Егоров Б.Ф., Лотман Ю.М., Вердеревская Н.А., Щукин В.Г. и др. Из истории русской культуры. Том V (XIX век)

Подождите немного. Документ загружается.

(публицистики?), «важные недостатки нашей гражданственности, несознание Росси-

ею своего славянского призвания».

Далее В. Ламанский мечтает о принятии русского языка общим письменным языком

всех славян — и тогда славяне будут уравнены с немцами и итальянцами! — и о

создании общего литературного «органа» (журнала?)

Следующим этапом в развитии идей ученого и публициста можно считать его

докторскую диссертацию «Об историческом изучении греко-славянского мира в Евро-

пе» (1870), создававшуюся параллельно с книгой Н. Данилевского «Россия и Европа»

(начала печататься в журнале «Заря» в 1869 году), — оба эти труда явились введением

в панславизм 70-х годов. Характерно, что И. Аксаков, избежавший панславистского

уклона, который начинал увлекать русских участников славянских съездов 1867 и

1868 годов, в 1870 году приветствовал книгу Н. Данилевского

. Так замкнулся круг.

Дославянофильский Хомяков начал было выражать идеи панславизма руси-

фикаторского толка, дальнейшее относительно критическое отношение славянофилов

к правительству почти полностью выветрило эти принципы, а с 60-х годов про-

должатели старших славянофилов постепенно стали возвращаться к панславизму и

русификации, чтобы в 70-х годах окончательно быть ими поглощенными.

Отечественные записки. 1864, № 12. С. 601, 602.

См.: Цимбаев Н. И. И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. С. 230—231.

Б. Ф. Егоров РУССКИЕ КРУЖКИ

Еще Аристотель сказал: «Человек — общественное животное». Издревле людям

свойственно объединяться: семья, род, племя, нация, государство... Но в связи с со-

циальной и личной дифференциацией в последующие времена (классы и сословия,

пространственные, идеологические, конфессиональные, профессиональные группы)

создавались более дробные общества. Этот двойственный процесс соединения и

распада чуть ли не с самого начала был направленным в обе стороны: раздробленные

части могли снова сливаться и т. д. Но чем сильнее расщеплялись человеческие

объединения на узкие группы, тем они более четко отграничивали себя от остальных

социумов.

Христианский мир еще в средневековье создал четыре типа таких братств: в

религиозном плане — монастыри, в светском — профессиональные ремесленные

цехи, купеческие гильдии, университеты. С развитием военной сферы возникают и там

относительно замкнутые группы (гвардейский или армейский полк).

Прорисовываются и закрепляются пространственные границы (особенно четко это

проявлялось в монастырях), вырабатываются писаные и неписаные законы и обычаи;

на шкале ценностей особенно высоко ставятся спаянность, верность коллективу и его

идеалам. С соседними обществами могли расти конфликты, даже вражда-ревность: ср.

старое соперничество Оксфордского и Кембриджского университетов в Англии.

Чем более усложнялась жизнь Нового времени, тем больше появлялось относительно

явно отграничивающих себя от остального мира обществ: колледжи и лицеи, все виды

высших учебных заведений, сословные и профессиональные клубы, театральные

коллективы. Конечно, здесь была разная степень замкнутости, в некоторых объ-

единениях, например в профессиональных, особенно — спортивных клубах,

«текучесть» кадров оказывалась достаточно большой.

505

Достаточно большой сменяемость участников была и в салонах, сложных по

разнообразию интересов — от политики до философии и искусства, — группах,

объединившихся вокруг хозяйки дома: зародыши салонного быта можно найти у

античных гетер, наибольшую известность приобрели парижские салоны XVI—XVIII

веков, а в России они распространились в XIX веке: салоны великой княгини Елены

Павловны, кн. 3. А. Волконской, А. П. Елагиной, А. О. Смирновой (Россет), гр. Е. П.

Ростопчиной; в мужском варианте хозяев более принято было называть салоны

«вечерами»: у кн. В. Ф. Одоевского, В. А. Жуковского, С. Т. Аксакова, П. Я. Чаадаева и

др. Во второй половине XIX века дворянские салоны и вечера почти не функционировали,

их сменили «разночинские» профессиональные объединения: собрания у редакторов

видных журналов и газет (например, у Н. А. Некрасова, М. Н. Каткова), вечера у ведущих

деятелей театральных трупп (например, у В. И. Качалова).

Естественно, даже при относительном постоянстве членов и посетителей выше

перечирленных обществ большое число участников лишало их возможности находиться в

теплых, дружественных отношениях каждого с каждым. Более спаянными выглядели

идеологические группы, особенно когда их скрепляла тайна: масонские организации и

тайные политические объединения. Но и у тех, и у других одной из главных целей было

расширение своего состава, привлечение новых сотрудников, а это, разумеется, тоже

способствовало ослаблению личных отношений: декабристские кружки настолько

расширились и распространились по стране, что многие участники понятия не имели о

своих соратниках, тем более когда над кружками висел пресс секретности.

В любом крупном объединении людей происходит раздробление на мелкие группы еще и

по психологическим (и лишь частично по мировоззренческим) признакам, и тогда между

членами группы возникают дружественные связи. В психолингвистике фигурирует так

называемое число Миллера — семь, на котором обрывается ряд элементов различных

систем (слова, синтаксические связи, операции замен и т. д.), способных без

информационных

506

утрат комплексно и прочно восприниматься нашим мозгом. Возможно, что число

Миллера стоит применить к психологии человеческих отношений: дружеские связи вряд

ли возможны для компаний в десять человек и более, а самые тесные контакты создаются

у двух-трех, максимум пяти-шести человек. Фантастически грандиозные свадьбы и

поминки в патриархальных обществах, собирающие сотни людей, или современные

американские «парти», когда на вечер приглашаются 30—40—50 человек, конечно, не

могут представлять не только индивидуальную дружбу, но и вообще сходство интересов.

Патриархальная Россия при появлении великого сословия интеллигентов главный груз

межличностных связей перенесла из крупных обществ в малые объединения, которые

получили название кружки. Кружки — не специфически русское явление, они сущест-

вовали и в других странах, существуют и поныне (например, группа блестящих

французских математиков, объединившихся под псевдонимом «Бурбаки»). Но нигде они

не приобрели такого массового, количественно громадного характера, как в России.

Тому было несколько причин. Во-первых, в XIX веке как бы встретились элементы

патриархальной соборности, общинности, тяги к другим с достаточно уже развившимся

индивидуальным менталитетом интеллигента (поэтому общение хорошо, но оно должно

быть весьма суженным; сильное развитие личностного сознания у гениев лишало их

вообще «кружкового» чувства в зрелых годах: невозможно представить Гоголя,

Лермонтова, Толстого, Менделеева, Чайковского членами какого-то кружка; В. Набоков

уже шестнадцати-семнадцатилетним удивлялся, как это его соклассники ходят в

литературный кружок, и, несмотря на неоднократные приглашения руководителя,

замечательного педагога Владимира Васильевича Гиппиуса, так и не соблазнился

посетить собрание).

Во-вторых, в русском национальном характере, возможно, тоже в связи со старой

патриархальностью, господствует открытость чувств и мыслей, общительность, испо-

ведальность, но в то же время очень сильно чувство стыдливости, неуютности от обилия

собеседников — это тоже создает склонность к кружку, но очень небольшому по ко-

личеству членов.

507

В-третьих, в русском национальном характере много «женственности», покладистости,

желания быть руководимым, быть «нумером вторым», говоря тургеневским термином

(рассуждения Берсенева в «Дворянском гнезде»). Конечно, были и генетически

врожденные лидеры (Бакунин, Добролюбов, Нечаев, Ленин), которые и создавали кружки,

иногда расширявшиеся до политической партии.

В-четвертых, у русского интеллигента в среднем было меньше прагматики и корысти, чем

у западного специалиста, и больше романтического желания обсуждать все мировые

проблемы, явления мировой культуры, способы преобразования родной страны и т. д.

Поэтому так обильно количество разнообразнейших кружков, рассыпавшихся в XIX веке

по всей России. Некоторые из них были относительно специализированы, участники

интересовались, главным образом, определенным кругом проблем: например, в кружке

московских студентов 1830-х годов, под руководством Н. Станкевича изучали немецкую

философию, а в герценовском кружке — социально-политические учения, но все-таки

большинство русских кружков были универсальными, в них обсуждалось все и вся,

потому они имели весьма отдаленное отношение к практике жизни. Тургенев в «Рудине»

(гл. VI) устами Лежнева рассказывает о типичном кружке московских студентов 1830-х

гг.: «Вы представьте, сошлись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит,

чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все

наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и

сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии — го-

ворим мы иногда вздор, восхищаемся пустяками; но что за беда!..».

Конечно, подобные всеядность и непрактичность в трезвое пореформенное время второй

половины века вызывали уже негативное отношение. Ядовитый Щедрин так пародировал

содержание произведений о радикальной молодежи в рецензии на роман Д. Мордовцева

«Новые русские люди» (1870):

«Глава 1: «новый человек» сидит в кругу товарищей: бедная обстановка; на столе колбаса,

филипповский калач,

508

стаканы с чаем. «Работать! — вот назначение мыслящего человека на земле!» — говорит

«новый человек», и сам ни с места. «Работать — вот назначение мыслящего человека на

земле!» — отвечают все товарищи, каждый поодиночке, и сами ни с места. Глава II:

бедная обстановка; на столе колбаса, филипповский калач, стаканы с чаем; «новый че-

ловек» сидит в кругу товарищей. «За труд! за честный и самостоятельный труд!» —

возглашает «новый человек», и сам опять-таки ни с места. «За труд! за честный и

самостоятельный труд!» — отвечают поодиночке товарищи, и тоже ни с места. И так

далее...» (Салтыков-Щедрин, VIII, 399).

Ясно, что «универсальный» и бесцельно «болтологический» кружок в шестидесятых годах

был романтическим анахронизмом. Уже в сороковых годах заметна сильная

дифференциация по интересам (сочетаемая с психологическим, дружественным

сближением членов), продолжившая разбиение, начавшееся в тридцатых годах: создались

московские кружки славянофилов (А. С. Хомяков, братья И. В. и П. В. Киреевские, К. С.

Аксаков, Ю. Ф. Самарин) и западников (Т. Н. Грановский, П. Н. Кудрявцев, А. И. Герцен,

близкий к ним П. Я. Чаадаев, юный К. Д. Кавелин), западнический кружок В. Г.

Белинского в Петербурге при «Отечественных записках», затем при «Современнике»

(кроме главы — В. П. Боткин, П. В. Анненков, И. С. Тургенев, И. И. Панаев, Н. А.

Некрасов). Было несколько музыкально-литературных кружков, например, у будущего

петрашевца Н. А. Момбелли, собиравшего к себе, главным образом, офицеров

Московского полка и Генерального штаба. Существовали и объединения с относительно

широким диапазоном интересов, например, кружок педагога и переводчика И. И.

Введенского, куда входили педагоги А. П. Милюков и А. А. Чумиков, студенты, будущие

радикальные деятели Г. Е. Благосветлов и Н. Г. Чернышевский и др.

Кружок М. В. Буташевича-Петрашевского, пропагандиста социально-утопических идей

Ш. Фурье, постепенно расширился до 15—20 человек и приобрел — без всякого желания

законспирироваться — настолько явный общественно-политический оттенок, что нужно

было оставаться утопистом, чтобы надеяться на снисхождение царского

509

правительства, усиливавшего репрессии после европейских революций 1848 года: все

петрашевцы были арестованы и осуждены (кого отправили на каторгу, кого — в

ссылку, кого — в солдаты).

Конечно, непреклонность Петрашевского, продолженная в сибирской ссылке в виде

безумных, донкихотских тяжб с административным начальством, может истолковы-

ваться, подобно всякому донкихотству, как мужество.

Даже отпочковавшийся от петрашевцев кружок С. Ф. Дурова и А. И. Пальма, имевший

вначале музыкально-художественно-литературный характер (в него входили, кроме

организаторов, братья Ф. М. и М. М. Достоевские, А. П. Милюков, А. Н. Плещеев,

братья Е. И. и П. И. Ла-манские), по инициативе петрашевцев П. Н. Филиппова и Н. А.

Спешнева тоже приобрел политическое направление, и все участники также подпали

под следствие над петрашевцами и понесли суровые наказания.

Некоторые социально-политические кружки, как Киевское Кирилло-Мефодиевское

братство (Н. И. Костомаров, Н. И. Гулак, В. М. Белозерский, Т. Г. Шевченко), с самого

начала бывшее подпольным, тоже оказались разгромленными из-за предательства и

доносов.

И лишь отдельные политические кружки сороковых годов (яркий пример — улика на

следствии по делу петрашевцев: в дневнике студента П. Н. Филиппова (1844 г.)

содержались сведения о кружке в Петербургском университете; но Филиппов, назвав

участников, подчеркивал, что речь идет лишь о плане организовать кружок) оказались

не раскрытыми полицией и III отделением; ничего о них не знают и исследователи-

историки. Тайной остаются и все масонские кружки тридцатых-сороковых годов. По-

сле их запрещения Александром I они ушли в глубокое подполье, и мы судим о их

существовании в последующих десятилетиях лишь по художественным произведе-

ниям (роман А. Ф. Писемского «Масоны», 1880) да по отдельным намекам из

биографических материалов: например, Ал. Григорьев, видимо, входил в какую-то

масонскую ложу 1840-х годов; есть сведения, что масонами были русские музыканты

гр. М. Ю. Вьельгорский, кн. В. Ф. Одоевский, А. Г. Рубинштейн.

510

В шестидесятых годах продолжилась дифференциация кружков, причем, как правило,

ведущее место в культурной жизни занимали творческие кружки новаторов,

первооткрывателей в соответствующей области науки, образования, искусства. В

Петербурге получил широкую известность химический кружок будущего народника

профессора А. Н. Энгельгардта, стремившегося внедрить практические занятия в

преподавание химии. Живописцы объединились в «Артель свободных художников»

(И. Н. Крамской, В. Е. Маковский, А. И. Корзухин, Ф. С. Журавлев), позднее, в 1870

году, расширившуюся в «Товарищество передвижных художественных выставок»;

композиторы (М. А. Балакирев, А. П. Бородин, Ц. А. Кюи, М. П. Мусоргский, Н. А.

Римский-Корсаков) — в группу, получившую от ее идеолога В. В. Стасова название

«Могучая кучка».

Однако больше всего было в шестидесятых годах политических кружков. Это и

понятно: чем более напряженными становились в стране сословные отношения, чем

больше намечалось и осуществлялось государственных реформ, тем более активно и

широко включалась интеллигентная молодежь в работу по социально-политическим

преобразованиям. Но так как преобразования шли чрезвычайно медленно, власти то и

дело откатывали страну в область консервативных контрреформ, и так как легально

нельзя было надеяться массово приступить к осуществлению благородных идеалов

свободы, равенства и братства, идеалов, которыми жила радикальная молодежь, то она

создавала нелегальные кружки, которых больше всего было, естественно, в столице, в

Петербурге, но фактически такие кружки существовали во всех университетских

городах России: в Москве, Казани, Харькове, Киеве, даже в полузаграничном Дерите.

Центральным революционным кружком стало общество «Земля и воля» (во главе —

Н. Н. Обручев, братья Н. А. и А. А. Серно-Соловьевичи, А. А. Слепцов, Н. И. Утин), с

центром в Петербурге и с филиальными кружками в Москве, Казани, Саратове; вожди

общества были связаны с Чернышевским и с Герценом—Огаревым. Кроме того,

образовалось немало других революционных объединений, например, московские

кружки П. Г. Заичневского—П. Э. Арги-ропуло и Н. А. Ишутина (член последнего

кружка — Д. В. Каракозов, стрелявший в Александра II).

511

Легальными центрами радикальной идеологии были редакционные кружки Н. Г.

Чернышевского — Н. А. Добролюбова (журнал «Современник») и Д. И. Писарева— В.

А. Зайцева (журнал «Русское слово»).

Революционные идеалы кружковцев, разумеется, требовали решительных действий:

радикалы не хотели ждать, пока естественным путем совершаются нужные преобразо-

вания, и жаждали ускорить ход событий, они торопили историю. Трезвый Герцен в

1869 году начинает свои письма к Бакунину — цикл «К старому товарищу» — с по-

пытки охладить бунтаря: нельзя торопиться; хватит нам прыгать из первого месяца

беременности сразу в девятый, ломая все по дороге; акушер — помощник, но в извест-

ных пределах...

Конечно, это было гласом вопиющего в пустыне. Все равно торопились и

поторапливали историю. И если на заре шестидесятых годов, в студенческом кружке

Н. А. Добролюбова еще обсуждались будущие проблемы (Добролюбов даже написал

проспект социально-политической программы для устройства будущего общества),

если Чернышевский в романе «Что делать?» постоянно обращался к разным

«футурологическим» аспектам, то в практических революционных кружках все

больше и больше забывалось будущее строительство, а подчеркивалось лишь

разрушение старого мира (это, видимо, не было русским своеобразием: текст гимна

«Интернационал» красноречиво говорит об этой разрушительной тенденции; но рус-

ской спецификой оказалась массовость таких идей).

Весьма недвусмысленно отмеченные тенденции просматривались у анархического

Бакунина еще в сороковых годах. Свою знаменитую статью «Реакция в Германии»

(дрезденский журнал «Deutsche Jahrbucher», 1842, N244—251) Бакунин заканчивает

следующим абзацем:

«Дайте нам довериться вечному духу, который только потому разрушает и

уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно творящий источник всякой жизни.

Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть»

Цит. в переводе с немецкого по кн.: Стеклов Ю. Михаил Александрович Бакунин, его жизнь и

деятельность (1814—1876). Ч. 1. М., 1920. С. 96.

512

Но наиболее законченно эти идеи были сформулированы организатором революционных

кружков на переходе к семидесятым годам С. Г. Нечаевым. В первом номере журнала

«Народная расправа» (Женева, 1869; текст создан явно при участии Бакунина) Нечаев

декларирует: «Всенародное восстание замученного Русского люда неминуемо и близко!..

(...) Нам некогда! (...) Мы прямо отказываемся от выработки будущих жизненных условий

(...). А потому мы берем на себя, исключительно, разрушение существующего

общественного строя; созидать не наше дело, а других, за нами следующих»

Нечаев впервые в истории русских кружков сознательно уничтожал дружеские, сердечные

отношения между членами кружка: тоже своего рода разрушение прежних устоев! В

«Катехизисе революционера» он прямо выставляет пользу как единственное мерило во

взаимоотношениях с товарищами. Он считал полезным увеличивать Число пострадавших,

озлобленных, сидевших в тюрьме: с ненавистниками скорее можно совершить рево-

люцию! — и поэтому провокационно рассылал своим знакомым из Женевы в Россию

письма с антиправительственными прокламациями; он не мог не знать о перлюстрациях и

об арестах и допросах адресатов. А убийство И. И. Иванова, соратника по кружку

«Народной расправы», превратило общество в бандитский клан, где господствовали

нравы уголовного мира. К сожалению, дальнейшая судьба русских революционных

кружков, особенно при их расширении и перерастании в политические партии, знает

немало примеров уголовщины, начиная с «экспроприации», насильственных захватов

ценностей, и кончая запланированными убийствами «чужих» и «своих». Одна такая

партия сумела захватить в 1917 году власть в стране и 70 лет терзала ее народ. Фактически

на Нечаеве кончилась нормальная история русских революционных кружков, далее на-

чались болезни и извращения.

Нормальные же кружки сохранялись в мире науки и искусства. Во все более

политизирующемся обществе они даже принципиально отстранялись от политики. Таковы

Цит. по кн.: Лурье Ф. М. Созидатель разрушения. Документальное повествование о С. Г. Нечаеве.

СПб., 1994. С. 99—100.

513

были в начале XX века кружки символистов, акмеистов, «Мира искусств», «Религиозно-

философского общества» и др. Но это — широко, можно даже сказать всемирно из-

вестные объединения, а сколько по Руси было разбросано неведомых кружков! Д. С.

Лихачев начинает свои «Соловецкие записки» с обобщения: «В дореволюционные

времена, а частично еще и до середины 20-х годов, во всех учебных заведениях

существовало множество литературных, философских, философско-религиозных,

краеведческих и прочих кружков, собиравшихся в помещениях школ, институтов,

университета или, если позволяли квартирные условия, то и у преподавателей»

Тем более важна роль кружков в советское время: это были островки, в которых можно

было сохранить свою духовную самостоятельность, творчески развиваемую в общении с

близкими людьми. Петербургско-одес-ский литератор М. О. Лопатто еще в

предреволюционные годы, .опасаясь будущих гроз, предлагал Мандельштаму, Гумилеву,

Кузмину «уехать и -где-нибудь на счастливом острове создать монастырь поэтов нового

Возрождения»

-Многие деятели культуры добровольно или вынужденно уехали из

Советской России, но, увы, им не удалось там найти подобного счастливого острова.

Оставшиеся, если хотели отстраниться и объединиться в кружок единомышленников,

сами создавали такой монастырь на родине. Это были своего рода катакомбы: уходили

туда не только верующие люди.

В двадцатых годах несоветские кружки могли существовать еще относительно легально:

«Серапионовы братья», имажинисты, формалисты, обэриуты... Но начиналось уже

раздражение официальных инстанций. Любопытно, что в «Малой советской

энциклопедии» двадцатых годов нет слова «Кружок», но есть «Кружковщина»:

«склонность к образованию тесных и замкнутых групп внутри большого коллектива или

организации, ведущая к расколу, дезорганизации и к отрыву от масс» (4, 1929, стлб. 387).

Сколько нена-

Лихачев Д. Статьи ранних лет. Тверь, 1993. С. 15.

Пятые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990. С.

228. Письмо М. О. Лопатто к В. П. Эджертону от 30 января 1972 г.

514

висти заложено в этой формулировке! Разумеется, в первую очередь здесь

подразумеваются разные левые и правые уклоны, с которыми велась политическая борьба,

но в принципе для унитарно-тоталитарного государства любое отъединение «замкнутых

групп» от «большого коллектива» опасно, невыносимо. И начались гонения на кружки и

группы.

Характерно, что даже относительно «советские» объединения: футуристы (ЛЕФ),

конструктивисты, «Перевал» — осыпались бранью за «ошибки» и «уклоны», что уж гово-

рить о несоветских! Члены раннего бахтинского кружка в Невеле (кроме М. М. Бахтина —

философ М. И. Каган, философ и литературовед Л. В. Пумпянский, поэт Б. М. Зуба-кин,

пианистка М. В. Юдина) еще в 1919—1920-х гг. подвергались резкой критике в местной

печати за идеализм и несоветскость.

А уж позднее стало еще страшнее. Д. С. Лихачев рассказывает, как на его глазах

свернулась деятельность интересного кружка:

«На Церковной улице (теперь улица Блохина) в мансарде, на пятом этаже, собирался

кружок Ивана Михайловича Андреевского, носивший полусерьезное название

«Хельфернак», то есть «Художественно-литературно-философско-религиозно-научная

академия». Туда приходили и школьники, и студенты, и профессора университета. Когда я

кончил школу (это был 1923 год), Хельфернак перестал собираться, большая книга, в

которую заносились темы докладов, фамилии докладчиков и всех присутствующих, была

завернута в клеенку и закопана на Крестовском острове Колей Гурьевым. Потом делались

попытки возродить кружок (уж слишком русская интеллигенция любила собираться,

рассуждать и спорить). Два или три собрания прошли под названием «Братство Серафима

Саровского», но на этом дело и кончилось»

Даже шуточные кружки стали подвергаться репрессиям во второй половине двадцатых

годов: ОГПУ все более яростно расправлялось с «кружковщиной». Д. С. Лихачев, который

теперь может открыто рассказывать о своей

Лихачев Д. Статьи ранних лет. Тверь, 1993. С. 16.

515

молодости, оказался на Соловках именно из-за участия в таком кружке:

«Несколько студентов Института гражданских инженеров (В. Т. Раков — мой школьный

друг, Н. Е. Сперанский, А. В. Селиванов, А. С. Тереховко — хороший поэт) и

университета (А. Миханьков, Д. П. Калистов, П. П. Машков, Э. К. Розенберг, мы звали его

Федя, — вольнослушатель), а с осени 1927 года и я стали собираться то в комнате у Э. К.

Розенберга на Зверинской улице, то в квартире у П. П. Машкова на Лицейской улице

(теперь улица Рентгена) и дали себе в шутку название «Космическая Академия наук».

Собрания устраивались раз в неделю. Слушались различные шуточные и экстравагантные

доклады. Каждый из докладчиков старался перещеголять других в остроте выступлений и

точек зрения. Подготовил и я доклад, в котором доказывал (полушуткой, полусерьезно)

преимущества старой орфографии. Следует принять во внимание, что 1927 год и начало

1928 года, когда написан доклад, были временем особенно беспощадного наступления на

Церковь, чем и вызваны некоторые из мЬих заявлений в докладе. Доклад был написан за

несколько дней до нашего ареста (арестовали нас 8 февраля 1928 года).

Печатающиеся тезисы доклада были изъяты у меня при обыске в день ареста и послужили

одним из мотивов осуждения на пять лет заключения в концентрационном лагере на

Соловках»

«Печатающиеся» потому, что в 1991 г. Дмитрию Сергеевичу выдали в ленинградском КГБ

текст его доклада (прошло 63 года!...), и он включен в цитируемую книгу

Если бы бахтинский кружок просуществовал до 1927—1928-х годов, то все его члены

отправились бы на Соловки или в другие не столь отдаленные места. Впрочем, почти все

его члены в большей или меньшей степени пострадали потом индивидуально, уже без

«кружковщины». В т^идцатые-сороковые годы, при усилении сталинских репрессий,

легальные, но не санкционированные официально кружки фактически прекратились.

Там же. С. 6—7.

Там же. С. 8—14.

516

Зато снова возродилось подполье. Мы очень мало знаем о нелегальном религиозном

движении разных конфессий, еще меньше — о политическом подполье. Хорошо, что

замечательный поэт А. В. Жигулин рассказал в документальной повести «Черные

камни» (впервые: «Знамя», 1988, №№ 7, 8) о воронежской послевоенной организации

«Коммунистическая партия молодежи», реально-то — об антикоммунистической

партии... А сколько еще таится нерассказанного! Мой коллега, профессор Самарского

пединститута (ныне он называется педагогический университет) И. В. Попов все

собирается написать о своем предвоенном кружке школьников-старшеклассников в

селе Черевково Архангельской области (их судьба спасла в лице какого-то странного,

видно, из когорты старых большевиков, руководителя местного НКВД, в чьи руки

попал протокольный дневник одного из товарищей И. В. Попова: начальник взял с

ребят слово, что они не будут заниматься антисоветскими утопиями и сжег при них

тетрадь в печке). Ждет очереди и мой рассказ о кружке — тоже товарищей-

старшеклассников — в предвоенном г.. Старом Осколе, тогда Курской области;

занимались мы антисоветской агитацией, разбрасывая и расклеивая листовки (нас

судьба тоже миловала: вообще не попались; конечно, это можно рассматривать как

чудо).

Из общений с коллегами, из разговоров со случайными собеседниками узнаются

отрывки интересных сведений. Таков рассказ случайного попутчика, учителя: в их

школе старшеклассники, изучая «Молодую гвардию» Фадеева, загорелись желанием

создать свою организацию, но, конечно, антисоветскую, а не антифашистскую; так как

их «накрыли» на самом раннем этапе, да еще во время хрущевской оттепели, то дети и

их родители отделались испугом, без оргвыводов. Кстати сказать, по-настоящему, а не

по-фадеевски, следовало бы изучить и деятельность реальной «Молодой гвардии», как

и вообще самостоятельных молодежных антифашистских организаций в зонах

оккупации.

Главное же — когда будут окончательно раскрыты архивы ОГПУ—НКВД—КГБ,

появятся наконец документальные основы для исторических исследований всего

517

комплекса несоветских и антисоветских кружков периода СССР. Нельзя преувеличивать:

в количественном отношении их было, наверное, не так много, но тем важнее оставить

будущим поколениям данные о людях, жаждавших свободы, свободного творчества,

свободной духовности в совсем не свободное время. Все они рисковали жизнью, многие

из них и поплатились жизнью, другие теряли здоровье — но России не привыкать

отдавать своих детей на муки, и — к сожалению? к счастью? — дети часто не уклонялись

от жертвенности.

Б. Ф. Егоров ТРУД И ОТДЫХ В РУССКОМ БЫТУ

Н. Г. Чернышевский в романе «Что делать?» разделил человеческую деятельность на

три сферы: труд, наслаждение, отдых (IV глава, письмо Лопухова к Вере Павловне). В

данной главе для нас целесообразно объединить наслаждение и отдых единым

понятием отдыха, понимаемого как времяпрепровождение вне труда, как анти-труд

или минус-труд, в зависимости от сущности и функциональности. Чернышевский

справедливо противопоставил отдых труду (впрочем, и наслаждению) как наиболее

индивидуальную сферу; нужно, однако, учесть, что при возможности свободно

выбирать конкретную область труда и труд оказывается достаточно

индивидуализированным. Весьма разнообразны бывают и виды наслаждения.

В феодальной России наибольшей свободой пользовался дворянин, который мог

выбирать сам основную сущность своей жизни: идти на государственную службу или

оставаться частным лицом, главным образом — помещиком (об этом см. в трудах Ю.

М. Лотмана). Правда, общественная иерархия ценностей делала некоторые виды

службы «неприличными» для дворянина (например, преподавание в учебных

заведениях, государственная служба художников и актеров и т. д.), но все-таки спектр

признанных профессий и должностей был для дворянина чрезвычайно обширен.

Значительно меньшими возможностями обладали представители других сословий;

главный путь, в котором можно было рассчитывать на относительную свободу выбора,

пролегал для разночинца через высшее учебное заведение, с надеждой в последующем

дослужиться до дворянства (см. об этом в статье Н. А. Вердеревской).

Характерно, что до 1861 года служба почти исключительно была государственной

(если не считать торговли и промышленности); лишь в 1830—1840-е годы начали

появляться люди свободных профессий, причем только в

519

сфере искусства и печати: писатели, журналисты, критики, художники (напомню страх

А. В. Кольцова перед неясностью такой «свободной» жизни и отказ покинуть Воронеж

и торговые занятия, несмотря на настойчивые уговоры столичных друзей).

Для человека, свободно избравшего сферу деятельности, труд, как правило,

становился удовольствием и наслаждением (особенно при сознании и возможности в

любой момент заменить данный вид другим), и тогда отдых как особая сфера,

противостоящая основному труду, сокращался до физических передышек, до минус-

труда. И наоборот, несвободный труд, естественно, приводил человека к поискам

перемены деятельности, не к минус-труду, а к анти-труду.

Наименьшие возможности были, конечно, у крепостных крестьян. Они не имели

возможности ради отдыха перемещаться в другие места, он осуществлялся лишь в

родной деревне и в ее ближайшей округе.

Духовенство также было привязано к своему приходу; редкие отпуска использовались

обычно для каких-то практических нужд, а не для отдыха. Отдых в виде посещения

театров и концертов был мало принят в среде духовенства: начальство не поощряло

участия в светских развлечениях. Поэтому, как и у крестьян, главные отдушины

отдыха приходились на праздники — разумеется, прежде всего церковные праздники,

но к ним могли присоединиться и личные, семейные.

В замечательной книге о роде Зерновых подробно рассказывается о двух самых

торжественных праздниках в семье протоиерея С. И. Зернова (1817—1886): «При

жизни Степана Ивановича у них торжественно праздновались два дня в году: первый

день Пасхи и 27-ое декабря, день Ангела Степана Ивановича. Эти празднования

продолжались и после его смерти, такова была его воля, он только прибавил к ним еще

третий день, в который он хотел, чтобы вся его семья собиралась для его

поминовения; под этим он разумел день своей кончины. Пасхальное торжество,

соединенное с ночными разговеньями, проходило в тесном, скорее семейном, кругу —

приглашался только весь церковный причт, да самые близкие друзья и родст-

520

венники. Пасхальная ночь в Москве была светлая, вдохновенная. Ровно в 12 часов

ночи ударяли в Кремле в большой колокол на Ивановской колокольне. Эта был

сигнал, которого ждали все сорок сороков московских церквей. Гудение и звон

неслись и разливались по всему городу, вспыхивали фейерверки и бенгальские огни,

стоявшие наготове крестные ходы начинали обходить свои церкви. Тут была вся

Москва, с хоругвями, с крестами, с иконами, с зажженными свечами, и белыми, и

красными, и перевитыми золотом, вся Москва, одетая в праздничные одежды,

радостная, ликующая. Зрелище незабываемое и больше не повторимое. Конечно, в

семье Зерновых этот «праздникам праздник» соблюдался особенно торжественно, все

полностью отдавали ему свое сердце.

Приготовлялось все с вечера, накрывались столы, на них все ставилось, кроме куличей

и пасхи, которые с красными яркими яйцами посылались в церковь для освящения. Их

приносили после заутрени на огромном подносе, завязанном белоснежной скатертью.

Разговлялись после обедни, все приходили не сразу, так как службы в разных церквах

кончались в различное время. Степан Ив. приходил со всем причтом, начиная с

«раннего» священника, дьякона и кончая церковным сторожем, служил краткий

пасхальный молебен, причем пели все присутствующие, благословлял трапезу, все

христосовались, обменивались яйцами и садились разговляться после долгого

семинедельного поста. Во время разговенья два или три раза опять вставали и

молились при общем пении. За столом еще переживались впечатления этой чудесной

пасхальной ночи. (...) Расходились, когда дневной свет уже пробивался через оконные

занавески и тушились свечи на высоких праздничных канделябрах.

(...) К этому дню <день Ангела 27 дек.> (...) торжественно готовились. Все блестело,

полы натирались до особенного лоска, на окна вешались кружевные занавески,

которые потом снимались и прятались до Пасхи в сундуки. Столы расставлялись в

двух комнатах. Приглашался повар, который начинал свою работу с вечера под

бдительным присмотром двух верных прислуг (...). Заготовлялись пироги и кушанья

на весь день с утра до вечера. (...) К их

521

<семьи> приходу из церкви все было готово, но без всякой суеты (...) Матушка была в

нарядном шелковом платье, с черной кружевной косынкой на голове, что очень шло к ее

белокурым волосам, всегда хорошо причесанным, и белому цвету лица с голубыми

глазами. Все поздравляли Степана Ив. и друг друга с именинником и садились пить чай.

Обыкновенно к этому утреннему чаю приходил и весь причт, приносили заздравные

просфоры имениннику. Такие же просфоры присылались в этот день и от митрополита, и

от архиереев, и от многих московских священников, и из Покровского монастыря, и даже

из Троице-Сер-гиевой лавры. С одиннадцати часов начинали раздаваться звонки за

звонками, приезжали поздравители. Всех просили к столу, к пирогу. (...) Пироги с

разнообразными начинками сменялись один за другим; прекрасные заливные, разные

жаркие, закуски, особенно зернистая и паюсная икра не снималась со стола на

затянувшемся чуть ли не до четырех часов дня завтраке»

В изобилии еды-питья, гостей, конечно, было нечто патриархальное, древнее. На Кавказе

до сих пор во многих местах на свадебном пиру участвуют сотни человек. В

дореволюционных украинских и белорусских местечках при еврейских праздниках

считалось высшим достижением, если гостей было так много, что не хватало посуды: из

одной тарелки ели двое! Аналогичные грандиозные масштабы до крестьянской реформы

1861 года имели место и в русских барских усадьбах (см., например, празднование именин

Татьяны в «Евгении Онегине»), но постепенно аристократические и вообще барские дома

все больше и больше сокращали число званых гостей, поэтому в середине XIX века образ

жизни графа Г. А. Куше-лева-Безбородко, в петербургском загородном дворце которого

иногда летом гащивало до 200 человек сразу, вызывал уже удивление («загородном» —

тогда; это — знаменитый дворец со львами вдоль ограды, расположенный на берегу Певы

напротив Смольного). Любопытно, что патриархальный размах сохранился в богемной

среде разно-

На переломе. Три поколения одной московской семьи. Семейная хроника Зерновых. 1812—1921. Под

ред. Н. М. Зернова. Париж. YMCA-Press, 1970. С. 17—18.

522

чинной интеллигенции. Вот — уже на заре XX века — описание вечеров в доме великого

МХАТовского артиста В. И. Качалова: «Кроме этих еженощных сидений раза три-четыре

в сезон устраивались большие вечера уже с приглашениями и с подготовкой. Бывало по

двадцать пять-тридцать человек. Мать тщательно занавешивала окна и останавливала

часы, чтобы рассвет и стрелки часов не разгоняли гостей... Ели и пили, конечно, много.

Вечера матери славились вкусностью, обилием еды и питья. Бще накануне мать делала

свой знаменитый «соус провансаль», который подавался и к заливной белуге, и к раковым

шейкам, вареным в вине, и этим же соусом заправлялся грандиозный салат. Пили водку и

заготовленный в двух ведрах крюшон из белого вина, фруктовых отваров и шампанского.

К концу ужина пили кофе с коньяком, утром — чай и опять водку под яичницу с черным