Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир

Подождите немного. Документ загружается.

подобно тому как различные социальные явления, институты

и совершающиеся в обществе процессы находятся во

взаимной связи и группируются в целостную систему с

преобладающим типом детерминизма, ритмы протекания

этих процессов и функционирования социальных форм

образуют иерархию социального времени данной системы.

Общество не может существовать, не достигнув известной

степени координации множественных социальных ритмов.

Поэтому можно говорить о доминирующем социальном

времени в обществе. В антагонистической общественной

системе социальное время господствующего класса,

естественно, является определяющим до тех пор, пока этот

класс не утратил реального контроля над общественной

жизнью и остается влиятельной идеологической силой.

Механизм социального контроля, находящийся в руках

правящего класса, включает в себя в качестве важного

компонента социальное время. И наоборот, одним из

показателей утраты этим классом контроля над

общественной жизнью является изменение структуры

времени, по которому живет общество.

В средние века церковь держала социальное время

под своим контролем, духовенство устанавливало и

направляло все течение времени феодального общества,

регулируя его ритмы. Всякие попытки выйти из-под

церковного контроля времени неукоснительно пресекались:

церковь запрещала трудиться в праздничные дни, причем

соблюдение религиозных запретов представлялось ей более

существенным, нежели получение дополнительной массы

прибавочного продукта, который мог бы быть произведен в

дни, объявленные запретными для труда и занимавшие более

трети времени в году; церковь определяла состав пищи,

которую можно было принимать в те или иные отрезки

времени, и строго карала за нарушение поста; она

вмешивалась даже в сексуальную жизнь, предписывая, когда

половой акт допустим и когда он греховен. С помощью

заупокойных молитв и месс церковь могла сокращать сроки

загробных мучений душ и, следовательно, осуществляла

контроль не только над временем живых, но и над временем

мертвых. В результате столь всеобъемлющего контроля над

временем достигалось полное подчинение человека

господствовавшей общественной и идеологической системе.

Время индивида не являлось его индивидуальным временем,

принадлежало не ему, а высшей силе, стоящей над ним.

Поэтому и сопротивление господствующему классу в

средние века выливалось в протест против его контроля над

временем: эсхатологические секты, предрекая близящийся

конец света и призывая к покаянию и отказу от благ земной

жизни, ставили под сомнение ценность церковного времени.

Хилиазм — неотъемлемая принадлежность средних веков,

форма, в которую отливались социальные чаяния угнетенных

и обездоленных. Иногда ожидание конца света перерастало в

панические массовые состояния, в эпидемии покаяний и

самобичеваний. Хилиазм был своеобразной формой

отношения к будущему, жизненно важным аспектом понятия

времени ряда общественных групп.

Само течение истории милленарии толковали вразрез

с официальной Церковной доктриной, утверждая, что дню

Страшного суда будет предшествовать тысячелетнее Царство

Христово на земле, отрицающее все феодальные и

церковные учреждения, собственность и социальный строй.

Апокалипсическое ожидание скорейшего «конца времен»

символизировало враждебность сектантов ортодоксальной

концепции времени. Опасность эсхатологических сект (а

средневековое сектантство, собственно, все так или иначе

опиралось на эсхатологию) для господствующей церкви

заключалась в том, что, предрекая и торопя

непосредственное наступление конца света, они лишали

внутреннего оправдания земной порядок, провозглашаемый

церковью богоустановленным (257; 141; 205; 120).

Но при всей их неортодоксальности отношение

сектантов к отдаленному прошлому и к отдаленному

будущему в одном существенном пункте совпадало с

пониманием их церковью: и то и другое абсолютны в том

смысле, что они, строго говоря, не подвластны течению

времени. Абсолютное прошлое — сакральные моменты

библейской истории — не отступает и может быть

воспроизведено в литургии; абсолютное будущее — коней

света — не приближается с течением времени, ибо Царство

Божие может вторгнуться в настоящее в любой момент. Не

ход времени ведет к его завершению — пришествию Христа,

но Божий Промыссл. Сектанты не торопят время, а отрицают

его, предрекая скорейшее его прекращение. Между тем,

мистиками утверждалась возможность преодоления

необратимости времени: Мейстер Эккарт утверждал, что

можно «в единый миг» возвратиться к своему изначальному

пребыванию в общении со святой Троицей и в этот миг

вернуть все «утраченное время» (202, 94 и сл.).

Господство церковного времени могло длиться до тех

пор, пока оно соответствовало медленному, размеренному

ритму жизни феодального общества. Счет на поколения,

царствования монархов и папские понтификаты имел больше

смысла для людей той эпохи, чем точное исчисление кратких

промежутков времени, не связанных с церковными или

политическими событиями. В средние века не было

необходимости в том, чтобы ценить и беречь время, точно

измерять его и знать малые его доли. Эта эпическая

неторопливость средневековой жизни обусловливалась

преимущественно аграрной природой феодального общества.

Но в нем сложился и развивался иной очаг общественной

жизни, характеризовавшийся особым ритмом и нуждавшийся

в более строгом измерении времени, в более бережном его

расходовании, — город.

Производственные циклы ремесленников не

определялись сменой времен года. Если земледелец был

непосредственно включен в природный цикл и мог выделить

себя из него лишь с трудом и не полностью, то горожанин-

ремесленник был связан с природой более сложными и

противоречивыми отношениями. Между ним и природой уже

существовала созданная им искусственная среда —

разнообразные орудия труда, всякого рода приспособления и

механизмы, опосредовавшие его связи с естественным

окружением. Человек, живший в условиях зарождавшейся

городской цивилизации, в большей степени был подчинен

порядку, созданному им самим, чем природным ритмам. Он

более четко отделял себя от природы и относился к ней как к

внешнему объекту.

Город становится носителем нового мироотношения и

соответственно отношения ко времени. На городских башнях

устанавливаются механические часы — они служат

предметом гордости бюргеров за свой город, но вместе с тем

удовлетворяют неслыханную прежде потребность — знать

точное время суток. Ибо в городе формируется социальная

среда, которая относится ко времени совершенно иначе,

нежели феодалы или крестьяне. Для купцов время — деньги,

предприниматель нуждается в определении часов, когда

функционирует его мастерская. Время становится мерой

труда. Уже не перезвон церковных колоколов, зовущих к

молитве, а бой башенных часов ратуши регламентирует

жизнь горожан, хотя на протяжении нескольких столетий

они будут продолжать попытки примирить и тать

традиционное, «церковное время» с новым, мирским

временем практической жизни. Время приобретает большую

ценность, превращаясь в существенный фактор

производства. Появление механических часов было вполне

закономерным результатом и одновременно источником

сдвигов во временной ориентации.

Механические часы были изобретены в конце XIII в.

В XIV и XV вв. башни ратуш многих городов Европы

украшаются этими новыми часами. Неточные и лишенные

минутной стрелки, городские башенные часы тем не менее

знаменовали подлинную революцию в области социального

времени. Л. Мамфорд утверждает, что ключом к пониманию

промышленного мира нового времени является не паровая

машина, а именно механические часы (213). С их появлением

контроль над временем начал ускользать из рук духовенства.

Городская коммуна сделалась хозяйкой собственного

времени, со своим особым ритмом (195, 66—79; 223,111, 67

и сл.).

Но если мы будем рассматривать эти явления в более

широкой культурно-исторической перспективе, то, пожалуй,

не эмансипация городского времени от церковного контроля

окажется наиболее существенным последствием изобретения

механических часов. То обстоятельство, что на протяжении

большей части человеческой истории не возникало

потребности в постоянном и точном измерении времени, в

расчленении его на равновеликие отрезки, объясняется не

одним лишь отсутствием достаточных приспособлений для

подобных измерений. Известно, что при наличии

общественной потребности обычно находятся и средства ее

удовлетворения. Механические часы были установлены в

европейских городах тогда, когда нужда в знании точного

времени была осознана влиятельными социальными

группами. Эти группы порывали (не сразу, но в тенденции)

не только с «библейским временем», но и со всем

мировосприятием, которое характеризовало аграрное

традиционное общество. В системе этого старого

мировосприятия время не представляло собой

самостоятельной категории, осознаваемой независимо от

своей реальной, предметной наполненности, оно не было

«формой» существования мира — оно было неотчленимо от

самого бытия. Время не существовало для сознания

безотносительно к тому, что происходит во времени, и

осознавалось в природных и антропоморфных понятиях.

Отсюда качественная определенность времени, которое

могло быть «добрым» и «дурным», сакральным и мирским.

Понятие бескачественности времени (времени нейтрального

по отношению к наполняющему его содержанию и не

связанному с переживающими его субъектами, которые

придают ему определенную эмоциональную и ценностную

окраску) не воспринималось сознанием людей древности и

средневековья. Поэтому и равномерное расчленение времени

на соизмеримые и взаимозаменяемые отрезки было

невозможно. Этому противоречил конкретно-вещественный

характер восприятия времени, органической черты всех

«вещей преходящих».

Создание механизма для измерения времени

породило, наконец, условия для выработки нового

отношения к нему — как к однообразному,

униформированному потоку, который можно подразделять

на равновеликие бескачественные единицы. В европейском

городе впервые в истории начинается «отчуждение» времени

как чистой формы от жизни, явления которой подлежат

измерению.

О том, что причина заключалась не в изобретении

механических часов, пожалуй, лучше всего свидетельствует

такой факт. Появившись в Китае европейцы,

позаимствовавшие, как известно, немало древнекитайских

изобретений, в свою очередь познакомили китайцев с кое-

какими собственными открытиями. И хотя в средневековом

Китае культивировалось недоверием неприятие всего

чужестранного, механические часы заинтересовали

китайских правителей, но не как инструмент точного

изменения времени, а как забавная игрушка! Не то на Западе.

Здесь часы с механизмом, используемые знатью и городским

патрициатом в качестве знака социального престижа, с

самого начала служили практическим целям. Европейское

общество постепенно переходило от созерцания мира в

аспекте вечности к активному отношению к нему в аспекте

времени.

Получив средство точного измерения времени,

последовательного его отсчета через одинаковые

промежутки, европейцы не могли рано или поздно не

обнаружить коренных перемен, которые произошли с этим

понятием, перемен, подготовленных всем развитием

общества, и города прежде всего. Впервые время

окончательно «вытянулось» в прямую линию, идущую из

прошлого в будущее через точку, называемую настоящим.

Если в предшествовавшие эпохи различия между

прошедшим, настоящим и будущим временем были

относительными и разделявшая их грань — подвижной (в

религиозном ритуале, в моменты исполнения мифа

прошедшее и будущее сливались в настоящем в

непреходящий, исполненный высшего смысла миг), то с

торжеством линейного времени эти различия сделались

совершенно четкими, а настоящее время «сжалось» до точки,

непрестанно скользящей по линии, которая ведет из

прошлого в будущее, и превращающей будущее в прошлое.

Настоящее время сделалось скоропреходящим,

невозвратным и неуловимым. Человек впервые столкнулся с

тем фактом, что время, ход которого он замечал лишь тогда,

когда случались какие-то события, не останавливается и при

отсутствии событий. Следовательно, время необходимо

беречь, разумно использовать и стремиться наполнить его

поступками, полезными для человека. Равномерно

раздающийся с городской башни бой курантов непрестанно

напоминал о быстротечности жизни и призывал

противопоставить этой быстротечности достойные деяния,

сообщить времени позитивное содержание.

Переход к механическому отсчету времени

способствовал выявлению тех его качеств, которые должны

были привлечь особое внимание носителей нового способа

производства — предпринимателей, мануфактуристов,

купцов. Время было осознано как огромная ценность и как

источник материальных ценностей. Нетрудно видеть, что

понимание значимости времени пришло вместе с ростом

самосознания личности, начавшей видеть в себе не родовое

существо, а неповторимую индивидуальность, т. е. личность,

поставленную в конкретную временную перспективу и

развертывающую свои способности на протяжении

ограниченного отрезка времени, отпущенного в этой жизни.

Механический отсчет времени происходит без прямого

участия человека, который вынужден признать

независимость времени от него. Мы сказали, что город стал

хозяином собственного времени, и это верно в том смысле,

что оно вышло из-под контроля церкви. Но верно и то, что

именно в городе человек перестает быть хозяином времени,

ибо, получив возможность протекать безотносительно к

людям и событиям, время устанавливает свою тиранию,

которой вынуждены подчиниться люди. Время навязывает

им свой ритм, заставляя их действовать быстрее, спешить, не

упускать момента. Место времени среди основных

человеческих ценностей четко определил Леон Батиста

Альберти: «Есть три вещи, которые человек может назвать

принадлежащими ему»: это душа, тело и «самая драгоценная

вещь. Она в большей мере моя, чем эти пуки и глаза... это

время» (94, 168—170). Из собственности Бога время

превращается в собственность человека

«Отчуждение» времени от его конкретного

содержания создало возможность осознать его в качестве

чистой категориальной формы, длительности, не

«отягощенной» материей. Время в докапиталистическую

эпоху всегда оставалось локальным. Не существовало единой

шкалы времени для обширных территорий, не говоря уже о

государствах или больших регионах. Партикуляризм

общественной жизни проявлялся и в системах отсчета

времени. Он еще долго не был изжит и после перехода к

механическому измерению времени, каждый город имел свое

время. Но этот новый способ определения времени содержал

возможность унификации его, и с переходом контроля над

временем к государственной власти она стала выдавать свои

часы за единственно верные и навязывать их всем

подданным. Локальное время разъединяло, тогда как

общегосударственное, а затем и зональное время сделалось

средством сплочения, усиления связей. Возникает единое

темпоральное мышление.

Таким образом, в городе позднего средневековья

оценка времени резко повышается. Однако неоднократно

высказывавшаяся историками мысль о том, что

предшествующий этап истории характеризовался

«безразличием ко времени», приемлема лишь с оговоркой:

средневековье было безразлично ко времени в нашем,

современном его понимании, но оно имело свои

специфические формы его переживания и осмысления. Люди

средних веков не безразличны ко времени, но они мало

восприимчивы к изменению и развитию. Стабильность,

традиционность, повторяемость — в этих категориях

двигалось их сознание, в них же осмыслялось то

действительное историческое развитие, которого они так

долго не могли ощутить.

Однако вместе с тем человеку средневековья было

присуще напряженное переживание эсхатологии, его

персональной включенности во всемирно-историческое

движение, сознание, сопровождаемое противоречивым

сочетанием надежды на спасение и страха перед гибелью. И

в этом смысле психологическое ощущение времени

Как и во многих иных случаях, мысль, высказанная автором эпохи

средневековья или Ренессанса, на поверку оказывается пересказом или

скрытой цитатой из произведения древнего автора. Слова Альберти

перекликаются с обращением Сенеки к Луцилию: «Все у нас, Луцилий,

чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее,

дала нам во владение природа, но и его кто хочет, тот и отнимает» (74,5).

Впрочем, то, что эта идея была высказана на 1400 лет ранее, едва ли

делает ее менее симптоматичной для характеристики духовного климата

позднего средневековья и Ренессанса (9, 76—81).

Новое отношение ко времени с предельной силой обнаружилось

в конце ренессансной эпохи, в поэмах Джона Донна и у Шекспира.

«Время вывихнулось, — восклицает Гамлет. — О, проклятье, я был

рожден для того, чтоб его вправить!»

достигало в средние века интенсивности, немыслимой для

предшествующих эпох человеческой истории.

«На праве страна строится…»

Давно установлено, что правовые отношения «не

могут быть поняты из самых себя», но «коренятся в

материальных жизненных отношениях» (2, т. 13, 6). Не менее

ясно и то, что при феодальном строе традиция, обычай

играли решающую роль в регулировании общественных

производственных отношений (2, т. 25, 356—357). Но

несравненно меньше внимания историки-медиевисты

уделяют рассмотрению права как категории картины мира

средневекового человека — категории, занимавшей в его

сознании одно из центральных мест.

Положение человеческой личности в обществе в

немалой мере определяется и регулируется действующим в

этом обществе правом. Вместе с тем реальный статус

личности находит свое отражение в нормах права и в их

интерпретации. Можно сказать, что в отношении общества к

праву выявляется и отношение его к личности:

пренебрежение правом, незначительная его роль в системе

социальных связей влекут за собой и попрание личных прав

членов общества; напротив, высокая оценка права связана с

наличием известных гарантий человеческого существования,

с которыми общество считается.

Слабая дифференциация различных сфер

общественной жизни в средние века широко известна.

Философия, мораль, юриспруденция, законодательство не

были полностью отделены, переплетались, образуя систему,

части которой, возможно, не всегда гармонически

согласованные между собой, активно взаимодействовали и в

большей или меньшей степени имели богословскую окраску,

пронизывались религиозными представлениями. Все формы

человеческой деятельности в феодальном обществе были

подчинены правилам, отступление от которых возбранялось

и осуждалось. Традиционализм общественной практики

средневековья, зависимость ее от религии порождали

всеобщую нормативность социального поведения человека.

В силу этой нормативности право приобретало значение

универсального и всеохватывающего регулятора социальных

отношений.

Однако высокая оценка права в средневековой

Европе, выработанная задолго до того, как в недрах

феодализма созрели буржуазные отношения, требовавшие

определенных правовых гарантий частной собственности и

свободной личности, — такая оценка права отнюдь не

характерна для других средневековых цивилизаций, которые

в не меньшей (если не в большей) степени, чем европейская,

характеризовались традиционализмом, нормативностью и

господством религии.

В самом деле, средневековое мусульманское общество

имело ряд черт, сближавших его с европейским

феодализмом. Но в то время как в Европе, несмотря на

засилье церкви, право представляло собой относительно

самостоятельную силу (вспомним учение о «двух мечах»,

церковном и светском, соперничество и борьбу между

папством, претендовавшим на теократическое господство, и

государственной властью), в арабском мире право

составляло неотъемлемую часть религии; мусульманское

право не знает различия между каноническим и мирским

правом, любое право здесь — это право общины верующих.

Поэтому в мусульманском мире преступник рассматривается

как грешник, которому кроме земного наказания грозят

загробные муки. Поскольку у арабов не выработалось чисто

светского права, то в силу сакральной своей природы право

мало было способно к изменениям и лишь с большими

трудностями применялось к новым социальным условиям.

Право оказывается значительной консервативной силой. Его

развитие в мусульманских странах прекращается уже в X в.

т. е. тогда, когда развитие средневекового европейского

права только начиналось.

Иначе трактовалось право в традиционном Китае.

Здесь не было такой связи между правом и религией, как у

мусульман. Тем не менее взгляд на право доминирующий в

Китае, совершенно отличен и от понимания его европейцами

раскрывает существенные стороны образа мышления

китайцев. Право не мыслится в качестве основы социального

строя, не регулирует поведения индивида, — для этого

существуют особые предписания, определяющие

человеческие поступки во всех случаях жизни.

«Конфуцианская Азия предпочитает равенству идеал

сыновних отношений, образуемых внимательным

покровительством и уважительным подчинением» (179, 256).

Согласно принятой в Китае точке зрения, закон в силу

присущей ему абстрактности не может учесть многообразия

бесчисленных конкретных ситуаций и поэтому представляет

собой не добро, а зло. «Идея «субъективных прав», которую

порождают законы, противоречит естественному порядку

вещей; что-то нарушается в обществе с того момента, как

индивид получает возможность говорить о своих «правах»:

речь может идти лишь об обязанностях по отношению к

обществу и к себе подобным». «Строго требовать того, что

тебе причитается, — антиобщественно, противоречит

добрым нравам» (28, 448, 449). Нормы права в Китае не

обеспечивают функционирования общества и

государственного управления. Процветание общества, по

убеждению китайских мыслителей, зависит от поведения

людей, и в первую очередь от лиц, управляющих

государством. Поэтому принцип законности — идеал

правового государства — не имеет корней в китайской

цивилизации. Оба обрисованных выше подхода к праву и к

его роли в жизни общества чрезвычайно далеки от

понимания права в средневековой Европе. (О различиях в

роли права в Византии и на средневековом Западе см. ниже.)

Очевидно, эти очень существенные различия не могут быть

объяснены лишь традиционностью социальных порядков или

отношением права и религии — они уходят глубже. На наш

взгляд, концепция права, преобладающая в том или ином

обществе, в конечном счете упирается в положение

человеческой личности в этом обществе. Именно под углом

зрения соотношения права и личности нам и хотелось бы

остановиться на некоторых аспектах средневекового

европейского права. Иначе говоря, мы намерены подойти к

праву как к социально-культурной категории, стихии, в

которой выявляются существенные стороны индивида, как к

одной из форм человеческого самосознания.