, разночинец не

принадлежал «к податному состоянию» и, следовательно, имел такую степень личной

независимости, какой не имели ни купец, ни мещанин, ни тем более крестьянин, Мы уже

говорили, что только неподатные сословия и лица, в том числе и разночинцы, обладали в

России XVIII—XIX веков правом свободного проживания, свободного передвижения по

стране, имели постоянный паспорт. Более того, принадлежа, как и дворяне, к

«служилому», а не податному сословию, разночинцы не только имели право, но и обязаны

были учить своих детей, ибо учение в XVIII веке приравнивалось к государственной

службе. Уже в XVIII веке существовали особые классы и школы «для разночинцев», в том

числе и классы при дворянских корпусах; разночинцы имели право учиться в Московском

университете с момента его

См. об этом: Вульфсон Г. Н. Разночинно-демократическое движение в Поволжье и на Урале в

годы первой революционной ситуации. Изд. Казанского ун-та, 1974. Вульфсон указывает, что

разночинцы были выведены из податного состоянии к 60-м годам XVIII века. С. 38—40.

«Кто в городе в мещанство не записан, мещанским промыслом не должен промышлять, под

опасением законного взыскания». Цитируется по книге: П. Иванов. Обозрение прав и обязанностей

Российского купечества... Ч. I. С. 28.

457

создания, что же до сыновей мещан, купцов, вольноотпущенных, то они причислялись к

разночинцам только в силу полученного ими образования

До 40-х годов XIX века человек, являющийся по происхождению разночинцем,

становился, как правило, правительственным чиновником. Дело в том, что разночинцы и

дети разночинцев обладали правом вступать на государственную службу — правом

немаловажным, если учесть, что еще со времен Екатерины II чиновничество превратилось

в замкнутую касту, доступ в которую человеку «податного состояния» законом был

запрещен

. Это был путь в среду привилегированных, в среду дворянско-помещичьей

элиты. Для многих он оканчивался на первых ступенях: не имеющий гимназического или

тем более университетского образования, не обладающий протекцией, сын канцелярского

служителя, мелкого чиновника, учителя или лекаря должен был до производства в 14-й

чин прослужить в канцелярских служителях 8—12 лет; естественно, что часто этим все и

ограничивалось. Таков был путь «мучеников 14-го класса» — выриных, башмач-киных,

девушкиных.

Но даже «мученики 14-го класса» делали первый шаг, отделяющий их незримой чертой от

«подлого народа»: они становились личными дворянами, в словоупотреблении того

времени — «благородными». (...) Чиновники статские становились потомственными

дворянами, если достигали 8-го классного чина: они, вместе со своими законными детьми,

«в вечные времена лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах

равно почетны быть имеют, хотя бы они и низкой породы были»

В университетах мещане и купцы могли обучаться только как вольнослушатели, лишь получение

диплома давало им соответствующие права.

Согласно существовавшему в России законодательству, принимались в гражданскую службу:

дворяне; сыновья личных дворян; сыновья офицеров и чиновников; сыновья ученых, художников,

учителей; сыновья канцелярских служителей. Категорически запрещалось принимать в гражданскую

службу детей купцов, мещан и крестьян, кроме получивших образование. Полный свод Законов

Российской империи. Т. III. СПб., 1903. С. 6.

Цитируется по книге: Романович-Славатпинский А. Дворянство в России от начала XVIII века до

отмены крепостного права. СПб., 1870. С. 21.

458

«Табель о рангах», таким образом, широко раскрыла дверь, через которую члены всех

общественных классов при посредстве чина могли входить в шляхетство. Все фендрики и

констапели, а впоследствии прапорщики и мичманы и др. обер-офицерские чины с их

потомством, все коллежские асессоры с их потомством сделались потомственными

дворянами, все гражданские чины низших шести классов сделались личными дворянами.

Дворянство почти слилось с офицерством и бюрократией»

— пишет об этом процессе

автор фундаментального исследования по истории русского дворянства профессор Киев-

ского университета А. В. Романович-Славатинский. Можно сказать и обратное:

бюрократия (то есть чиновничество) стремилась к слиянию с дворянством.

Литература первой половины XIX века отразила эти процессы становления нового,

военного и чиновничьего дворянства. Капитан Миронов происходил из солдатских детей,

но, став офицером, приобрел права потомственного дворянина, и его дочь Маша —

дворянка, хотя и бесприданница. Любопытно место, какое занял в литературе этого

периода образ асессора: выскочки, рвущегося в высшие сферы или упивающегося новыми

для него возможностями, — возможностями столбового дворянина, владельца крепостных

душ, «лучшему старшему дворянству» равного. Так рождается зловещая фигура асессора

у Радищева («Путешествие из Петербурга в Москву», глава «Зайцево»), гротескно-

комическая — коллежского асессора, «майора» Ковалева у Гоголя («Нос»). Безродного

выскочку Молча-лина Фамусов

... пригрел и ввел в свое семейство, Дал чин асессора и взял в секретари —

и Молчалин уже легко берет одну за другой ступени чиновничьей карьеры, обходя

родовитого и образованного Чацкого. Так разночинцы по происхождению и в конце XVIII

века, и в первых десятилетиях XIX века пополняли массу чиновничества и либо

оставались на низких его сту-

Романович-Славатинский А. Дворянство в России от начета XVIII века до отмены крепостного

права. СПб., 1870. С. 24.

459

пенях безымянными винтиками государственной машины, либо шли вверх по ступеням

чиновничьей карьеры к власти, богатству, а в отдельных случаях к титулу.

В этой борьбе за право подняться как можно выше по ступеням «табели о рангах»

«безродным» помогала существующая в.России петровских времен система производства

в чин, при которой образование приравнивалось к государственной службе и получение

диплома давало будущему чиновнику очень большие привилегии. Лица, окончившие курс

университета действительными студентами, то есть без защиты кандидатской

диссертации, вступали в гражданскую службу в чине 12-го класса, кандидаты — в чине

10-го класса, окончившие курс гимназии с отличием — в чине 14-го класса, без предвари-

тельной выслуги

. Дворянская империя нуждалась в образованных чиновниках! «Кроме

знаний сомнительного достоинства, — пишет Д. Писарев в статье «Наша университетская

наука», — университеты дают своим слушателям еще права, которых достоинство вовсе

уж не сомнительно. Кто не идет в университет как в храм науки, тот идет в него как

преддверие карьеры. Для бедного и незнатного человека университет составляет

кратчайшую дорогу к чинам, к почестям, к большому жалованью и, следовательно, ко

всем благам и наслаждениям жизни... В этом обстоятельстве, говорю я, нет ничего

утешительного. Это значит только, что одна коронная служба считается у нас прочным

обеспечением»

. В течение многих десятилетий иного пути, кроме чиновничьей карьеры,

для разночинца практически не существовало. (...)

Для того, чтобы разночинец нашел свое место в обществе, свои пути, чтобы понятие

«разночинец» приобрело свое сегодняшнее конкретно-историческое значение, чтобы

началась выработка разночинной идеологии, нужна была прежде всего сама возможность

независимого существования. Появилась она в России не ранее второй четверти XIX века.

До этого времени «свободных профессий»

Полный свод Законов Российской империи. Т. III. СПб., 1903. Статья 57. С. 12.

Писарев Д. И. Сочинения в 4-х томах. Т. П. ГИХЛ. М., 1955. С. 186—187.

460

в России не было. Интеллигент «низкого» происхождения, равно как и беспоместный

дворянин (а положение такого дворянина практически не отличалось от положения

разночинца), могли найти средства к существованию только на государственной службе.

Это относится даже к писателям XVIII — начала XIX века: Ломоносов и Тре-диаковский

служили и получали за это жалованье. Кантемир был посланником, Сумароков —

директором театра, Державин — личным секретарем императрицы

. Только Пушкин

посмел сказать о поэзии «мои деревеньки», но и для него, величайшего поэта земли

Русской, эти «деревеньки» не могли быть надежным, а тем более единственным

источником существования.

Другие профессии умственного труда, не связанные с государственной службой,

появились или стали доступными для разночинцев еще позднее. Выпускники меди-

цинских факультетов становились врачами (лекарями, как говорили в то время) в

армейских гарнизонах, а по выходе в отставку получали казенное место в провинции, с

жалованьем едва достаточным для скудного существования. Частная практика была мало

развита, и ею занимались по преимуществу иностранцы, домашние врачи богатых

помещиков. Гувернерство тоже долгое время оставалось исключительно привилегией

иностранцев, они же содержали частные пансионы; русской грамоте в дворянских семьях

обучали крепостные савельичи и недоучившиеся кутейкины. Профессура первых

университетов была немногочисленна. С конца 30-х — начала 40-х годов XIX века

положение изменяется.

По-прежнему абсолютное большинство выпускников гимназий и университетов оседают

в канцеляриях, ищут «хлебного места» за департаментскими столами. По-прежнему

карьера чиновника остается для человека с образованием самой почетной и самой

выгодной. Но появляются и другие пути, еще очень неверные, еще очень тернистые, на

которые устремляется какая-то часть русского «мыслящего пролетариата». Обычной

фигурой гувернера или приходящего учителя, дающего уроки в частных до-

Первым человеком «свободной профессии» в истории русской культуры следует считать Н. И.

Новикова — журналиста, издателя.

461

мах, — репетитора, становится русский, имеющий диплом об окончании

университета. Развитие издательского дела порождает спрос на работу переводчиков

— переводы и репетиторство становятся обычным заработком, позволяющим думать о

высшем образовании без «казеннокоштного содержания» юношам из

малообеспеченных семей. С появлением больших «коммерческих» журналов —

сначала «Библиотеки для чтения» Сенковского, затем «Отечественных записок»

Краевского и некрасовского «Современника» — коренным образом изменяется

положение литератора. Черновая журнальная работа — обзоры, статьи, переводы —

становится возможным источником существования. Источник этот на первых порах

более чем скуден, труд литератора, даже талантливого, приносит гроши. И все же

теперь он оплачивается. Белинский не мог бы стать властителем дум в 20-х или 10-х

годах XIX века: ему нечем было бы прокормиться. Скудная выдача в журнальной

кассе уничтожила горькую необходимость государственной службы или меценатства.

Так начинает формироваться в России армия разночинцев 40—60-х годов, людей,

стоящих во мнении помещика или преуспевающего чиновника едва ли выше лакея и

безусловно ниже французского парикмахера; людей, ютящихся по «углам», дешевым

петербургским квартирам, знающих, что такое протертые сапоги, поношенная одежда

и вечная угроза голода. От прочей бедноты, населяющей темные петербургские

кварталы, от мастеровых, чернорабочих, «вольной» господской прислуги они

отличаются только одним: образованием. Но, в отличие от своих сверстников с

университетскими дипломами, делающих успешную карьеру в департаментах и

канцеляриях, они ищут для себя иной путь: путь свободного интеллектуального труда.

Писарев очень точно определил положение разночинца в русском обществе 40—60-х

годов XIX века словами «мыслящий пролетариат». В эту армию «мыслящего

пролетариата» уже с 40-х годов вливаются не только «безродные». Беспоместный

дворянин, отказавшийся от чиновной карьеры и не имеющий иных источников суще-

ствования, — это тот же разночинец. В истории русской

462

культуры и общественной мысли такими разночинцами — без кавычек — были Некрасов

(в 40-е годы), Слепцов, Михайлов, многие землевольцы и народовольцы. В литературе —

Нагибин («Противоречия» Салтыкова-Щедрина), Тихон Тросников («Жизнь и

похождения Тихона Троснико-ва» Некрасова), позднее — Рахметов. В 60-е годы «мыс-

лящий пролетариат» встал во главе русской общественной мысли. «Мальчишки»,

«нигилисты», «свистуны» выросли в глазах русского образованного общества в реальную

силу, которую можно было поносить и ненавидеть, но не считаться с которой было

нельзя. Новая, разночинная идеология, со всеми ее слабостями и крайностями, просчетами

и даже нелепостями"— вроде отрицания эстетики и проповеди вульгарного материализма

Бюхнера и Фох-та — была поистине благотворна для развития русской науки, русского

искусства, русской философии.

Б. Ф. Егоров

СЛАВЯНОФИЛЬСТВО, ЗАПАДНИЧЕСТВО И КУЛЬТУРОЛОГИЯ

Среди различных способов классификации культур можно выделить также антиномию

утверждающая—разрушающая культуры. Речь идет об отношении носителей культур к

существующему в данном месте и времени статусу, к существующей культуре. Приятие

ее, слияние осуществляется при первом варианте (утверждение), и, наоборот, носители

разрушающей культуры отрицают существующую, стремятся ее уничтожить, в связи с

неприятием ее основ. Собственно говоря, утверждающая культура и есть сам

существующий статус, а в его недрах (иногда с помощью постороннего влияния) может

возникнуть культура враждебная, противостоящая господствующей, стремящаяся к ее

разрушению (ср. ленинское учение о двух культурах в каждой национальной культуре).

Относительная длительность существования общества способствует созданию

разветвленной, глубоко укоренившейся культуры. Традиции, память о прошлом, «заветы

предков» становятся решающими. Утверждающая культура оказывается

традиционалистской. Усиливается семио-тичность, наращивается вторичная и даже

третичная зна-ковость (знак знака и знак знака знака и т. д.): бумажные деньги, чеки,

облигации, ордена и ленты и т. д. Традиционализм и семиотичность не только вытесняют

первоздан-ность, первоосновность чувства, вещей, поступков. Они еще приводят к

своеобразному лицемерию

, так как культурные нормы из-за своей древности, знаковости

и обобщенности часто не отвечали современным, естественным, индивидуальным

потребностям.

Следует отличать лицемерие от лжи: лицемерие — частный случай лжи; ложь — вообще утаивание

или искажение, а лицемерие — утаивание истины с помощью сообщения прямо противоположного

истине факта.

464

Многие интеллигентные чиновники XIX века как тяжелую внешнюю обязанность

воспринимали необходимость посещения церкви и соблюдения основных религиозных

обрядов. Унифицированная форменная одежда и почти унифицированный выходной

костюм мужчины были невыносимы в жаркую пору, особенно в южных губерниях. Как

бы ни ненавидел крестьянин своего помещика, он должен был перед ним низко кланяться

и ломать шапку и т. д. и т. п.

Следует оговориться, что традиционализм и семиотич-ность сами по себе еще не

являются обязательными первопричинами лицемерия. Они могут существовать в честном

виде (например, церковный обряд для верующего). Но лицемерие обязательно связано с

семиотичностью, ибо лицемерящий должен показывать знаки противоположных ис-

тинным чувств или мыслей (традиционализм присутствует здесь как воспитание,

научение). Животный мир с примитивными семиотическими системами не знает

лицемерия: животное может сдерживать истинные чувства в силу необходимости, но оно

никогда не будет выражать противоположные чувства. В этом отношении Л. Толстой не

прав, приписывая Холстомеру лицемерие, хотя бы и благородное: «Мерин же нисколько

не любил этого чесанья и только из деликатности притворялся, что оно ему приятно»

(«Холстомер», гл. II). Лицемерие — привилегия человеческого общества, и чем культура

данного общества более традиционалистская и более семиотичная, тем больше

возможностей для «расцвета» лицемерия (впрочем, в умеренных дозах лицемерие,

очевидно, необходимая принадлежность всякой культуры

: этические нормы, этикет,

одежда и т. д. — всегда включают элементы лицемерия: без такого «умеренного»

лицемерия невозможны были бы официальные отношения, вообще, общество не могло бы

существовать, оно бы развалилось под натиском сиюминутных страстей и настроений

индивидуумов).

Особенность русской истории заключается, пожалуй, в том, что различные бурные акции

(татарское иго, деяния Иоанна Грозного, Смутное время, никонианство, крестьян-

Интересно было бы найти критические «размеры» (проценты?) лицемерия, превысив которые

общество становится разлагающимся, лживым.

465

ские восстания, реформы Петра I и т. д.) не давали укрепиться традиционализму,

перепахивали и обрубали его корни, способствуя разрушению утверждающей культуры.

Правда, вплоть до XIX века самые первоосновы феодальной культуры: православие,

самодержавие, сословная иерархия не были выкорчеваны, а новшества лишь наслаивались

на фундамент, по-прежнему обрастая семиотично-стью. Так, петровские преобразования,

уничтожив некоторые «лицемерные» формы боярского бытия, создали еще более мощные

знаковые структуры с обильной дозой лицемерия, начиная с табели о рангах и кончая

внедрением в быт западноевропейских норм и предметов.

Издавна, однако, возникал протест против традиционализма, семиотичности, лицемерия.

В феодальный период вначале крайними видами протеста были деяния юродивых и

«разбойников». Но они не посягали на некоторые первоосновы, например, на религию.

Затем появятся более разнообразные формы разрушения культуры, индивидуальные и

коллективные. По наиболее негативные виды протеста, когда происходит отрицание всей

существующей культуры, возникнут лишь в середине XIX века («нигилизм»). Тогда все

аспекты культуры, независимо от сословных особенностей, подверглись критике и отри-

цанию: быт, одежда, этика, искусство, иногда даже наука. В предельном, условно говоря

— «базаровском», варианте отрицание совершается чисто негативно, без замены какой-то

формы новой структурой: речь идет именно о разрушении старой структуры.

Следует подчеркнуть, что первоначальная антисе-миотичность, антилицемерность

нигилизма довольно быстро обросла своими знаками, минус-знаками прежней культуры.

Нестриженые головы и небритые лица, нестандартная и помятая одежда, развязность

манер вначале были признаком свободы от этикета, признаком естественности,

органичности жизни. Но затем они, эти признаки, становились как бы обязательными для

нигилиста, возникала необходимость, долженствование. Подобные явления происходили

и на наших глазах в виде битников и подражающих им юнцов (свитеры и штаны нарочно

рвались, мялись, пачкались для придания им соответствующего якобы «натурального», а

на самом деле весьма искусственного, знакового вида). Очевидно, органичным

466

для человеческого общества является именно семиотич-ность, и никакие самые

радикальные попытки уничтожить знаковость не могут иметь успеха.

Разрушение культуры возможно и позитивным способом, т. е. заменой старых идей и

форм новыми. Эти новые формы могли существовать в рамках социальной или локальной

периферии или даже быть заимствованы извне. Таковы были «западнические» замены в

петровскую эпоху. Далеко не всегда здесь ставился вопрос о восстановлении

первозданных смыслов и об уничтожении зна-ковости; возможна была простая замена

одних знаковых структур другими.